Глава седьмая
На носу очки сияют!
В ноябре 1927 года Тоунсенд Рестон вновь покинул свою штаб-квартиру в Париже для того, чтобы
совершить путешествие на «Красный Восток». Повод на этот раз в отличие от первого, два года назад,
приезда был более отчетливым – освещение грандиозных празднеств, затеваемых в Москве в связи с
десятилетием Октябрьской революции.
Десятилетие немыслимой власти, перед которой даже шабаши чернорубашечников и речи
Муссолини кажутся лишь пьеской комедиа дель арте! Власть стоит незыблемо и, по всей вероятности,
вовсе не думает меняться, то есть утрачивать свою немыслимость, идти в том направлении, которое
предсказал тогдашний собеседник Рестона, мистер Юстрелоу, теоретик движения «Смена вех».
В отличие от того профессора-эмигранта Рестон не испытывал никакого священного трепета перед
«исторической миссией России», если он вообще когда-нибудь предполагал, что эта миссия
действительно существует и с ней цивилизованный мир должен считаться. Он просто видел полную
абсурдность и самую наглую беспардонность установившейся в разрушенной империи власти и ни на
минуту не сомневался, что они раздавят этот свой нэп в ту же минуту, как только решат, что он им
больше не нужен.
Первая серия «русских» статей Рестона, которую он как раз и построил в форме дискуссии с неким
русским, «осоветивающимся» историком, имела успех. После этого Рестон уже не сводил взгляда с
Востока. Он знал о проходящей внутрипартийной борьбе и ни на цент не верил ни тем, ни другим.
Конечно, Устрялов ухватился бы за тот факт, что генеральная линия одолевает оппозицию с ее
ультрареволюционными лозунгами. Вот, сказал бы он, вам и доказательство укрепления идеи
нормальной государственности. Сталин – прагматик, ему нужна крепкая держава, а не мировой
пожар, ему нужен нэп, нужны крепкие финансы, надежное снабжение, довольный сытый народ.
«Bullshit», – бормотал Рестон в ответ на эту воображаемую тезу, коммунизм в этой стране зловеще
укрепляется с каждым годом, и укрепляет его генеральная линия, а не болтуны из оппозиции.
Оппозиция, при всем ее революционном демонизме, – это все еще отрыжка либерализма. Истинный
коммунизм начнется со Сталина.
Утром 7 ноября он вышел из «Националя» и пешком направился на Красную площадь, куда ему
стараниями ВОКСа был выписан пропуск. Сопровождала его воксовская переводчица Галина,
блондинистая молодая особа с повадками плохо тренированного скакуна. Она все время как-то
дергалась в разные стороны и озиралась одновременно во всех направлениях.
«Может быть, все-таки переспать с ней? – думал Рестон. – Удовольствие явно будет не высшего
сорта, но зато смогу похвастаться перед Хэмом в „Клозери де Лила“, что спал с чекисткой».
Он положил ей руку чуть-чуть ниже талии. Круп Галины немедленно ушел из-под руки, как
льдина из-под сапога в ледоход. Крупные боты сбились на нервный галоп.
– Переведите мне, пожалуйста, все эти лозунги, – попросил Рестон.
Манежная площадь на всем протяжении была заполнена отрядами участников парада; они или
стояли «вольно», или маршировали на месте, или начинали двигаться по направлению к Кремлю.
Серый денек был крепко подогрет повсеместным полыханием одноцветных, то есть кумачовых,
знамен. Со стен Исторического музея, Гранд-отеля и здания бывшей Думы смотрели портреты
Ленина, Сталина, Бухаpина и других членов Политбюро. «В принципе на этих портретах одно и то же
лицо», – подумал Рестон. Меняются от вождя к вождю только очертания растительности.
Галина торжественным тоном переводила призывы с огромного полотнища на фасаде
Исторического музея:
– «Взвейтесь, красные знамена! Пролетарии мира! Труженики всей земли! Готовьтесь, организуйте
победу мировой революции!»
«Вот оно как, – хмыкнул Рестон, – где же ваши принципиальные различия, господин Устрялов?»
Проходившие мимо части Красной Армии демонстрировали новинку – яйцеподобные стальные
шлемы. Промаршировал санитарный отряд женщин в голубых косынках. Марширует на месте полк
Осоавиахима. Рядом машет сжатыми кулаками полк «Красных фронтовиков Германии», часть из них,
несмотря на московский промозглый холод, в коротких баварских штанишках. Здоровенные
молочные ляжки. «Фронтовики» вызывают умиление у московской публики. Подвыпивший субъект в
пролетарской фураженции плачущим голосом обращается к немцам: «Пулеметиков бы вам, браточки,
пулеметиков бы! Показали бы вы тогда Гинденбургу!»
«Зиг хайль!» – ревут хорошо отъевшиеся в Москве немцы.
Через репродукторы по всей площади начинает разноситься произносимая с трибуны Мавзолея
речь Николая Бухарина. Парад начался. Рестон и переводчица ускоряют шаги.
– Пролетарии! – театральным голосом взывал Бухарин. – Трудящиеся крестьяне! Бойцы Красной
Армии и Флота! Пять лет с винтовкой в руке мы сражались против несметных сил врага! Мы разбили
их вдребезги! Мы переломили хребет помещику! Мы ниспровергли банды капиталистов! Пять лет мы
сражались против разрухи и нищеты, частного капитала и паразитов! Мы подняли страну из бездны,
мы быстро идем вперед! Мы тесним капитал, мы окружаем кулака! Кто мы? Массы! Миллионы!
Рабочие, крестьяне-труженики! Да здравствует Великая Октябрьская революция!
«И после таких речей тут люди еще на что-то надеются», – подумал Рестон.
«Почему бы ему не подарить мне эту авторучку? – подумала переводчица, глядя, как гость – „гость
непростой, даже опасный“, предупредили ее, – не замедляя хода, ставит стенографические закорючки
в блокноте своим „монбланом“ с золотым пером. – Ах, я была бы без ума от этой авторучки!»
– Скажите, Галина, это правда, что оппозиция сегодня собирается выступить? – спросил Рестон. –
Говорят, что будет своего рода параллельная демонстрация, вы не слышали?
Она пошла крупной дрожью. Вот уж правильно предупреждали! Опасный!
– Да как же вы можете это говорить в такой день, господин Рестон?! Всенародный праздник,
господин Рестон! Разве вы не симпатизируете нашей стране?
– Нет, не симпатизирую, – буркнул он.
* * *
В десять утра на Кремлевской стене вспыхнула огненная цифра «Х». Из ворот Спасской башни на
белом коне выехал наркомвоенмор Ворошилов. Всадник он был явно неплохой, в седле сидел
вольготно, видно было, что наслаждался сегодняшней миссией: тысячи глаз устремлены на него,
«первого красного офицера»! После завершения церемонии принятия рапортов мимо Мавзолея пошла
кавалерия: всадники в остроконечных «буденновских» шлемах держали пики с разноцветными
флажками.
«Странная униформа, – строчил Рестон в свой блокнот. – Армия Хаоса. Гог и Магог».
* * *
Будто для того чтобы усилить это впечатление «опасного гостя», через площадь на всем скаку прошел
национальный полк Кавказа. Летели черные бурки и голубые башлыки.
На трибунах для иностранных гостей, где преобладали разноплеменные коммунистические
делегации, воцарился полный восторг. Оглядываясь, Рестон видел горящие глаза и поднятые в
пролетарском приветствии кулаки.
Кто-то, кажется группа испанцев, запел «Интернационал». Тут же на разных языках загремела вся
трибуна. Кто-то, принимая за своего, положил Рестону руку на плечо. «Мерзавцы», – думал
журналист, улыбаясь, показывая все тpидцать два американских зуба.
* * *
За трибуной Мавзолея в комнате отдыха был сервирован большой стол с вином, закусками и
огромным самоваром. Здесь наблюдалась постоянная циркуляция вождей, среди которых мельтешили
Молотов, Калинин, Томский, Енукидзе, Клара Цеткин, Галахер, Вайян-Кутюрье... В открытые двери
доносились музыка и гром парада.
Сталин и Бухарин пили чай в уголке. Стаканчик слегка дребезжал о подстаканник в
непролетарской лапке Николая Ивановича. Иосиф Виссарионович олицетворял стабильность, кусок за
куском ел бутерброд с икрой. Как все грузины, он умел есть. Бухарин, истый наследник бездарной
позитивистской интеллигенции, хлебал неаппетитно, шептал:
– Иосиф, есть точные сведения, что оппозиция выступит по крайней мере в Москве и Ленинграде.
Сталин улыбался, то есть слегка распускал рот под усами:
– Не волнуйся, Николай. Рабочий класс не допустит бесчинства кучки негодяев.
– Менжинский в курсе дела? – нервно интересовался Бухарин.
Сталин хмыкнул:
– Не волнуйся, дорогой.
Характер шума за дверьми между тем изменился. Мерное уханье маршировки увядало. Вразнобой
играло несколько оркестров. Многотысячное шарканье подошв. Хаотическая многоголосица. Выкрики
любви к правительству. Начиналась демонстрация трудящихся столицы.
Рестон допытывался у переводчицы, что это за дикие карикатурные фигуры плывут над
колоннами. Та сначала вздыхала, закатывала глаза: ну это так, ну, в общем, политическая сатира, но
потом, закусив губу, с некоторой даже злостью – вот, мол, вам за гадкое любопытство – выложила:
– Вожди британского империализма Макдональд и Чемберлен!
Ага, понятно, Рестон теперь и сам уже начинал разбираться. Вот плывет огромная фанерная
фигура мирового рабочего с кувалдой. Перед ним оскаленные зловещие рожи империалистов в
цилиндрах и с сигарами. Ражие парни, хохоча, тянут веревку. Рабочий вздымает кувалду и
обрушивает ее на цилиндры. После справедливого наказания кувалда снова вздымается, а цилиндры
выпрямляются. «Смешно, что он не может нанести окончательно сокрушающего удара, иначе
провалится все шоу», – зловредничал в записной книжке Рестон.
Вдруг пошла какая-то необозримая колонна китайцев. Над ней на ходулях вышагивали
империалистические чучела. Сатирический мотив затем схлынул. Колонны московских предприятий
плакатами и передвижными радостными диаграммами рапортовали о своих достижениях. Тут и там
проплывали портреты Сталина, Калинина, Рыкова. Представители колонн кричали в большие из
оцинкованной жести рупоры:
– Да здравствует Сталин!
– Да здравствует всесоюзный староста!
– Да здравствует наше родное Советское правительство!
Рабочие завода имени Ильича развернули широкий транспарант: «За ленинизм, против
троцкизма!»
* * *
Главная улица Москвы Тверская с ее гостиницами, ресторанами и магазинами была запружена
медленно продвигающимися в сторону Красной площади колоннами демонстрантов. Погода в целом
благоприятствовала излиянию чувств, как, впрочем, и возлиянию ободряющих напитков. Бодрили и
оркестры, шлось хорошо.
Над демонстрантами, на балконе гостиницы «Париж», стояли шесть фигур руководящего состава.
Они приветствовали колонны, выкрикивали в рупоры лозунги революционного характера, бросали
праздничные листовки. Проходящие под балконом «михельсоновцы» отвечали громким «ура» и
аплодисментами.
– Кому вы аплодируете, товарищи?! – надрывался Кирилл Градов. – Ведь это же оппозиция!
Троцкисты! Раскольники!
Он стоял на платформе грузовика с откинутыми бортами. Вместе с ним орали во все стороны
несколько других агитаторов Краснопресненского райкома ВКП(б).
«Михельсоновцы» сначала и их просто награждали аплодисментами, потом стали соображать –
что-то не по-праздничному базлают товарищи. Потом стали внимательнее приглядываться к
«Парижу», пошел в ход классовый прищур – и впрямь что-то не то: в окнах гостиницы портреты
Троцкого и Зиновьева, с балкона, если разобраться, доносится несуразное «Долой сталинский
бюрократизм!»... а вон листовочка парит, пымай ее, Петро, да прочти! Прочесть мало, тут карикатура
на нашу партию, товарищи. Вот гляньте: «ВКП(б) за решеткой».
«Во влипли, братцы!» – захохотал кто-то. Другой кто-то яростно заорал, потрясая кулаком:
«Надули, сукины дети, испортили праздник!» Из переулка вырвалась группа молодых, краснощеких,
пошла пулять яблоками по балкону: «Бей гадов!»
У входа в гостиницу стояла довольно плотная, не менее двух сотен, толпа оппозиционеров,
преобладали люди студенческого и интеллигентного вида, было, однако, немало и рабочих.
Покачивалось несколько раскольнических лозунгов: «Да здравствует оппозиция!», «Да здравствуют
вожди мирового пролетариата товарищи Троцкий и Зиновьев!» Все новые и новые группы молодчиков
выскакивали из переулков, разрезали колонны, теснили митингующих, выхватывали то одного, то
другого, сильно давали по шее или под дых, швыряли на мостовую. В ораторов на балконе все гуще
летели паршивые яблоки, галоши. Оппозиционеры, видя, что каша заваривается вкрутую, пытались
соединить руки, выкрикивали хором: «Долой Сталина! Долой сталинизм!» – защищались неумело и
ничтожно, будто толстовцы собрались, а не такие же яростные коммунисты.
Подъезжали один за другим милицейские фургоны. Организованных патриотов становилось все
больше, к ним присоединялись и демонстранты из проходящих колонн, и вскоре теснение оппозиции
превратилось в повальное избиение. Оппозиционеры, бросая плакаты, пытались выбраться из толпы,
скрыться в подъездах. Их тут же перехватывала милиция и без церемоний распихивала по фургонам.
Кирилл с райкомовского грузовика не без содрогания смотрел на разворачивающуюся картину.
Литературные ассоциации, которыми, естественно, был богат градовский дом, услужливо
подталкивали сопоставить происходящее с чем-то из «позорного прошлого», некий повтор, deja vu:
[1] налет охотнорядцев на митинг социал-демократов.
Рядом потирал руки радостно возбужденный товарищ Самоха. Борясь с отвращением, Кирилл взял
чекиста за пуговицу.
– Что происходит, Самоха? Вы спустили с цепи Марьину Рощу!
Большой и складный мужик Самоха даже не повернул к юнцу головы.
– Ничего, ничего, – приговаривал он. – Это им пойдет впрок! Не будь интеллигентским хлюпиком,
Градов! История шутить не любит!
«Может быть, он и прав, – подумал Кирилл. – Скорее всего, он прав, пора уж раз и навсегда, как
Ленин учил, выбросить белые перчатки. А чем я лучше этого Самохи? Не я ли весело смотрел, как на
Преображенском висели двое таких же вот, в шпанских кепариках?»
Вдруг он увидел неподалеку, как двое, как раз двое и как раз «таких же вот», в кепариках с
обрезанными под корешок козырьками, тащат женщину с портретом Троцкого в руках. Один сорвал с
нее платок, другой ухватил за волосы. Не помня себя, Кирилл спрыгнул с грузовика и бросился на
выручку.
Троцкий с переломанной палкой резко вылетел из рук женщины, в последний раз на сотую долю
мига косым планом зафиксировался над бурлящей толпой – эх, а ведь совсем еще недавно жарили
под тальяночку: «Посмотри-кось ты на стенку, етта Троцкого портрет, на носу очки сияють,
буржуазию пугают»! – и свалился в грязь под ноги. Рифленая подошва немедленно прогулялась по
легендарному лицу. Бросив женщину, молодчики принялись за Кирилла. Схватили за грудки,
придавили к стене. Морды их сияли счастьем: эх, жизнь – прогулка!
Кирилл сопротивлялся, чем еще больше их веселил. Теперь один давил ему на шею, пригибая
голову к земле, а второй заворачивал руку за спину.
– Пустите! – отчаянно завопил Кирилл. – Я не... я не троцкист! Я за... генеральную линию партии!
Ребята заржали:
– Ты за генеральную, а мы за солдатскую!
Неторопливо подошедший к возящейся троице «рыцарь революции» Самоха в своих кожаных
доспехах – явно не спешил, чтобы и хлюпику Градову кое-что пошло впрок, – показал уркаганам
красную книжечку ОГПУ и освободил марксиста.
* * *
Между тем в другом районе столицы, на углу Моховой и Воздвиженки, откуда уже была видна
пузатая Кутафья башня Кремля, события развивались несколько иным образом. Здесь оппозиции
удалось лучше организоваться. Митинг был гораздо многолюднее и спокойнее. Никто не посягал на
раскольнические плакаты и лозунги. Фасад Четвертого Дома Советов был украшен большим
портретом Троцкого. Неподалеку от портрета в открытом окне время от времени появлялся оригинал,
взмахивал пачкой тезисов, пламенно, в лучшем стиле Южного фронта тысяча девятьсот двадцатого
года, бросал в толпу:
– Вопрос стоит просто, товарищи: или Революция, или Термидор!
В ответ неслись оглушительные аплодисменты и приветствия. Троцкий фиксировал историческую
позу, отворачиваясь от окна, глотал аспирин. Голова трещала. «Надо было действовать три года
назад, – в который раз корил он себя. – К пулеметчикам надо было обращаться, а не к студентам».
По периферии митинга по направлению к Красной площади медленно проходили колонны
основной демонстрации. Демонстранты глазели на митинг, никак не выражая своего отношения к
лозунгам. При появлении Троцкого в окне все, конечно, ахали. Вождь морщился. Ахают от
любопытства, а не из солидарности. Не меньше, наверное, ахали бы, а может быть, и больше, если бы
появлялся Шаляпин.
В одной из колонн продвигалась большая группа молодежи. Внимательно присмотревшись к этой
группе, можно было бы предположить, что она скорее принадлежит к оппозиции, чем к демонстрации
послушного большинства. Между тем она двигалась смирно и даже как бы апатично, стараясь не
обращать внимания на зажигательные кличи из Четвертого Дома Советов. Семен Стройло нес плакат
«Слава Октябрю!», Нина Градова – портрет «всесоюзного старосты», похотливого козлобородого
Калинина, руководитель же подпольного кружка Альбов не постеснялся вооружиться физиономией
самого ненавистного Кобы. Им надо было во что бы то ни стало благополучно достичь Красной
площади.
Движение колонн опять застопорилось, и группа Альбова, не менее сотни юных троцкистов,
остановилась как раз напротив Четвертого Дома Советов. Волей-неволей ребята теперь смотрели
издали на своих, на портрет любимого вождя и открытое окно, в котором только что промелькнул
оригинал. Альбов с тревогой озирал дрожащих от возбуждения соратников: только бы не сорвались!
Нина Градова, оглянувшись по сторонам, прошептала на ухо Семену:
– Ручаюсь, здесь полно агентов Сталина! Посмотри, Семка, вон шныряют шакалы!
– Факт. Где же им еще быть? – натужно пробасил Семен и левой рукой обнял ее за плечи, как бы
передавая свое классовое, уверенное в своей правоте спокойствие. Ему еле удавалось сохранять
широту и размеренность движений, то есть свой главный маскарад. Все у него внутри трепетало и
звало как раз к полной противоположности – юлить, оглядываться, прятать взгляд. Скоро все
выяснится. Почти наверняка она поймет наконец, кто он такой, вот тогда и увидим: любишь или не
любишь, профессорская дочка? Вот тогда и проверится искренность твоих чувств, что тебе дороже:
троцкизм твой говенный или любимый мужик. В новую жизнь ведь тебя могу провести гордой
поступью!
Из-за плакатов, как из-за мейерхольдовских декораций, вынырнуло красивое лицо Олечки
Лазейкиной, послышался ее горячий шепот:
– Ребята, он! Смотрите, Лев Давидович!
В окне и в самом деле вновь возник Троцкий. Застыл на мгновение с поднятой рукой, потом начал
швырять вниз призывы:
– Мы за немедленную индустриализацию! Мы за партийную демократию! Товарищи, пламя
революции вот-вот охватит Европу и Индию! Китай уже рычит! Бюрократия – это оковы на ногах
мировой революции!
Митинг под окнами опять взорвался криками и аплодисментами, вверх полетели шапки.
Трудящиеся из колонн по-прежнему глазели на все происходящее, как на спектакль. Началось
медленное движение к Кремлю. Альбов шептал своим:
– Спокойно, ребята! Мы проходим тихо. Наша цель – Красная площадь.
Вдруг все замерли на Воздвиженке. С крыши Четвертого Дома Советов спускался крюк. Из
слухового окна две пары чьих-то рук дергали толстую веревку, стараясь подвести крюк под край
портрета Троцкого. Оппозиция возмущенно взревела. В колоннах кто-то восторженно взвизгнул:
– Глянь, портрет хотят стащить!
Троцкий некоторое время еще швырял призывы, явно не понимая, что происходит, потом опять
исторически застыл. Распахнулось соседнее окно, и в нем появился ближайший сподвижник Муралов
с длинной половой щеткой. Наполовину высовываясь из окна, он елозил щеткой по стене, пытался
перехватить зловредный гэпэушный снаряд.
– Ура! – вопили теперь восторженно в топчущихся колоннах.
Борьба щетки и крюка захватила всех. Троцкий отступил от окна и сказал приближенным:
– Мы проиграли. Массы инертны.
Между тем дело обстояло как раз наоборот: под давлением щетки крюк позорно ретировался.
Массы с энтузиазмом аплодировали. Отсутствие чувства юмора помешало вождю перманентной
революции использовать свой единственный шанс. Парад продолжался весь день. В приемной на
задах Мавзолея прислуга уже в десятый раз заново сервировала стол. Иногда открывалась дверь на
трибуны, и тогда становились видны коренастые фигуры вождей, неутомимо приветствующих
демонстрантов. Слышался шум проходящих колонн, рев оркестров, возгласы любви.
Охрану внутри Мавзолея несла кавказская стража самого Сталина. Два джигита, вооруженные
револьверами и кинжалами, стояли у дверей подземного тоннеля, ведущего за кремлевскую ограду.
Вдруг одному из них послышалось что-то подозрительное. Он открыл дверь и увидел в тоннеле троих
стремительно приближавшихся командиров РККА.
– Кто пропустил?! – взвизгнул охранник. – Стой! Стрелять буду!
Подбежали еще два кавказца, руки на рукоятках кинжалов. Командиры подошли уже вплотную,
напирали, размахивали пропусками. Один из них гулко басил:
– Какого черта?! Нас послал начальник академии Роберт Петрович Эйдеман для охраны
правительства! Вот пропуска! Комполка Охотников, комбаты Геллер и Петенко! Прочь с дороги!
Охранник забрал пропуска, начал их разглядывать. Командиры как-то странно пружинились,
взгляды их обшаривали буфетную залу, словно кого-то выискивая среди входящих и выходящих
вождей. Осетин-охранник поднял рысий взгляд на басистого Охотникова, от напряжения приподнялся
на носки, будто гончая перед рывком.
– Неправильная печать на ваш пропуска! Почему?
Он еще колебался, предположить ли самое нехорошее, однако инстинкт ему говорил: надо
действовать немедленно, в следующую секунду, иначе будет поздно.
Петенко вырвал у него из рук пропуска.
– Без печати ты не видишь кто мы? Орденов наших не видишь, дикарь?!
Охранник засвистел в свисток. Буфетная наполнилась охранниками, работниками секретариата.
Прогремел голос: «Сдать оружие!» Открылась дверь с трибуны, вошли Сталин, Рыков и Енукидзе. Кто-
то из них удивленно воскликнул: «Что здесь происходит, товарищи?!»
При виде Сталина Охотников, Геллер и Петенко бросились головами вперед. Кавказцы повисли на
них. Все выглядело очень нелепо: опрокидывающиеся столы, разлетающиеся вдребезги бутылки и
тарелки, съехавший в угол и извергающий пар самовар, перепуганные вожди, возящаяся вокруг
возмущенно орущих командиров кавказская охрана; над всем царил крепкий до тошнотворности
запах разлившегося коньяка.
Все это продолжалось несколько секунд, и в течение этих секунд Сталин понял: происходит что-то
очень нехорошее, может быть, то самое, что иногда снится во сне со всеми подробностями, то самое,
что не дает спать по ночам. То самое происходит среди бела дня, над священным телом революции.
Надо немедленно бежать. Не имею права рисковать собой.
В следующую секунду Охотникову удалось отшвырнуть двух охранников. Он подскочил к Сталину
и со всего размаха ударил его кулаком по голове. Сапоги Сталина разъехались в коньячной луже, он
упал в угол, мелькнуло: «Конец революции!», и потерял сознание. Осетин достал сзади Охотникова
кинжалом в плечо. Брызнула кровь.
– Возьмите их живьем! – орал Енукидзе.
Сталин в нелепой позе лежал в углу, вокруг были разбросаны слетевшие со столов закуски.
Охотников зажимал рану правой рукой, вся левая часть спины была в крови, в левой руке он теперь
держал револьвер. В мельтешне он никак не мог прицелиться в Сталина. Что-то мешало ему,
красному герою-головорезу, стрелять в тех, кто ни при чем.
Еще через несколько секунд командирам с пистолетами в руках удалось протиснуться в тоннель и
пуститься в бегство. За Кремлевской стеной их ждали две мотоциклетки.
– Ушли, мерзавцы! Иосиф, как ты? – участливо склонился Рыков.
Сталин сидел сморщившись, будто уксусу хватанул по ошибке. Он расстегнул пуговицы, чтобы
оправить собравшуюся на животе шинель.
– Далеко не уйдут, – пробурчал он.
* * *
Демонстрация между тем продолжалась. «Мы – красная кавалерия, и про нас былинники речистые
ведут рассказ», – голосили девчата в косынках. Колонна, в которую затесалась группа Альбова,
вступала на Красную площадь, демонстрируя все, что полагается: огромный гроб «русского
капитализма», гидру контрреволюции с головой Чемберлена, макет будущего Днепрогэса. Проходя
мимо фасада Верхних торговых рядов, колонна обтекала памятник Минину и Пожарскому. В этом
именно месте Альбов выбежал из ряда и, широко размахнувшись, швырнул на торцовую мостовую
портрет Сталина. Усатой физией вверх портрет проскользнул по слизи в сторону цепи
красноармейцев, выстроившихся перед Мавзолеем.
– Пора, товарищи! – закричал Альбов своим.
Троцкисты уже отшвыривали официальные плакаты и разворачивали над головами припрятанный
до этого момента транспарант «Долой термидорианцев!». Такой же лозунг спускался на огромном
полотнище из окон Верхних торговых рядов прямо на обозрение правительственным трибунам и
почетным гостям: «Долой термидорианцев!»
«Долой! Долой!» – скандировали юнцы. Нина то размахивала руками, то вцеплялась в плечо
Семена. «Долой! Долой!» – морозные волны восторга окатывали и воспламеняли ее. В такую минуту
на пулеметы побежать, погибнуть, испариться! «Долой!»
Власти немедленно начали принимать меры. Рота пехотинцев бежала через площадь, стаскивая
винтовки и отмыкая штыки. Приказ был – лупить прикладами, не жалея. В тыл колонны врезался
эскадрон кавалерии. Честные трудящиеся расступались, показывая конникам: «Это не мы, братцы, это
вон там, жидовня!» Махали вслед кулаками, выражали гнев: «Бей гадов!» У конницы задача, однако,
была не бить, а оттеснить группу с площади на зады Верхних торговых рядов. Разрозненно, со
свистками, создавая дикую панику, подбегали со всех сторон милиционеры: «Лови предателей!»
Сцепив руки, группа Альбова защищала свой транспарант, пока могучие лошади и летящие в лица
приклады не вдавили ее под темную арку проходного двора. «Наше дело сделано! Все врассыпную!» –
донесся откуда-то голос предводителя.
Рассыпаться, увы, было уже некуда. Через несколько минут группа оказалась в узком Ветошном
проезде, отделенном от Красной площади массивным зданием рядов. Здесь уже началось настоящее
избиение. Милиция и красноармейцы орудовали палками, прикладами и шашками в ножнах.
Мелькали окровавленные, обезображенные лица. «Фашисты! Убийцы!» – истошно кричали троцкисты.
Их сбивали с ног, волокли к тюремным фургонам. Кое-кто еще пытался бежать, смешаться с толпой
зевак. Их опознавали и вытаскивали на избиение. Творился сущий бедлам.
Двое красноармейцев, гогоча, волокли Нину Градову. Один обхватил ее сзади, другой рвал
пуговицы на пальто.
– Вот сейчас мы тебя, сучка, заделаем! Вот тащи ее, Коляй, за бочки! Там мы ее заделаем!
Разрываясь от крика: «Семен! Семен!», Нина пыталась освободиться от пронзительно-вонючих
ублюдков. Налетела волна воющих людей и всадников, разорвала сцепление, отшвырнула Нину к
дверям какой-то москательной лавки. Дверь приотворилась, масляная рожица вынырнула из темноты.
– Влезай, барышня, спасайся!
Она в ужасе отшатнулась, снова закричала: «Семен! Семен!» – и вдруг увидела его.
Среди всей этой мрачной свалки инструктор Осоавиахима был светел, даже лучист. Покуривая, он
стоял на высоком крыльце торговых рядов и показывал гэпэушникам, кого брать в толпе. Не веря
своим глазам, она стала пробираться по стенке поближе к крыльцу. «Семен!» – еще раз крикнула она,
и тут он ее услышал, усмехнулся, протянул руку, сквозь вопли до нее донеслось: «Игра окончена,
Нина Борисовна! Влезай сюда!» Она увидела, как один из гэпэушников в этот момент подтолкнул
Семена и вопросительно показал на кого-то в бурлящей толпе: «Этот?» – и как Семен торопливо
закивал: «Этот, этот».
– Доносчик?! – истерически закричала Нина. – Семен, ты доносчик!
Толпа еще раз крутанула ее и отнесла прочь. Оглянувшись, она еще заметила, что Семен и на нее
показывает гэпэушникам: вот эта, мол, тоже. В следующий момент какой-то конник дотянулся до ее
головы древком своей парадной пики. Нина потеряла сознание и свалилась под ноги толпе.
* * *
Сражение было окончено. Милиция запихивала измочаленных троцкистов в фургоны. Толсторожий и
задастый мильтон за руку тащил бесчувственную Нину к углу Никольской улицы. На углу вдруг
уличный сброд, нищие и торговки горячей снедью окружили блюстителя порядка.
– Глянь, глянь, народ, девчонку убили, изверги! Бандиты, мазурики, кровопийцы, школьницу-
красавицу порешили!
Мильтон растерянно озирался:
– Ну, чего, чего?! Живая она! Под арест попала, троцкистка ж!
Какая-то торговка швырнула в него черствым пирогом, полетел недопроданный товар, бабы и
нищие завопили:
– Сам ты троцкист! Морда бесстыжая! Креста на вас нет! Под суд пойдешь, участковый!
Мильтон плюнул, бросил Нину, выбрался из толпы деклассированного элемента. Бабы подняли
Нину, увидели: и впрямь живая, протерли платком затекшее и рассеченное лицо, прикрывая от
милиции, повели ее в глубь Никольской, где стояло наготове несколько карет «скорой помощи».
Вдруг из одной кареты спрыгнул доктор-блондин, рукастый, ногастый, ахнул, зашатался, чуть сам не
сыграл.
– Нина! – кричит. – Нина!
Все сошлось. Разбой в Китай-городе и Савва Китайгородский с избитой принцессой на руках.

Глава шестая
РКП(б)
Под вечер погожего октябрьского дня – бабье лето в полном разгаре! – инструктор районного
Осоавиахима Семен Стройло поджидал Нинку Градову в кабинете наглядных пособий, что
располагался на втором этаже Дома культуры Краснопресненского района.
Луч солнца, падающий через узкое окно, подчеркивал обилие пыли, лежащей на пособиях и
тренировочных материалах, гранатах, противогазах, парашютных ранцах, а стало быть, он
подчеркивал и некоторую ленцу уважаемого товарища инструктора.
Семен всю эту туфту терпеть не мог, ни черта в ней не понимал. Пост свой он получил в порядке
«выдвиженства» как человек с незапятнанной анкетой, однако долго здесь задерживаться не
собирался: впереди большая дорога. Пока что он был доволен – работа не бей лежачего, а главное,
ключи от трех кабинетов, большое удобство для встреч с девчонкой.
В середине комнаты на столе, демонстрируя свои железные кишки, стояла продольно распиленная
половинка станкового пулемета «максим». На стенах висели пропагандистские плакаты, по которым
иногда Семен все же проходился тряпкой. Гигантский пролетарский кулак дробит английский
дредноут, похожий на жалкую ящерицу: «Наш ответ Керзону!» Косяк дирижаблей в небе под сиянием
серпа и молота: «Построим эскадру дирижаблей имени Ленина!»...
В комнате было жарко. Семен лежал на кушетке в одной майке с эмблемой «Буревестника». Он
курил, отпивал из горлышка портвейн «Три семерки» – папаня именует этот напиток «три топорика» –
и читал замусоленную книжонку «Принцесса Казино».
Вот она придет, зараза, думал он, увидит, как я тут лежу в одной майке, пью напиток, читаю
бульварщину, и восхитится – ах, какой простой, какой свободный! Зараза такая!
Роман с профессорской дочкой, изнеженной Ниночкой Градовой, с одной стороны, восхищал
Семена Стройло, с другой же стороны, по-страшному его раздражал: приходилось как бы постоянно
играть роль, навязанную ему воображением избалованной фифки. Она увидела в нем идеал
пролетария, простого, свободного, без околичностей берущего в руки все имущество мира, потому
что оно отныне принадлежит ему, он строит будущее. Значит, надо было постоянно показывать
простоту, городскую народность, уверенность и даже некоторую косолапость неторопливых
движений, каменистость гиревых мышц. Между тем по сути своей Семен Стройло был скорее суетлив,
извилист в мыслях, не очень даже и могуч физически, гири ненавидел. Короче, она смотрела на него
скорее как на игрушку пролетария, чем на истинного пролетария, которым он в общем-то, несмотря
на чистоту анкеты, никогда не был. Ни папаня, ни дедка матценностей не создавали, происходя из
марьинорощинских складских. Ну, в общем, обижаться все-таки не приходится: девчонка сладкая, и
польза от нее идет пребольшая, однако...
Из коридора, с лестницы долетел полет шагов – идет, зараза, минута в минуту!
Нина пробежала через вестибюль и всякий, кто встретился ей в обширном помещении,
останавливался в изумлении: чего, мол, девица так сияет, откуда, мол, такой оптимизм на десятом
году революции?
Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:
– Вишь, к инструктору на свиданку побежала!
Сторож чмокнул, утерся рукавом.
– Прыткая, гладкая... Эхма...
Нина пролетела по коридору, рванула дверь с надписью «Наглядные пособия». Ворвалась в
комнату, потрясая свежим выпуском журнала «Красная новь».
– Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в «Красной нови»!
Открыла журнал, облокотилась на полупулемет, с силой прочла:
Могла ли я в стремительных мгновеньях
Не вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,
Полночных кораблей жасминное цветенье,
И тени крепостей, и звук далеких труб?..
Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.
– Про что это?
Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
– Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.
– Про ночь, – сказала она.
Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал, потягиваясь.
– Хочешь шамать, Нинка?
Он показал на открытую банку мясных консервов и булку московского хлеба.
Нина отрицательно помотала головой.
– Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. – Портвейну хошь? Ну, ты даешь, сестра, от «Трех
семерок» отказываешься!
Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
– Ну, ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!
Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с
ним, таким простым.
– Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...
Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.
– Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!
Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: «Да-да, ты прав, моя любовь... быть проще...»
– но на самом-то деле, как всегда, воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-
победителя.
Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать сильный и долгий скрип
кушетки. Пришлепал и сторож.
В наступивших сумерках Нина долго еще ползала губами по его щекам и шее, гладила мокрые
волосы усталого повелителя.
– Ты мой Царь Осоавиахим, – шептала она.
Семен гудел, довольный:
– Кончай, кончай эти телячьи нежности!
Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
– Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно, девка хорошая, однако немного
больше активности тебе не помешает. Вот когда момент подходит, тебе вот так надо делать. – Он
показал рукой, как надо делать, – эдакая волна со всплеском. – А ты, уважаемая, этого не делаешь!
Она засмеялась, нисколько не обидевшись:
– Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.
– А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть от самого Альбова. Он
велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком мало времени кружку, слишком много этому... –
Брезгливо потряс «Красную новь». – Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает... ты все ж
таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не по пути!
Нина расхохоталась:
– Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не очень-то массивный, но в такие
моменты он ему самому казался кувалдой.
– Чего-о? Я тебе всерьез, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с кисейным воспитанием не
расстанешься!
Нина села на кушетке.
– На самом деле Альбов говорил?
Он кивнул:
– Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а Градова по лефовским вечеринкам
порхает.
Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе Осоавиахима пролетели один за другим
предметы туалета – юбка, блузка, свитер, шарф. Мгновение – и она уже одета, как будто и не
предавалась только что грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского
пулемета.
– Семка, мы же опаздываем в университет!
Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным материалом.
* * *
На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать извозчика за счет ячейки, иначе бы вся
затея рухнула по причинам явно не уважительным.
Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания университета, названивая и
рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись перегруженные трамваи. Резко кричали торговки
студенческой отрадой – горячими пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с
субпродуктом. Иной раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с
обалделыми от вкусового шторма гляделками.
Возле университетских ворот под фонарем подвешено было объявление:
«Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!
«Алгебра революции!» Читает поэт Сергей Третьяков.
Также выступают:
Поэт Степан Калистратов, «Неназванное»;
Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате «Летатлин».
Стройло и Нина, бросив взгляд на плакат, быстро прошли в ворота, пересекли двор мимо
памятника Ломоносову и бегом взлетели по торжественной лестнице.
Когда Нина и Семен вошли, амфитеатр Коммунистической аудитории был еще пуст, хотя над
кафедрой загодя к вечеру уже была подвешена модель похожего на птеродактиля футуристического
летательного аппарата.
– Успели. Слава Труду, никого, – прошептала Нина.
– Давай за дело! – скомандовал Семен.
Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки листовок. Дело было закончено
быстро, после чего молодые люди устроились поближе к сцене, в первом ряду, и открыли учебники,
изображая прилежное чтение в ожидании концерта. Время от времени они поглядывали друг на друга
и хихикали.
«Кроме всего прочего, – подумала Нина, как бы отвечая кому-то, – мы с Семкой – боевые друзья». –
«Ишь ты, – подумал про нее Семен, – глазища-то!»
Через несколько минут аудитория стала быстро заполняться студентами. Кто-то уже нашел
листовку и громко прочитал: «Спасение революции в ваших руках! Долой Сталина!»
Из другого ряда зачитывали иной вариант: «Остановим попытку Термидора! Позор сталинскому
ЦК!»
Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не в новинку. Их находили и в
общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к стене, иной раз пачками с призывом «Раздай
товарищам». Многие сочувствовали, многим было наплевать. Иной раз вспыхивали митинги, а другой
раз можно было заметить студента, несущегося в уборную с листовкой в кулаке. В этот раз студенты
вроде бы воспламенились сперва, начали выкрикивать: «Долой!», «Позор!», но потом нашлись
шутники-пересмешники – уж как не поидиотничать вечером перед девочками? – которые стали
умножать: «Двойной долой!», «Тройной позор!», «Долой в квадрате!» «Плюс позор в кубе!». Пошел
хохот. «Вот так алгебра революции!» Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.
Между тем Коммунистическая была уже заполнена до отказа. Стояли в проходах и дверях. Среди
опоздавших был ассистент профессора Градова, молодой врач Савва Китайгородский. Его затерли в
проходе, и он дрейфовал, пока не приткнулся в уголке, где можно было даже слегка опереться плечом
о стену.
* * *
Поэт Сергей Третьяков был уже на сцене, но Савва туда не смотрел. Взгляд его выискивал нужное
лицо в зале. Наконец нужное лицо было найдено – Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим
остолопом, но зато это она воочию! «Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд...»
Молодой врач тоже не был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал
продвигаться.
Амфитеатр рыкнул, разразился, притих. Популярный Сергей Третьяков, друг Маяковского, вышел
к краю сцены – читать. Он был очень большого роста, не ниже самого Маяка, однако внешностью
трибуна не обладал, скорее уж было в нем что-то общее с людьми типа Саввы Китайгородского,
интеллигентными: очки, костюм-тройка... У Маяковского это всегда был «костюмище»; у Третьякова –
костюмчик. Поэтому и лефовский напор выглядел в его исполнении немного неуместным: эти
рычания и взмахи кулакастой рукой. В общем, он читал: Корень квадратный из РКП!
Делим на: Вперед! В упор глаза! Жми! И ни шагу назад! Плюс: Электрификация! Смык! Тренаж!
Плюс: Мы хотим, чтобы мир стал — Наш! Минус: Брех! Минус: Грязь! Минус: Дрянь! Равняется: Это Путь Октября!
Финальный выкрик ударного стиха выгодно подчеркивал корневую рифму «гря» – «ября», чем поэт
явно гордился, не задумываясь о двусмысленности, возникающей при сопоставлении слов.
Филфаковцы восторженно взревели: «Браво, Сергей! Браво, ЛЕФ!»
Стоявшая рядом с Саввой «литдевочка» – подбритый затылок, длинная косая челка, вот коняга! –
повернулась к нему:
– Вам нравится?
Савва пожал плечами. «Литдевочка» рассмеялась:
– Мне тоже не очень. Какая же это алгебра? Чистая арифметика для четвертого класса!
Толпу качнуло. Ее бедро прижалось к его бедру. Прошел весьма неуместный ток. «Литдевочка»
усмехнулась с притворным смущением:
– Простите.
Савва заерзал, пытаясь создать пространство между двумя разнополыми телами.
– Да, так тесно...
В своем ряду Нина теребила Семена за рукав.
– Ну, вот такая поэзия тебе ближе? Ну, скажи, Семка, ну!
Мне это очень важно!
Стройло забасил пренебрежительно в своем «пролетарском стиле»:
– А-а-а, говна. У меня вот мочпузырь щас лопнет, пойду отолью.
Он стал пробираться через ноги соседей к выходу. Нина успела шепнуть ему вслед: «Милый,
постой!» Он обернулся, гаркнул «Кончай!» – потом огрызнулся на недовольных студентов:
– По ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли, вашим ходить?
* * *
Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком, облицованную кафелем уборную старого
университета и увидел стоящего у окна молодого человека в полувоенной одежде, который,
возможно, его-то тут и поджидал. Взялся за свое дело. Молодой человек приблизился.
– Стройло, салют!
– Физкульт-привет! – ответствовал Стройло, отряхиваясь.
– Заскочим в партком? – спросил очень положительный молодой человек.
– Айда! – сказал Стройло, завершая диалог полностью в стиле своего поколения.
Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной. Народу там в этот час не было,
только в глубине у настольной лампы сидел человек средних лет, перебирая бумажки. Царил со
стены из богатого багета Владимир Ильич Ульянов (Ленин).
При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу.
– Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за рога. Сколько человек было последний
раз на заседании кружка?
– Девятнадцать, товарищ комиссар, – четко ответил Стройло, отстегнул клапан и вынул
бумажку. – Вот список.
Комиссар взял список, прочел несколько фамилий вслух: «Альбов, Брехно, Градова, Галат...» –
сунул список в карман и крепко пожал руку Стройло.
– Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело делаешь!
С просиявшей и оттого несколько истуканистой физиономией Стройло вытянулся.
– Служу трудовому народу!
* * *
В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан Калистратов – мятая вельветовая блуза,
закинутый за спину шарф, непокорная, что называется, «есенинская» шевелюра. Как всегда, было
неясно, насколько пьян Степан в данный момент – порядком, основательно или почти «в лоскуты».
Так или иначе, он читал с мрачным вдохновением:
Гудки вблизи и в отдаленье.
Земля пустынна и плоска.
Одно лишь вахтенное бденье,
Ни ангельского голоска...
Нам остаются в утешенье
Ночных трактиров откровенья
Да «Арзамасская тоска»...
Нина Градова смотрела на него завороженно. Степан нравился публике, особенно девушкам,
пожалуй, даже больше, чем Третьяков. Каждый его стих сопровождался восторженными
аплодисментами.
Может быть, единственным человеком в аудитории, кто почти не обращал внимания на поэта, был
Савва Китайгородский. Он не отрывал взгляда от задумчивого, будто светящегося изнутри лица
Нины. Когда с ней рядом нет «пролетария», она немедленно меняется, вот именно так вот
освещается, и именно в этом, в этом, милостивые государи, ее суть!
Шепот «литдевочки» по соседству отвлек Савву от этих мыслей.
– Вы знаете, Калистратов на грани разрыва с ЛЕФом!
Савва даже вздрогнул:
– Да что вы говорите? А как же революция?
Она с улыбкой посмотрела на него через плечо:
– Некоторым уже надоела.
Из публики кто-то бросил Степану букет цветов. С ловкостью, удивительной для вечно
пьяноватого богемщика, он не дал им упасть на пол, а, подхватив в воздухе, прижал к груди и затем
передал в первый ряд Нине Градовой.
Студенты выкрутили башки, весь зал высматривал, кому достался привет поэта. Нинины щеки
пылали среди гвоздик. «Литдевочка» сказала Савве прямо в ухо:
– А эту особу знаете? Молодая поэтесса Нина Градова. Говорят, что...
– Простите, – торопливо перебил ее Савва и стал пробираться к выходу.
Между тем к Нине, совсем уже не обращая внимания на ноги окружающих, возвращался Семен
Стройло. Плюхнувшись на свое место, он, ни слова не говоря, вырвал у нее букет и швырнул его за
спину, выше по амфитеатру.
Степан в это время, с каждой строфой раздувая легкие все больше и больше, гудел свое самое
известное стихотворение «Танец матросов».
* * *
Глубокой ночью в доме Градовых не спал только могучий, но нежный душою молодой Пифагор.
Стараясь не очень постукивать когтями по полу, он прохаживался по пустым комнатам, освещенным
лишь полосками лунного света из-за штор. Иногда он направлялся на кухню, вставал на задние лапы
и смотрел в незашторенное окно. Наконец он увидел то, что так рьяно высматривал, побежал ко
входной двери и сел рядом, тихонько скуля.
Повернулся ключ, вошла, вернее, пробралась Нина и сразу стала снимать туфли – чтобы
легчайшим полетом на цыпочках не разбудить домашних, а лишь навеять им мирные сны. Пес
бросился к любимой сестре целоваться. Она раскрыла ему объятия.
– Спасибо, Пифочка, что ждал и не залаял.
В сопровождении Пифагора она прошла через столовую и гостиную и вдруг заметила, что в
глубине кабинета горит маленькая лампа. Заглянула туда и увидела отца. В халате и шлепанцах он
сидел на диване и читал «Новый мир» с «Повестью непогашенной луны».
Папочка, милый, любимый, тихо растрогалась Нина и хотела уже пройти к лестнице, когда он
вдруг поднял голову и заметил две славных рожи: одна с большущими глазами, другая с
большущими ушами. Он отложил журнал.
– Нинка, посиди со мной немного.
Она села на ковер у его ног. Он взъерошил ее короткую гривку.
– Эта повесть, что ты тогда притащила... вот случайно попалась... мда-с... В общем-то довольно
абстрактное сочинение... хотя при желании... – Так он мямлил некоторое время, но потом вдруг
твердо сказал: – Ты должна знать, что я там не был. Я был отстранен в последнюю минуту. И конечно,
если бы я там был, то... Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Нина взяла его руку и прижалась к ней щекой.
– Понимаю, папка. Теперь я все понимаю. Я верю, что ты там совсем не был...
Он вздохнул:
– Увы, это не совсем так. Я расскажу обо всем позднее... но... они, конечно, считают меня чужим.
Они продвигают меня на верха, как бы завязывают в один общий узел, награждают, но все же
прекрасно понимают, что я им чужд, и вся моя школа, мы просто русские врачи, даже и молодежь
вроде Саввы Китайгородского.
– Кстати, как он, этот Савва? – спросила Нина явно небезразличным тоном.
«Как чудесно она о нем спросила, – подумал отец. – Хотел бы я знать, спрашивала ли когда-нибудь
обо мне вот такая какая-нибудь девчушка».
– О, – сказал он. – Савва – это будущее светило, поверь мне. Мы здорово работаем вместе над
местной анестезией. Ему, знаешь ли, туго приходится: тянет семью сестры, а жалованье у молодых
врачей мизерное. Подрабатывает на «скорой помощи».
– А что же он перестал... ну... у нас бывать? – спросила Нина, и отец опять восхитился, на этот раз
какому-то чудному лукавству в ее голосе.
Он засмеялся:
– Ты прекрасно знаешь, лисица, почему. Потому что ты среди чужих.
Она ласкалась к его руке, как котенок.
– Вот уж чепуховина!
Лежащий рядом Пифагор активно лизал ее ногу.
Сверху, из спальни, тихо спустилась Мэри Вахтанговна. Остановилась в дверях кабинета, глядя на
мужа и дочь. Те не замечали ее.
– Эх, если бы мы все родились лет на пятьдесят раньше! – вздохнул профессор.
Нина вдруг воспламенилась, бросила отцовскую руку:
– Вот уж нет! Хочешь верь, хочешь не верь, но я счастлива, что живу именно сейчас! Что я молода
именно сейчас, в двадцатые годы двадцатого века! Все времена бледнеют перед нашим!
Отец погладил ее по голове:
– Ты только не кричи, Нинка, но мне кажется, что тебе нужно временно уехать из Москвы.
Нина, конечно, тут же закричала:
– Ты с ума сошел, папка?! Куда еще уехать?
В этот момент мать села рядом с ней и обняла за плечи.
– Хотя бы в Тифлис, к дяде Галактиону, – мягчайшим тоном прожурчала она. – Дочка, ты зашла
слишком далеко в своем пристрастии к политике. Вах, папин шофер, младший командир
Слабопетуховский, на днях по секрету сказал Агаше, что тобой интересуются в ГПУ.
Нина, хоть у нее и екнуло внутри, весело рассмеялась:
– Ах, все это вздор! Нашли кому верить – Слабопетуховскому! Конечно, в ГПУ полно балбесов, но у
нас все-таки не режим Муссолини!
Она вдруг вскочила и потянула мать за руку:
– Ты лучше поиграй нам, мамочка!
Мэри Вахтанговна улыбнулась:
– Сейчас нельзя играть по ночам. У нас ребенок. Мы разбудим Бореньку.
Нина настаивала, тянула:
– Ну, я тебя прошу, ну, тихонечко! Ну, как раз тот ноктюрн шопеновский, тот самый... – И уже
почти добилась своего, мать стала подниматься с ковра.
Смеясь, она присела к роялю:
– Да ведь это же стародворянская романтика, ведь ты же это отвергаешь, ведь ты же любишь джаз
и додекафон...
Она заиграла еле слышно. Муж и дочь благоговейно слушали, переглядывались любовно. Пифагор
тоже стал слушать, сидя в позе идеально послушного пса, поводил ушами. Появилась и встала в
дверях Агаша. Из спальни наверху вышли Никита и Вероника, которая немедленно после родов
взялась за свое привычное дело – сиять красотой. Кирилл, как оказалось, давно уже сидел на
лестнице, глаза его были закрыты. Когда в кабинете были открыты обе его широкие двери, из него
как бы просматривался весь объем старого, крепкого дома. Нина обводила глазами этот объем
родного гнезда. Господи, как же я их всех люблю, даже дурацкого Кирку! Я просто не имею права так
сильно их всех любить... В спальне заплакал разбуженный ребенок. Мэри Вахтанговна бросила
клавиши:
– Ну, вот, пожалуйста, Борис Четвертый гневаются!
* * *
Первый снег пошел в конце октября. Физик Леонид Валентинович Пулково ехал в трамвае вдоль
Чистых прудов, когда в молочно-голубоватом небе начали парить эти почти невесомые кристаллы.
Автоматически отметив, что бабьему лету конец, он приготовился к выходу. Ему было не до
наблюдений за природой: в последние дни слежка за ним стала не просто навязчивой, а какой-то
демонстративной. Вот и сейчас на площадке вагона стоит типчик в шляпе, явный сыщик, который не
только не скрывается, а, наоборот, как бы желает быть увиденным, показывает, будто играет в
фильме, что именно вот как раз этот джентльмен в английском реглане и шапке пирожком из
астраханского каракуля как раз и является объектом его забот. Даже ничему не удивляющиеся
москвичи с недоумением оборачиваются.
Трамвай тормозил у остановки, и сыщик, опять же рисуясь, подчеркиваясь, высовывался из вагона
и показывал кому-то на Пулково – здесь, мол, он, все в порядке! На остановке Пулково ждали уже два
типуса. Они тоже не скрывались, отвечали на жестикуляцию из трамвая и смотрели с кривыми
улыбками на выходящего профессора.
Пулково, проходя мимо, иронически приподнял свой «пирожок». Типусы гыкнули, хмыкнули,
переглянулись и тут же последовали за «недорезанным буржуем», держась на положенном
расстоянии, то есть очень близко.
В последние дни Пулково стал жалеть, что не принял приглашения Бо и не переехал в Серебряный
Бор. У него уже не было уверенности, что кто-то не проникает без него в его холостяцкую квартиру.
Более того, он не мог бы даже поручиться, что кто-то не ходит по ночам, когда он спит. Он
наталкивался на шпиков повсюду – на лестнице, в подворотне, в трамвае, в книжном магазине, возле
института и внутри института, даже на концертах в консерватории, которые он посещал неизменно
по абонементу уже много лет. Что делать? Обратиться в милицию – смешно, писать жалобу в ГПУ –
унизительно.
Он завернул в свой переулок и сразу увидел возле дома, прямо под козырьком матового стекла в
стиле арт декор, большой черный автомобиль. На шоферском месте сидел красноармеец. «По мою
душу», – подумал он, и ему даже стало легче: наконец-то все выяснится. Двое, один в цивильном
пальто, другой в форме ГПУ, вышли из автомобиля.
– Профессор Пулково, Леонид Валентинович? – спросил первый чекист. – Здравствуйте, мы из
ОГПУ. Извольте ознакомиться, ордер на обыск вашей квартиры.
Секунду подержав выправленный по всей форме ордер в недрогнувшей (что это было за странное
самообладание?) руке, Пулково вернул его предъявителю.
– Что же вы ищете? – спросил он с улыбкой.
Второй чекист выпалил с мрачным автоматизмом:
– Вопросы задаем мы! За спиной профессора уже стоял красноармеец с увесистым пистолетом на поясе.
Джентльменским жестом Пулково пригласил всех присутствующих пройти внутрь.
* * *
Обыск подходил к концу. Чекист, копавшийся в письменном столе профессора, закрыл все ящики и
присоединился к своему товарищу, возившемуся у высоких книжных полок. Пулково, как и
полагается, с трубкой в зубах сидел в глубоком кресле. На коленях у него нежился кот.
С точки зрения кота, ничего особенного в уютной холостяцкой квартире, где, к сожалению, запах
табака несколько преобладал над его, котовскими, сокровенностями, не происходило. Просто к папе
зашли два библиофила. Даже то, что в дверях истуканом стоял солдат, не казалось коту чем-то
особенным.
– Ну, вот и все, – сказал первый чекист, тот, что был в хорошей штатской одежде. – Мы ничего не
изымаем, кроме вот этого. – Он показал пальцем на висящую на стене карту Англии с флажками,
отмечающими путешествия профессора.
– Да зачем вам она? – изумился Пулково.
– Вам все объяснят позднее. А теперь, профессор, вам придется поехать с нами.
– Прикажете понимать как арест? – быстро произнес Пулково фразу, которая все у него вертелась,
пока сыщики копались в бумагах и книгах.
Чекист усмехнулся:
– Назовем это «чрезвычайно важной встречей».
Пулково пожал плечами:
– Я могу и не поехать, если это не формальный арест.
– Это исключено, профессор. Вы поедете. – Чекист нагнулся и снял с колен Пулково его
роскошного персидского кота.
Вот этого кот не любил. Никто, кроме папы, не имел права брать его под пузик. Он зашипел и
царапнул руку библиофила. Второй чекист, тот, что имел одну шпалу в петлице, снял со стены карту
Англии и стал скатывать ее в рулон. Только тогда, при виде этого вроде бы вполне простого действия,
Пулково как-то неадекватно, почти конвульсивно содрогнулся.
– У вас есть йод? – спросил первый чекист, зажимая оцарапанную руку.
В ранних сумерках машина с Пулково выехала на кишащую извозчиками и грузовиками
Лубянскую площадь. Печально знаменитое массивное здание в стиле конца века приближалось сквозь
усилившийся снегопад. Нынче, в разгар нэпа, здание это, в котором когда-то помещалась мирная
страховая компания, уже не наводило такого ужаса, как прежде, в дни «красного террора» и «военного
коммунизма», однако и теперь здание это в обиходе предпочитали не упоминать, а если и
упоминали, то как-то косо, с двусмысленной улыбкой, с мгновенной неуклюжестью в жесте и
походке, что, бесспорно, свидетельствовало об укоренившемся страхе. В пивных под сильным
градусом московские мужики иной раз толковали о «подвалах Лубянки», о том, что там и сейчас не
затихает мокрая работа. Ходили по городу слухи о трех жутких лубянских палачах, которых
именовали в духе гоголевского Вия: Рыба, Мага и Гель.
В интеллигентских кругах разное говорили о вновь выплывшем на чекистскую верхушку
нынешнем председателе ОГПУ Вячеславе Рудольфовиче Менжинском. Известно было, что он из семьи
петербургского сановника шляхетского происхождения, то есть как и предыдущий – отколовшийся в
революцию католик. В докатастрофные времена отнюдь не всегда он был твердокаменным ленинцем,
иной раз публиковал даже оскорбительные памфлеты по адресу вождя всех трудящихся, однако
Ленин именно его за исключительные интеллектуальные способности выдвинул на пост наркома
финансов, а потом за какие-то еще исключительные способности – в президиум Чека, где он и сидел
веселенькие годы, с девятнадцатого. О личных пристрастиях этого человека молва несла совсем уже

Глава четвертая
Генеральная линия
Северное бабье лето наутро обернулось сильным холодным дождем, лишенным какого-либо
поэтического контекста. Кирилл Градов в кургузом пальтишке и рабочей кепочке, спасая книги за
пазухой, быстро шел по улице поселка к трамвайному кольцу. На полпути его догнала легковая
машина. Рядом с водителем сидел старший брат, Никита, в полной форме комдива. Машина
притормозила, Никита открыл дверь и пригласил Кирилла:
– Слушай, я еду в наркомат. Садись, подвезу!
Не замедляя шага, Кирилл махнул рукой:
– Нет, спасибо! Я на трамвае!
Никита сделал знак шоферу, и автомобиль медленно поехал вровень с идущим. Красный
командир с улыбкой смотрел на нахохленного партработника.
– Перестань дурить, Кирка! Ты же промокнешь!
– Ничего, ничего, – пробормотал Кирилл и вдруг осерчал: – Езжайте, езжайте, ваше
превосходительство! Мы к генеральским авто не приучены!
Никита тогда тоже немного разозлился:
– Ух ты, какие гордые нынче у нас марксисты! Да ведь ты и сам сейчас в ранге градоначальника,
шутка ли, второй секретарь Краснопресненского райкома!
Не ответив, Кирилл резко свернул за угол. Шофер посмотрел на комдива: прямо или направо?
Никита показал – езжайте за ним! Автомобиль повернул за Кириллом, невзначай пересек большую
лужу, обдав идущего мутной водой. Никита не поленился наполовину вылезти и встать правой ногой
на подножку.
– Послушай, Кирка, я давно тебе хотел сказать. Зачем ты культивируешь этот псевдопролетарский
стиль? Ну, где ты откопал этот пальтуган? Дома висят без дела по крайней мере три хороших
драповых пальто, а ты ходишь в рогоже! Штаны у тебя на заду так вытерлись, что можно как в
зеркало смотреться! Кому и что ты хочешь доказать?
– Ровным счетом ничего и решительно никому! – рявкнул в ответ младший брат. – Оставьте вы все
меня в покое! Я получаю партмаксимум сто двадцать тpи рубля в месяц и должен одеваться и
питаться в соответствии с этим. В партии еще сохранился здравый смысл! Мы не пойдем за теми, кто
внедряет в РККА дух старорежимного офицерья.
Задетый за живое, Никита вызывающе захохотал. Он даже забыл о присутствии шофера с
треугольничками в петлицах.
– Ха-ха, ты думаешь, твои любимые вожди такие же аскеты, как ты?
Кирилл ткнул в его сторону гневным указательным:
– Повторяешь мелкобуржуазные сплетни, комдив!
В этот момент в конце улицы появился трамвай, неся на борту рекламу известного лефовца
Александра Родченко: «Не грустили, вкусно ели Макароны-Вермишели!» Не глядя больше на брата,
Кирилл опрометью припустил к кольцу. Никита сердито захлопнул дверцу машины. Проезжая мимо
остановки, он смотрел, как граждане бросаются в вагон, стремясь захватить сидячие места.
Признаться, он уже забыл, как это делается.
В сухую погоду в трамвае, несмотря на давку, все шелестят газетами, умудряются их
разворачивать над головами или между ног. Нынче намокшие газеты не шелестели и не спешили
разворачиваться, однако граждане все равно хорошо читали. Прогрессивные иностранцы постоянно
отмечают, что в СССР самая читающая публика. Кирилл недавно дискутировал вопрос о печати с
помощником отца Саввой Китайгородским. Собственно говоря, он даже не дискутировал – что можно
дискутировать с типичным буржуазным либералом? – а проверял на Савве правильность партийных
установок.
Естественно, мусье Китайгородский недоволен. Чего стоят все послабления нэпа, если печать
осталась в руках у правящей партии, если ни одна дореволюционная газета не восстановлена?
Вот чего они хотят: не только нэповских лавок, но разнузданной прессы. Значит, в этом
направлении мы держим правильный курс. Никаких поблажек. Пресса – здесь Троцкий прав –
острейшее оружие партии!
Кирилл стоял в углу трясущегося вагона, зажатый с трех сторон мокрыми, хмурыми пассажирами
такого же, как и у него, пролетарского обличья. Газетные заголовки маячили у него перед глазами.
Пресса партии богата событиями. И очень хорошо, что они даются в партийной интерпретации:
человека не бросают в одиночку на съедение факту, наоборот, учат потреблять факты, оценивать их с
классовых позиций.
Расстрел за растрату; избирательного права лишены кулаки, служители культа, бывшие царские
чиновники; увеличивается экспорт леса; за покупку жилплощади – выселение; «Рычи, Китай!»;
Футбол: сборная сахарников и совторга бьет «Пролетарскую кузницу»; центральный аэродром им. т.
Троцкого, новые аэропланы «Наркомвоенмор», «Л.Б. Красин», «Имени тов. Нетте», полет шара,
аэронавт – слушатель академии воздухофлота тов. Федоров... Много, много фактов, жизнь в красной
республике бурлит; вот еще – отповедь Пилсудскому; а вот вам и реклама – краски, хна-басма,
«Тройной» одеколон, вежеталь... на потребу мещанству...
Отвернувшись к окну, Кирилл вытащил свое чтение – толстую книгу. Он делал вид, что не
замечает, как две его постоянные попутчицы, девчушки лет двадцати, совсем не противные на вид
секретарши-машинистки, поглядывают на него и хихикают.
– Все-таки он очень хорошенький, не находишь? – сказала одна.
– Очень уж серьезный, – сказала другая. – Что же он читает? – Она вполне бесцеремонно заглянула
Кириллу под локоть. – Ну и ну, «Учебник хинди»!
Кирилл молчал, стискивал зубы, хиндусские слова мельтешили перед ним без всякого смысла,
будто только добавляли вздору в общий вздор вокруг его столь цельной личности: споры с Нинкой и
Никиткой, мокрая, гнусная одежда, идиотизм газет, волнение и трусость от близости двух этих девиц.
Трамвай подходил к Песчаным, там пересадка. Пассажиры готовились к еще одной атаке.
* * *
Причина, по которой комдива Градова в этот раз вызвали в Москву, была, с его точки зрения,
несколько надуманной. Новый наркомвоенмор Климент Ефремович Ворошилов делал большой
доклад о современной военной стратегии, что ж, прекрасно, в добрый час, но зачем же отрывать такое
количество командиров на местах от неотложных практических дел, в частности от отработки
взаимодействия кавалерии и танкеток в условиях наступательных действий на лесостепной равнине?
Да и в личном смысле эта поездка была в высшей степени не ко времени – Вероника на последнем
месяце беременности. Никита надеялся, что она на этот раз останется в Минске под присмотром
привычных и вполне опытных врачей окружного госпиталя, которые к тому же знали все ее «бзики»,
но она и слышать ничего не хотела: «Упустить поездку в родную Москву, в бурлящую столицу,
вырваться хоть на неделю из этого затхлого Минска; даже не думай об этом!»
Провинциальное прозябание, бессмысленная трата «лучших лет» были едва ли не главными
темами их домашних разговоров. В лучшие дни он шутил с женой, называя ее «четвертой чеховской
сестрой» с этим их вечным журавлиным кличем: «В Москву, в Москву!»; в худшие, когда она впадала в
кромешный мрак, Никита иной раз попросту выскакивал из дома и отправлялся без всякого дела в
штаб, где часто сидел в темном кабинете и отгонял свои собственные, кронштадтские мраки.
И вот теперь он сидит в большом конференц-зале наркомата, смотрит на лоснящуюся физиономию
докладчика, а думает только о жене, о том, что, не дай Бог, это начнется у нее в каких-нибудь
Петровских линиях или в Лубянском пассаже, куда она, конечно же, отправилась инспектировать
модные лавки.
Ворошилов, похоже, просто наслаждался своей ролью главнокомандующего, военного философа и
стратега. Плотненький, цветущий, с маленькими аккуратными усиками, он даже в своей идеальной,
явно сшитой на заказ форме выглядел преуспевающим купчиком с Кузнецкого моста. При
внимательном наблюдении в его лице со смышлеными глазками можно было уловить промельки
исключительной глупости. Время от времени, как бы напоминая о себе, кто он такой, Климент
Ефремович на мгновение застывал, фиксировал монументальность.
После лекции в коридоре Никиту окликнули трое бравых командиров. Одного из них он сразу
узнал – Охотников! Они обнялись. Охотников бросил взгляд на его петлицы:
– Ого, ты уже комдив, Никита!
– Вот уж не ожидал тебя увидеть, Яков, – сказал Никита. – Давно из Закавказья?
– Да я сейчас на курсах, в академии. Набираюсь премудрости, – смеялся Охотников. – Знакомься с
моими однокашниками. Аркадий Геллер, Володя Петенко.
По манере рукопожатия Никита с удовольствием опознал кадровых крепких бойцов.
– Очень рад. Позвольте, Аркадий, а вам не кажется, что мы уже встречались?
– Конечно, – сказал Геллер. – На Польском фронте, в октябре двадцатого. Бронепоезд «Гроза
Октября».
– Совершенно верно! – воскликнул Никита.
Из конференц-зала в этот момент вышел в сопровождении высших чинов Ворошилов. Под мышкой
у него была папка с только что прочитанным докладом. Круглая физиономия поворачивалась,
очевидно ожидая восторженных взглядов со стороны курящих в коридоре командиров. Охотников
довольно небрежно махнул головой в сторону наркома:
– Ну, как тебе доклад нового командующего?
Никита дипломатически пожал плечами.
– Ну, не новый ли Карл Клаузевиц? – насмешливо процедил Геллер.
– Бо-о-льшой теоретик! – хохотнул Петенко.
Никита засмеялся:
– Я вижу, друзья, Москва и на вас действует своей крамолой.
Охотников взял его под руку, заглянул в лицо:
– А что же? Оппозиция, конечно, слишком горлопанит, но во многом она права. Армия лучше
других знает хватку бюрократов.
Вспоминая потом этот короткий разговор, Никита пришел к выводу, что он открыл ему сразу
несколько важных тем, которые бередили столицу. «Бюрократами» здесь называли сталинистов, то
есть большинство существующего Политбюро. Слушатели Военной академии имени М.В.Фрунзе
близки к высшим военным кругам. Высказывания Охотникова, Геллера и Петенко явно показывают,
что в этих кругах зреет раздражение против навязывания РККА «бюрократического» стиля
руководства. Если эти круги еще не стали союзниками оппозиции, то, во всяком случае, они
симпатизируют ей, хотя бы уж потому, что она выступает против тех, кто после двух блестящих
личностей, Троцкого и Фрунзе, продвинул на высший военный пост страны бездарного Ворошилова.
Ну, а симпатии армии – это всегда достаточно серьезно.
По сути дела, разговор прервался в самом интересном месте, сожалел потом Никита. Он увидел
проходящего мимо по коридору комполка Вуйновича. Он даже столкнулся с ним взглядом, но тот
немедленно отвернулся, не проявляя ни малейшего желания останавливаться.
– Вадим! – крикнул Никита.
Вуйнович, не оборачиваясь, прошел по коридору и свернул за угол.
– Вадим, черт тебя дери!
Оставив «академиков», Никита побежал по коридору, тоже повернул за угол и остановился. Теперь
они были одни в пустом крыле здания. По паркету четко стучали удаляющиеся шаги Вуйновича.
«Как это глупо, – думал Никита, – порвать с лучшим другом из-за какой-то двусмысленной
ситуации, в которую попал отец друга. Даже если бы он был замешан в то темное дело, то я тут при
чем? А он к тому же и не замешан вовсе, а просто, просто... Эх, как это глупо!»
– Вадим, это глупо! Давай поговорим!
Не оборачиваясь, Вуйнович открыл дверь на лестницу и исчез.
* * *
Секретарши, делопроизводители и охрана Московского городского комитета ВКП(б) без излишнего
восторга, мягко говоря, взирали на вторжение рабочих партийных масс в кожанках и коротайках,
кепках и красных косынках. В учреждении давно уже все было доведено до вполне приличного уровня
– паркеты натерты, ковровые дорожки расстелены и на мраморных лестницах закреплены медными
прутьями, буфетчицы в белых наколках разносили по кабинетам чай и свежайшие бутерброды,
разговоры велись приглушенно, пепельницы немедленно очищались, бюсты великого Ленина
протирались самым тщательным образом, может быть, даже лучше, чем предшествовавшие им
мраморные нимфы Коммерческого общества, и вдруг явился пролетариат, как еще иначе скажешь,
громко окликают друг друга, топают, сморкаются, с подошв сметают ошметки грязи,
распространяется запах недомытости и махры; как будто военный коммунизм вернулся.
Конференц-зал на третьем этаже забит работниками горкома и райкомов, партактивом
крупнейших предприятий. Кирилл Градов в своей вечной затрапезе, люстриновом «спинжаке» и
ситцевой косовороточке, по внешнему виду гораздо ближе к людям окраин, чем к холеным людям
центра, и этим он чрезвычайно доволен. Впрочем, старшие товарищи высоко ценят его теоретическую
подкованность, а к маленьким псевдодемократическим чудачествам относятся снисходительно: у
молодого человека впереди достаточно времени, чтобы постичь неписаные правила партийного
этикета. Державший речь секретарь МК как раз являл собой идеальный тип растущего партийца
середины двадцатых годов: сталинского фасона френч, рыковская бородка, бухаринская всезнающая
усмешечка.
– Товарищи, – говорил он, – оппозиция предпринимает отчаянные усилия обратиться к рабочим
через голову партии. Группа их лидеров явилась в ячейку завода «Авиаприбор», была предпринята
попытка прямого срыва партийных решений. Другие организовали собрание ячейки группы тяги
Рязанской железной дороги, и рабочие вынуждены были принять председательство таких
сомнительных товарищей, как Ткачев и Сопронов! Там выступал член Политбюро Троцкий. В ячейке
Наркомфина выступал Рейнгольд.
Оппозиция также разослала своих гастролеров по заводам «Богатырь», «Каучук», «Морзе» и «Икар».
С прискорбием следует заметить, что Госплан и Институт красной профессуры стали настоящими
форпостами оппозиции, их люди совершают постоянные вылазки и агитируют рабочих Трампарка и
Завода Ильича.
То же самое происходит в Ленинграде, но это сейчас не наша забота. Главная задача коммунистов
Москвы – пресечь все контакты вождей оппозиции с рабочими. Говоря откровенно, лучшим решением
вопроса было бы подключение органов ГПУ, но мы сейчас не можем пойти на это: поднимется
страшный вой. Сегодня мы должны разослать группы нашего актива по всем предприятиям, где, по
надежным сведениям...
Секретарь МК ухмыльнулся. «Красноречивая ухмылка, – подумал Кирилл, – сугубо чекистская,
всесильная, наглая и темная ухмылка». Он вдруг почувствовал, что ненавидит этого человека, но тут
же отогнал это предательское «либеральное» чувство. Зачем видеть в нем гадкого человека, вообще
отдельного человека? Это представитель партии, и сейчас у нас одна задача – не допустить раскола!
– ...По надежным сведениям, – продолжал секретарь МК, – вечером будут предприняты новые
попытки срыва партийных решений. Товарищ Самоха, немедленно приступайте к распределению
товарищей по группам.
Закончив выступление, секретарь МК спустился к массам, ответил на несколько вопросов, в
основном отсылая спрашивающих к товарищу Самохе, потом с явным облегчением удалился во
внутренние покои. Там, за дверью, мелькнул дивный, располагающий к отдыху диван.
Товарищ Самоха, жилистый чекистский оперативник в традиционной кожанке, которую он явно
донашивал со времен более веселых, деловито распределял путевки по заводам. Протянув Кириллу
бумагу со штампом ВЦСПС (узаконенная липа, на случай оппозиционных провокаций, будто МК и
ГПУ организовали обструкцию), он без церемоний сказал:
– Ты, Градов, со своей группой отправишься на объединенное собрание тяги, пути и
электротехники Рязанской жэдэ. Там к вам подойдут наши товарищи из Управления. Положение
напряженное. Могут появиться высшие вожди оппозиции. Среди рабочих там брожение, а всем
известно, что Лев Давыдович на толпу действует гипнотически. Вы должны провалить их резолюции!
Любыми методами! Постоянный контакт с ГПУ! Как можно больше личных бесед с рабочими!
Запоминайте колеблющихся. Все ясно?
Кирилл подумал: «Вот и моя война начинается, обходные маневры, обманные действия, дымовые
завесы».
– Все ясно, товарищ Самоха!
После раздачи путевок актив был приглашен на обед в горкомовскую столовую. Делегаты
отправились туда не без удовольствия: обещались разносолы вроде семги, тушеного гуся, заливного
поросенка. Кирилл, однако, остался верен себе. Товарищи могут смеяться над уравниловкой, но мне с
моим буржуазным благополучным прошлым надо держаться своих принципов.
Он вышел из МК и на Солянке засел в дешевой столовке. Мясные щи, макароны по-флотски и
кисель стоили ему меньше рубля, точнее 87 коп. Сидя у окна со своей едой, он смотрел на едоков в
сводчатом зале столовки и в окна на москвичей, вся жизнь которых, казалось, вертелась вокруг
трамваев: прыгают в трамвай, выпрыгивают из трамвая, смотрят на часы в ожидании своих «Аннушек»
и «Букашек», разбегаются с остановок, чтобы пересесть на другие трамваи. В Москве в последние годы
установилась почему-то немыслимая спешка, все бегут, впрыгивают, выпрыгивают, кричат друг другу
«ну, пока!», «всего!»; и никто не догадывается, что сегодня произойдут события, которые, может быть,
определят будущее страны на данный конкретный период реконструкции.
* * *
Ранним вечером того же дня Вероника Градова, молоденькая комдивша, сидела в сквере, что на углу
Кузнецкого и Петровки. Весь день она ходила по лавкам, приценивалась, примерить, увы, ничего уже
было нельзя, кроме шляпок. В конце концов она даже купила себе кое-что, глубоко заветное, а именно
контрабандную польскую жакетку. Недавно как раз прочла сатирические строчки Маяковского в
«Известиях»: «Знаю я – в жакетках этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам
привозят контрабандой» – и зажглась в своем Минске – непременно, непременно оказаться на
Петровке и заполучить польскую жакетку. Не все же время брюхатиной буду ковылять, скоро уж и
обтяну жакеткой осиную талию, примкну к этой «бабьей банде» на Петровке. Сатирик, сам того не
желая, из негативного образа сделал какой-то клан посвященных, дерзких москвичек в «польских
жакетках». Пока что все-таки придется пребывать в ничтожестве.
Она вдруг поняла, что ее больше всего ранит – отсутствие или полное равнодушие мужских
взглядов. Раньше у каждого мужчины при виде красавицы появлялось в глазах некоторое обалдение,
и не было ни одного, буквально ни одного, который не посмотрел бы вслед. Теперь никто не смотрит,
все утрачено, беременность – это преждевременная старость.
Она нервно посматривала на часы: Никита опаздывал, а Борис IV толкнул пару раз ножкой.
Почему все так уверены, что будет мальчик? Градовская патриархальщина. Вот возьму и рожу
девчонку, а потом брошу своего солдафона и уеду в Париж, к дяде. Выращу француженку, звезду
экрана, новую Грету Гарбо... уеду с ней еще дальше, в Голливуд... Вот так когда-нибудь мое лицо – ее
лицо – вернется в эту паршивую Москву, как плакат Мэри Пикфорд на афишной тумбе.
Ей стало не по себе, она приложила руку к животу под широченным пальто, дыхание сбивалось.
Не дай Бог, начну прямо здесь. За афишной тумбой с именами Пикфорд, Фербенкса и Джекки Кугана,
а также гимнастов Ларионова – Диаболло остановился извозчик. С дрожек соскочил военный. Она не
сразу сообразила, что это Никита.
– Ну, наконец-то! – вскричала она, когда он приблизился, весь в своих нашивках и бранденбурах.
Никита с улыбкой поцеловал ее.
– В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а не назначать свидания господам
офицерам!
Вероника тут же разнервничалась, закуксилась, чуть не расплакалась.
– Неужели ты не понимаешь, что я не могу без Москвы? Да для меня просто пройтись по
Столешникову – истинное счастье! Что же, в кои-то веки приехать в Москву и сидеть в этом вашем
Серебряном Бору, выращивать градовского наследника? Ну уж, это просто издевательство!
Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос.
– Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади!
Вероника отворачивалась.
– Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебе наплевать!
– Ну, Никочка, ну, деточка!
Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее:
– Ну, что там, в этом вашем дурацком наркомате? Перевели тебя наконец в Москву?
– Напротив, меня назначили замначштаба Запада.
– Значит, опять этот вонючий Минск, – с унынием протянула Вероника. – Если бы хоть Варшава
была наша.
Никита вздрогнул. Легкомысленная женщина вдруг воткнула булавку в сердцевину тайных
стратегических совещаний.
– Что ты говоришь, Ника! Варшава?
– Ну, а что? Все-таки какая-никакая, а столица, Европа. – Она уже сообразила, что коснулась чего-
то самого запретного, и теперь не без прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: – А что? Надо
взять наконец Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате.
Никита уже хохотал:
– Киса, киса, ну, перестань валять дурака! Посмотри, какой у меня для тебя сюрприз – билеты к
Мейерхольду!
Вероника была поражена.
– Билеты к Мейерхольду?! Да еще и на «Мандат»? Ну, Никита, ты превзошел самое себя! – Давно
он уже не видел ее такой сияющей. – Когда это? Сегодня? – Вдруг набежала мгновенная туча. – Но я
же не успею одеться!
Никита опять зацеловал все ее щеки и нос.
– Ну, Викочка, ну, Никочка, ну, зачем тебе как-то особенно одеваться? Ты и так вполне одета
для... – Тут он сообразил, что чуть-чуть не ляпнул бестактность, и поправился: – Для революционного
театра в конце концов. Мы еще успеем поужинать в «Национале», и ты увидишь, там все ахнут от
твоего платья с белорусскими мотивами.
Вероника заворчала с неожиданным добродушием:
– Ты просто хотел сказать, что для моего пуза и так сойдет. Знаешь, Никита, из всех этих гнусных
мужей ты не самый худший. Господи, как же я мечтала сходить к Мейерхольду!
* * *
Объединенное собрание ячеек Рязанской железной дороги состоялось в огромном депо по ремонту
паровозов. Депо было настолько огромным, что многосотенному собранию хватило одного угла, где
была воздвигнута временная платформа и подвешен на кабеле мостового крана портрет бессмертного
Ильича. За спинами аудитории между тем зиждились молчаливые паровозы, что придавало событию
некий восточно-мистический оттенок, будто боевые слоны замыкали выходы с какой-нибудь площади
Вавилона.
Аудитория была по большей части в спецовках – еще не успели переодеться после смены;
большинство голов накрыто кепками, косынками. Проинструктированные сегодня в горкоме депутаты
вперемежку с «кожаными куртками» сидели кучками, зорко оглядывались. Иной раз появлялись
личности в обиходных пиджаках с галстуками. На таких смотрели с подозрением, особенно если
туалет дополнялся шляпой, а тем паче очками.
В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннюю разгоряченность, собрание иногда
прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал, беспартийные рабочие открывали гигантские или,
так скажем, циклопические ворота, присвистывала позднеоктябрьская непогода.
«Почему я не занялся лингвистикой? – вдруг с тоской подумал Кирилл Градов. – Ведь я так люблю
языки! Сидел бы сейчас в библиотеке. Однако кто же будет бороться за истинный социализм, если вся
интеллигенция разойдется, попрячется в лингвистике, в микробиологии?..»
В президиуме собрания под портретом Ленина сидело несколько представителей оппозиции и
«генеральной линии». На трибуне ораторствовал Карл Радек, личность, российскому пролетариату
глубоко чуждая, если не подозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начинали расползаться
новые радековские шутки о головотяпстве советской бюрократии, и звучали они оскорбительно не
только для сталинистов, но в некоторой степени и для масс, как бы намекая на извечную косность
русского народа. Радек говорил по-русски грамматически правильно, но с очень сильным акцентом, а
главное, с какой-то сбивающей с толку интонацией.
От одного только слова «това’истчи» рабочие службы тяги начинали с ухмылкой переглядываться.
Конечно, как сознательные члены партии, интернационалисты, они о национальности оратора не
высказывались, но уж можно поручиться, что каждому пришло в голову что-то вроде: «слишком
жидовствующего жида прислали», или «что-то очень уж евреистый этот еврей», или уж в крайнем
случае «какой-то не наш этот товарищ еврей».
Оратор между тем продолжал развивать свои логически убийственные тезисы:
– ...Идея нынешнего ЦК о построении коммунизма в одной отдельно взятой стране разит
затхлостью пошехонской старины. Ей-ей, това’истчи («ей-ей» в его устах прозвучало не в смысле «ей-
ей», а в смысле «ой-ой»), этот тезис по своей нелепости не может не напомнить сочинений писателя-
сатирика Салтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах.
Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскими дозами квасного патриотизма, а
между тем Советы теряют рабочее ядро, индустриализация тормозится частным капиталом, на
международной арене мы буксуем, теряем авторитет среди революционных масс! Товарищи, вождь
мирового пролетариата товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывают вас –
вдохнем новую жизнь в нашу революцию!
Радек сошел с трибуны разочарованный – железнодорожников за неделю будто подменили.
Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты и возгласы: «Правильно», «Ура!», «Долой
центристов!», но вскоре эти хлопки и выкрики потонули в шиканье, свисте, бешеных воплях: «Долой
троцкистов!», «Тащи его из президиума, братцы!», «Никаких компромиссов с оппозицией!», «Заткнуть
рты!», «Вон из партии!». Потом уже ничего нельзя было различить, сплошная «буря негодования». Он
понял, что тут успели здорово поработать, что было ошибкой вот так легкомысленно ехать в это депо,
выступать вот в таком духе, со всеми этими «щедриными» и «гулливерами», да и вообще не было ли
ошибкой примыкать сейчас к антисталинскому крылу, вот так активно высовываться?
Кирилл Градов вместе с большинством негодовал, вскакивал со стула, потрясал кулаком,
выкрикивая что-то уже не очень-то связное. Его распирало блаженное, вдохновляющее чувство
единства. Вот это и есть классовое чувство, говорил он себе, вот оно наконец пришло.
На задах собрания возле одного из ремонтируемых паровозов стояла группа гэпэушников во главе
с Самохой. К этим «классовое чувство» в данный момент явно не пришло, потому что оно их никогда
и не покидало. Они деловито озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда
перешептывались. Пока все шло, как задумано.
Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум:
– Требую слова!
Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и звук выглядели смехотворно среди
ревущей толпы в паровозном депо. Наконец голос председательствующего пробился сквозь крики:
– Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке записавшихся у нас сейчас очередь
товарища Преображенского!
Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал из-за стола президиума и,
заправив за спину, за ремень складки своей хорошего сукна гимнастерки, направился к трибуне.
– Требую слова в порядке ведения! – кричал между тем Кирилл.
Вдруг на платформу запрыгнули два парня в кепарях, по виду скорее не рабочие, а
марьинорощинские мазурики. Криво улыбаясь и распахивая руки, они преградили путь
оппозиционеру. Крепыш Преображенский мощно пытался пробиться к трибуне, парни же висели на
нем, с ног не сбивая, но не давая сделать и шагу.
– Что за безобразие?! Негодяи! – кричал Преображенский.
Лошадиный хохот гулко разносился в ответ по гигантскому помещению.
Кирилл в этот момент вспрыгнул на платформу с другой стороны и занял трибуну.
– Товарищи, прошу минутку внимания! – что есть силы закричал он.
Собрание чуть-чуть утихло, хотя свист и шиканье все еще слышались то там, то здесь.
– Товарищи, я молодой коммунист, – продолжал Кирилл. – Единство партии – вот что для нас
важнее воздуха! Предлагаю осудить раскольнические и высокомерно-вождистские действия
товарищей Троцкого, Зиновьева, Пятакова! Предлагаю вынести резолюцию о прекращении дискуссии
с оппозицией!
Бурный подъем в зале. Огромное большинство кричало, с шапками в кулаках:
– Правильно! Довольно трепать партию! Трещины не допустим! Долой дискуссию!
Преображенский наконец отделался от своих «кепариков», подошел к трибуне и стукнул кулаком.
– Что здесь происходит?! Организованная провокация?! Я требую, чтобы мне дали слово!
Кирилл, не глядя на стоявшего вплотную к нему человека с бурно вздымающейся грудью, с
потоками пота, катящимися по лицу и шее, закричал в зал:
– Предлагаю слова товарищу Преображенскому не давать!
Ответом был новый взрыв антиоппозиционных страстей. Долой! Долой! Долой!
Преображенский махнул рукой и пошел на свое место.
Собрание все-таки продолжалось еще не менее двух часов и закончилось ночью. Оппозиция была
разбита в пух и прах.
Расходясь в темноте, спотыкаясь о рельсы, партийцы еще продолжали переругиваться.
Преображенский шел в группе своих товарищей и молчал. Почему-то этот ночной проход через
железнодорожную территорию напомнил ему что-то из дореволюционных, эмигрантских времен.
«Нас выталкивают отсюда, – думал он. – Мы становимся чужими. Как бы снова не оказаться в
эмиграции». Обернувшись, он заметил издали юнца, который перехватил у него трибуну. Отстав от
товарищей, он подождал его.
– Градов, можно вас на минуточку?
Следы неподдельного вдохновения все еще как бы трепетали на молодом лице, если это только не
были следы стыда, что вряд ли. Кирилл приостановился.
– В чем дело, товарищ Преображенский?
Преображенский предложил ему папиросу, закурил сам.
– Скажите, неужели вы всерьез не понимаете смысла происходящего? Не понимаете, что
оппозиция – это просто попытка остановить Сталина?
– Сталин борется за единство партии, и довольно об этом! – парировал Кирилл.
Преображенский внимательно вглядывался в его лицо.
– Ваш отец – хирург Градов?
– Да. Какое отношение это имеет к дискуссии? – дернулся Кирилл.
Преображенский уронил папиросу и пошел прочь.
– До свидания, товарищ Градов, – бросил он не оборачиваясь.

Антракт I. Пресса
...Затемнение сознания началось за 40 минут до кончины. Смерть произошла от паралича сердца
после операции...
Образована похоронная комиссия в составе: тов. Енукидзе, Уншлихт, Бубнов, Любимов,
Михайлов...
...В лице покойного сошел в могилу виднейший член правительства...
...Состоялось заседание Реввоенсовета, председательствовал заместитель тов. Фрунзе Уншлихт,
присутствовали члены РВС Ворошилов, Каменев, Бубнов, Буденный, Орджоникидзе, Лашевич,
Баранов, Зоф, Егоров, Затонский, Элиава, Хадыр-Алиев...
...В Кронштадте и Севастополе салют произвести из береговых и судовых орудий: в первом – 50
выстрелов, во втором – 25...
...В похоронной церемонии участвовать отряду комполитсостава, авиаотряду МВО и Первой
сводной роте Балтфлота. Ответственный – комкор XVII тов. Фабрициус...
...Унынию не должно быть места! Теснее ряды!..
* * *
...Из протокола вскрытия: в брюшной полости 200 см3 кровянистой, гноевидной жидкости...
Бактериоскопически обнаружен стрептококк... Анатомический диагноз: зажившая круглая язва 12-
перстной кишки... Острое гнойное воспаление брюшины... Ненормально большая зобная железа...
Операция вызвала обострение хронического воспалительного процесса, тянувшегося с 1916 года
после аппендэктомии, что в сочетании с нестойкостью организма в отношении наркоза вызвало
быстрый упадок сердечно-сосудистой деятельности и смертельный исход.
Кровотечения последнего времени были следствием поверхностных изъязвлений.
Проводил вскрытие профессор А.И.Абрикосов...
* * *
...Телеграмма тов. Троцкого ЦК партии: «Потрясен! Какая жестокая брешь в первой шеренге партии!
Какой страшный удар к восьмой годовщине Октября!..»
...После бальзамирования тело перенесено в конференц-залу... В почетном карауле генштабисты,
близкие товарищи Рыков, Каменев, Сталин, Зиновьев, Молотов... Охрану несут курсанты школы
ВЦИК...
* * *
...Соболезнования – японского посольства, исполняющего обязанности турецкого военного атташе г-
на Беды-Бей, эстонского военного атташе г-на Курска...
* * *
Н. Бухарин: «...Воплощенная мягкость, Фрунзе был громовым полководцем...»
С. Зорин: «...Светящийся след...»
М. Кольцов: «...Ядро большевистской гвардии несет неизгладимый отпечаток царского
преследования... ЦК должен обратить серьезное внимание на редеющие ряды...»
* * *
...Ввиду интереса публики и в связи с разговорами об операции печатаем выписки из истории
болезни.
...Консультации шли непрерывно, начиная с 8 октября, при участии Н.А.Семашко, Бурденко,
Градова, Мартынова, Рагозина, Ланга, Канеля, Крамера, Левина, Плетнева, Обросова, Александрова и
других профессоров... Наклонность к кровотечениям требовала оперативного вмешательства...
* * *
...Подъезжают автомобили. Вот приехал китайский генералиссимус Ху Хань Минь... делегации
заводов... на крышке гроба золотое оружие... в Колонном зале весь состав Политбюро... «Гибель
богов» сменяется «Интернационалом»... Пятого ноября... снег... речь Сталина: «...Товарищи, этот год
был для нас проклятьем. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей... Может
быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К
сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену
старым... Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому,
чтобы облегчить выковку новых товарищей на смену старым...»
* * *
Тухачевский: «...Дорогой, любимый друг!.. Я встретился с Михаилом Васильевичем в период развала
Восточного фронта... Спокойствие, уверенность сквозили во всей славной фигуре тов. Фрунзе...
Прощай!..»
* * *
...ЦИК СССР постановил назначить наркомвоенмором тов. Ворошилова; первый заместитель
М.М.Лашевич, второй заместитель И.С.Уншлихт.
Антракт II. Полет совы
Четырехсотлетний Тохтамыш редко покидал насиженное гнездо под шатром Водовзводной башни.
Казалось, одна была задача у старой птицы – пересидеть в сонливой задумчивости все эти столетья. С
какой целью их следовало пересиживать, боюсь, ему (ей) самому (самой) было неведомо. И только
тогда, когда в крепости вдруг ломался порядок дней, Тохтамыш по ночам вываливался через одному
ему знакомую апертуру в поток московского воздуха и совершал облет стен, как бы желая
удостовериться – устоят ли? Так и в ту ночь, уловив какой-то своей ускользнувшей от внимания
орнитологии мембраной волнение новых князей, называемых комиссарами, Тохтамыш пустился в
свой неслышный, не ахти какой грациозный, однако исполненный онтологической уверенности
полет.
Поднявшись саженей на полста – в воздухе, кроме пары заштатных ворон, никого не замечалось,
пахло дымком, дерьмецом, как обычно, пороху не учуял, – он описал широкий круг над своим
пристанищем, потом, снижаясь, миновал Боровицкую, пролетел, если не проплыл, над Оружейной
палатой и Потешным дворцом, приблизился к Арсеналу...
Все было тихо, вязко и сыровато, караулы на местах, двери на запорах, внешне ничто не выдавало
волнения комиссаров, которое Тохтамыш уловил своей таинственной мембраной, и только во дворе
Арсенала металось нечто.
Тохтамыш опустился на желоб водостока, брезгливо отвернулся от валявшегося там воробьиного
трупика – он уже лет сто пятьдесят не жрал падаль – и уставился на мечущееся нечто, а именно на
здешнего придворного поэта Демьяна, который называл себя «бедным», хотя и был богаче многих.
Сыч уже видел как-то мельком этого человечка, невзлюбил его сразу и запомнил. Мышиную
суетливость свою Демьян прикрывал, анамсыгымтуганда, революционной романтикой, бездарность
виршей – актуальностью.
Что же это он так мечется, будто барсук, нажравшийся волчьей ягоды? Ах да, вдохновение! В
громовые дни набега, еще в том, прежнем обличье, Тохтамыш отличался остротой слуха. Сейчас он
попробовал к ней вернуться и уловил бормотание.
«...Друг, милый друг... – бормотал Демьян, заламывая руки и подымая горй мясистое лицо, то ли
ища луну, то ли принимая два светящихся совиных глаза за ободряющее созвездие. – Давно ль?.. Так
ясно вспоминаю (аю, аю, аю): агитку настрочив в один присест (сест, сест, сест), я врангелевский тебе
читаю (аю, аю, аю) манифест (фест, фест, фест)... Их фанге ан, я нашинаю... Как над противником
смеялись мы вдвоем (ем, ем, ем)! Их фанге ан!.. Ну, до чего ж похоже (оже, оже, оже)! Ты весь сиял: у
нас среди бойцов подъем (ем, ем, ем)! Через недели две мы „нашинаем“ тоже (оже, оже, оже)...
Потом... мы на море смотрели в телескоп (коп, коп, коп)... Железною рукой в советские скрижали
вписал ты „Красный Перекоп“ (коп, коп, коп)... А где же жали-жали-жали?..
...Потом, потом, сейчас главное – не упустить вдохновения, рифмы потом... И вот... неожиданно
роковое свершилось что-то... Не пойму (му, му, му), я к мертвому лицу склоняюсь твоему (му, му, му)
и вижу пред собой лицо... какое?.. живое! (вое, вое, вое)... Стыдливо-целомудренный герой (рой, рой,
рой), и скорбных мыслей рой (ой, ой, ой)... совсем неплохо, по-пушкински получается... нет сил
облечь в слова прощального привета... звонить в «Правду» немедленно... (ета, ета, ета)...»
Больше такого надругательства над ночными словосочетаниями Тохтамыш терпеть не мог и
потому нырнул вниз, овеял поэта страшноватым крылом, дабы заткнулась грязная пасть.

Глава вторая
Кремль и окрестности
Вокруг Кремля всегда вилось не меньше шепотков и кривотолков, чем ласточек вокруг его башен в
погожий летний день. Что уж и говорить про нынешние времена, когда в крепости восьмой год сидят
вожди мирового пролетариата. Парадоксы на каждом шагу. Взять хотя бы ту же Спасскую башню.
Хоть она и носит еще имя Спаса, но стала уже символом чего-то другого. Двуглавый орел еще венчает
ее шатер, но куранты в полдень вызванивают «Интернационал», а в полночь – «Вы жертвою пали».
В городе ходит молва, что под Кремлем с неизвестными целями расширяется паутина тайников-
колодцев и подземных ходов-слухов. Странные россказни циркулируют о жизни семейств Каменевых
и Сталиных, о придворном большевистском пиите, поселившемся дверь в дверь с вождями в здании
бывшего Арсенала, – Демьяне Бедном, которого, каламбуря вокруг его настоящей фамилии,
столичные литераторы называют Демьян Лакеевич Придворов.
Странности и жути еще прибавилось, когда главного обитателя после его кончины
забальзамировали и вынесли за крепостную стену в хрустальном гробу всем на обозрение. Что за
извивы воображения и как их совместить с материалистической философией, с тем же Энгельсом, что
завещал свой прах развеять над океаном?
Великие соборы Кремля закрыты, но купола их и кресты все еще пылают, стоит лишь солнышку
пробиться сквозь среднерусскую хмарь, переливаются в соседстве с множественными красными
струями новых знамен и паучковыми символами перекрещенных орудий труда.
Гордая итальянская крепость на вершине Боровицкого холма, трижды сожженная с интервалами в
двести лет ханом Тохтамышем, гетманом Гонсевским и императором Наполеоном и снова поднявшая
свои шатры и «ласточкины хвосты» стен, что тебя ждет в непредсказуемом мире?
Три «роллс-ройса» наркомата обороны поначалу пересекли Красную площадь как бы по
направлению к воротам Спасской башни, однако неожиданно проехали мимо, спустились к Москве-
реке, обогнули крепость с южной и западной сторон и вкатились внутрь через предмостную пузатую
Кутафью башню. Такая тактика внезапных изменений маршрута была недавно разработана для
предотвращения терактов. Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном
«береженого Бог бережет», однако и в самом деле, окажись где-то у Спасских ворот засада (все-таки
ведь немало же еще и за границей и дома вполне боеспособных антисоветчиков), Рабоче-Крестьянская
Красная Армия была бы одним ударом обезглавлена. В первой машине следовал нарком Фрунзе, во
второй – главком-запад Тухачевский, в третьей – главком-восток, кавалер ордена Красного Знамени
№ 1 Василий Блюхер.
Фрунзе был мрачен. Фактически он направлялся на совещание вопреки решению Политбюро.
Именно это обстоятельство, а не болезнь сама по себе, угнетало его. Проклятая язва-то как раз в
последнее время меньше давала о себе знать. Лечащие врачи обнадеживали – анализы показывают,
что не исключен процесс рубцевания, то есть своего рода самозаживания. Однако вот эта тягостная и
все нарастающая забота товарищей... конечно, можно понять многих из них, прошлогодняя трагедия,
кончина Ильича, так потрясла партию, однако нет ли здесь перестраховки и... если называть вещи
своими именами, не ведут ли некоторые какой-то странной двойной игры?..
Фрунзе не любил повышать голос (пуще всего боялся превратиться из красного командира,
сознательного революционера в старорежимного деспота и солдафона). Но он очень здорово умел
прибавлять к голосу нечто такое, что сразу давало понять окружающим – возражения излишни. Вот
именно с этими модуляциями он приказал сегодня утром подать в палату полный комплект одежды
и, одевшись, немедленно отправился в наркомат, а оттуда в Кремль.
По дороге, в машине, он ни с кем не разговаривал, даже на верного Вуйновича старался не
смотреть. Странные все-таки складываются нравы среди руководства. Взять отдельно некоторых
людей; по мере удаления от горячки Гражданской войны, то есть по мере взросления, если еще не
старения, сколько выявляется малопривлекательных качеств: вздорность Зиновьева, зловещая
непроницаемость Сталина, наплевизм Бухарина, никчемность Клима, сутяжничество Уншлихта –
каждому по отдельности ты знаешь цену, но, собранные вместе, они превращаются в высшее понятие
– «воля Партии». Парадокс в том, что без этого мы не можем, Ленин это понимал, мы развалимся без
этого мистицизма.
Мысль о том, что ему пришлось сегодня переступить через «высшее понятие», пусть в интересах
дела, в интересах самой республики, но совершить самоуправство, не давала покоя Фрунзе. У него,
что называется, сосало под ложечкой, а когда «роллс-ройс» стал покачиваться на торцах Красной
площади, показалось даже, что эта легкая качка отдается в животе. Он приложил перчатку ко лбу.
* * *
Курсанты школы ВЦИКа, несущие внутреннюю службу в правительственных помещениях, стояли по
стойке «смирно». На их лицах, где по идее не должно было быть написано ничего, читалось
преклонение. Три легендарных командарма в сопровождении своих чуть приотставших помощников
(по-старому адъютантов) проходили по лестницам и коридорам Кремлевского дворца; это ли не
запоминающееся на всю жизнь событие? Шаги их были крепки, и все они представляли идеал
мужества и молодой зрелости. И впрямь: старшему, Фрунзе, было к тому моменту всего лишь сорок,
Блюхеру – тридцать пять, а Тухачевскому – тридцать два года. Существовала ли когда-нибудь на
Земле другая армия с таким молодым и в то же время преисполненным колоссальным боевым
опытом командным составом?
Последняя пара курсантов, несущая караул у святая святых, открыла двери. Командармы вошли в
зал заседаний – большие окна, лепной потолок, хрустальная люстра, огромный овальный стол. Иные
участники заседания еще прогуливались по упругому ковру бухарской работы, обменивались
шутками, другие уже сидели за столом, углубившись в бумаги. Все они были, что называется,
мужчины в полном соку, если пятидесяти, то с небольшим, все в хорошем настроении: дела у
республики шли как нельзя лучше. Одетые либо в добротные деловые тройки, либо в полувоенную
партийную униформу (френч с большими карманами, галифе, сапоги), они обращались друг к другу в
духе давно установившегося в партии чуть грубоватого, но как бы любовного и мягко-иронического
товарищества.
Посторонний внимательный наблюдатель, вроде промелькнувшего в нашем прологе профессора
Устрялова, может быть, и заметил бы уже начинавшееся расслоение и появление того, что
впоследствии было названо «партийной этикой», согласно которой кто-то кого-то мог назвать
«Николаем» или «Григорием», а другой обязан был подчеркивать свое расстояние от всемогущего
бонзы, употребляя отчество или даже официальное «товарищ имярек», однако нам пока что
соблазнительно подчеркнуть, что все на «ты» и все свои.
«Сменовеховцы», а они, как все русские интеллигенты, любили подстегивать факты к сочиненным
загодя теориям, постарались бы, очевидно, отыскать в этой группе вождей приметы своей
излюбленной «ауры власти», и они, вероятно, легко обнаружили бы эти приметы в таких, скажем,
пустяках, как некоторое прибавление телес, добротности одежд и непринужденности движений,
запечатленная государственность в складках лиц; мы же, со своей стороны, можем все эти приметы
отнести и к другим причинам, менее метафизического толка, а по поводу складок на лицах можем,
хоть и не без содрогания, подвесить вопросец такого толка: не ползут ли по ним проказой совсем еще
недавние неограниченные насилие и жестокость?
Когда военные вошли в зал, все к ним обернулись. «Как, Михаил, это ты?! Вот так сюрприз!» – с
дешевой театральностью воскликнул Ворошилов, хотя всем давно уже было известно, что Фрунзе
уехал из госпиталя и направляется в Кремль. Несколько человек переглянулись; фальшивый возглас
Клима как бы подчеркнул страннейшую и в некоторой степени как бы непоправимую
двусмысленность, накапливающуюся вокруг наркомвоенмора. Председатель СНК Рыков предложил
занять места. Рассаживаясь, члены Политбюро и приглашенные продолжали обмениваться репликами
и заглядывать в бумаги, всячески стараясь подчеркнуть, что основное их внимание приковано не к
Фрунзе, то есть не к нему персонально, не к нему как к больному человеку. Те, кто пожал ему руку
при входе, старались не придавать значения своему наблюдению, что рука при обычной ее крепости
была чрезвычайно влажна, а те, кто как бы случайно касался взглядом лица командарма, отгоняли
мысль, что ищут в нем признаки ишемии.
Между тем с Фрунзе под всеми этими взглядами и в самом деле творилось что-то неладное. Боясь
оскандалиться, он попытался под прикрытием папки с бумагами достать из кармана и проглотить
очередную таблетку, но отказался от этой мысли и, повернувшись к Шкирятову, спросил:
– Где же Сталин?
Шкирятов – Бог шельму и именем метит – весь подался вперед, весь к Фрунзе, глаза его будто
пытались влезть поглубже в командарма, на широком лице отразилась исключительная фальшь, что
сделало еще заметней его природную асимметрию.
– Товарищ Сталин просил его извинить. Он как раз заканчивает прием кантонской делегации.
Фрунзе почувствовал боль, напомнившую ему сентябрьский приступ в Крыму. Боль была
незначительная, но страх, что за ней последует другая, более сильная, и что он оскандалится перед
Политбюро, больше того – тут вдруг впервые как бы выкристаллизовалось, – даст увезти себя «под
нож», этот страх будто выбил пол у него из-под ног; геометричность мира стремительно
расплывалась. Он еще попытался ухватиться за политически мотивированное недоумение.
– Странно. Кажется, Уншлихт уже обсудил все вопросы с генералиссимусом Ху Хань Минем...
Шкирятов быстро подвинул ему стакан воды:
– Что с тобой, Михаил Васильевич?
Фрунзе уже не заметил знака, поданного Рыковым другим участникам совещания: дескать,
оставьте его в покое; не очень отчетливо он осознал, что по заранее утвержденной повестке дня
первым стал говорить Тухачевский.
На повестке дня было детище Фрунзе – военная реформа, то, чем он гордился больше, чем
штурмом Перекопа. Согласно этой реформе РККА хоть и сокращалась на 560 тысяч войск, но
становилась дважды мощнее и трижды профессиональнее. Вводилось смешанное кадровое и
территориальное управление, принимался закон об обязательной военной службе, а также
устанавливалось долгожданное единоначалие, то есть отодвигались в сторону политкомиссары, эти
постоянные источники демагогии и неразберихи. Военная реформа окончательно устраняла
партизанщину, закладывала основу несокрушимости боевых сил СССР.
Голова Фрунзе упала на стол, произведя странный неодушевленный звук, заставивший вздрогнуть
весь могущественный совет. Он тут же встал и попытался выйти, однако на полпути к дверям, прижав
платок ко рту, закачался. Платок окрасился кровью, и наркомвоенмор осел на ковер.
Курсанты охраны, явно еще не вполне обученные, как поступать в таких обстоятельствах,
заметались по залу, кто к телу, кто к окну, кто к телефону, но тут же, то есть почти немедленно,
появился отряд санитаров с носилками. Трудно сказать, были ли эти носилки составной частью
«медицинского обеспечения» заседаний Политбюро, или их туда доставили специально к этому дню.
В создавшейся панике даже и посторонний внимательный наблюдатель мог бы растеряться и не
заметить более чем странных взглядов, которыми обменивались некоторые участники совещания.
Впрочем, его бы вскоре привел в себя трагический возглас Ворошилова:
– Крым не помог Михаилу!
Тогда среди возникшего вокруг лежащего тела сугубо сценического движения (любой двор,
особенно в период междуцарствия, напоминает театр, и Кремль не был исключением) наблюдатель
услышал бы ядовитый шепоток Зиновьева:
– Зато он помог Иосифу...
Трудно сказать, услышали ли эту фразу все присутствующие, несомненно, однако, что до самого
Сталина она дошла. Он появился незаметно, выйдя из маленькой, сливающейся со стеной дверцы, и
беззвучно прошел через зал в своих мягких кавказских сапожках. Обойдя вокруг стола и особенным
образом обогнув Зиновьева – у последнего в этот момент возникло ощущение, что мимо проходит
кот-камышатник, – Сталин приблизился к носилкам.
В этот момент Фрунзе делали инъекцию камфоры. Он очнулся от обморока и тихо простонал: «Это
нервы, нервы...» Носилки подняли. Сталин на прощание притронулся ладонью к плечу наркома.
– Нужно привлечь лучших медиков, – произнес Сталин. – Бурденко, Рагозина, Градова... Партия не
может себе позволить потерю такого сына.
Лев прав, думал Зиновьев, этот человек произносит только те фразы, которые хотя бы на
миллиметр поднимают его выше нас всех.
Сталин прошел к столу и сел на свое место, и это место, одно из многих, почему-то вдруг
оказалось центром овального стола. То ли, опять же по законам драмы, как на появившегося в
поворотный момент, то ли по другим причинам, однако именно на Сталина смотрели оцепеневшие
члены Политбюро и правительства. Было очевидно, что при всех двусмысленных толках вокруг
болезни Фрунзе крушение могучего полководца внесло под своды Кремля мотив рока и мглы; как
будто валькирии пролетели.
Сталин минуту или две смотрел в окно на проходящие по октябрьскому небу безучастные облака,
потом произнес:
– Но дерево жизни вечно зеленеет...
Товарищи с солидным стажем эмиграции вспомнили, что эту строчку из «Фауста» любил
повторять и незабвенный Ильич.
– Давайте продолжим.
Мягким жестом Сталин предложил вернуться к повестке дня.
* * *
Под вечер того же дня многочисленные гости съезжались на дачу профессора Градова в Серебряном
Бору. Готовился русско-грузинский пир в честь сорокапятилетия хозяйки Мэри Вахтанговны.
Из Тифлиса приехали старший брат виновницы торжества Галактион Вахтангович Гудиашвили и
два племянника, сыновья сестры, Отари и Нугзар.
Никто, разумеется, не сомневался, что тамадой за праздничным столом будет Галактион. Крупный
роскошный кавказец всегда полагал пиры гораздо более существенной частью жизни, чем свою
работу весьма почитаемого у горы царя Давида фармацевта. Грозы революции, крушение
недолговечной грузинской независимости, даже прошлогодний мятеж, свирепо подавленный
чекистами Блюмкина, не отразились ни на внешности, ни на мироощущении этого
«средиземноморского человека», каждое появление которого, казалось бы, обещало начало
итальянской оперы или по крайней мере добрый флакон «любовного напитка».
Ну уж, конечно, не с пустыми руками прибыл в Серебряный Бор дядюшка Галактион. Для того,
между прочим, и племянников взял, «бэздэлников», чтобы помогли транспортировать к праздничному
столу три бочонка вина из заповедных подвалов Кларети, полдюжины копченых поросят, три
оплетенных четверти душистой и свежей, как «поцелуй ребенка» («это Лермонтов, моя дорогая»),
чачи, мешок смешанных орехов, мешок инжира, две корзины с отборными аджарскими мандаринами,
корзину румяных груш, похожих на груди юных гречанок («без этих груш как мог я появиться пэрэд
сэстрою?»), горшок сациви размером с древнюю амфору, два ведра лобио, ну, и некоторые приправы –
аджика-шашмика, ткемали-шмекали; в общем, разные мелочи.
Немедленно по прибытии дядя Галактион отправился инспектировать приготовления к пиру и был
весьма впечатлен запасами хозяев: тут были и водки, и коньяки, всевозможные заливные закуски, а
также совсем было уж забытые, но появившиеся вновь в «угаре нэпа» такие деликатесы, как анчоусы и
сельди «залом», радующий душу развал грибочков, огурчиков и помидорчиков, сыры нескольких
видов – от целомудренного форпоста Голландии до растленного рокфора, а также сам вельможный
осетр. В духовке томилось, ко всеобщему удовольствию, седло барашка.
– Мэри, любимая, поздравляю сестру! Вот это нэп, милостивые государи! Лучшая новая
экономическая политика – это старая экономическая политика, а лучшая политика – это к чертовой
матери всякая политика! – так возгласил тифлисский Фальстаф.
Большинство собравшихся уже гостей рассмеялось, а молодой поэт Калистратов, который все
интересовался, где же младшая дочка Градовых Нина, прочел из Маяковского:
Спросили раз меня:
«Вы любите ли нэп?»
«Люблю, – ответил я, —
Когда он не нелеп...»
Не все, впрочем, были в безмятежном настроении в этот вечер. Средний сын Градовых Кирилл, только
весной окончивший университет историк-марксист, сердито передернул плечами при политически
бестактной шутке своего дяди.
– Терпеть не могу все эти ухмылочки и рифмовочки вокруг нэпа, – сказал он Калистратову. – Им
все кажется, что это наш конец, а ведь это только лишь «надолго», но не навсегда!
– На мой век, надеюсь, хватит, – вздохнул беспутный Калистратов и, не тратя времени, устремился
к буфету.
Кирилл, прямой, бледный и серьезный, в убогой косоворотке, похожий на прежних фанатиков
подполья, выделялся среди нарядных гостей. Если бы не боялся он обидеть мать, давно бы ушел в
свою комнату и засел за книги. Чертов нэп, все «бывшие» закукарекали, эмиграция следит с
придыханием, решили, что и впрямь можно повернуть историю вспять. Ну хорошо, с дяди Галактиона
много не спросишь, отец вообще живет так, будто политика не существует, типичный вариант
«спеца», мама вся в своих шопенах, молится украдкой, все еще обожает символистов, «ветер принес
издалека песни весенней намек», однако и наше ведь поколение чем-то уже тронуто тлетворным,
даже брат, красный комбриг, о Веронике уж и говорить нечего...
Возмущение юного пуританина можно было легко понять при взгляде на его родителей. Они не
вписывались в революционную эстетику в той же степени, в какой их хлебосольный московский стол
не совпадал с прейскурантом какой-нибудь советской фабрики-кухни. Красавица Мэри в длинном
шелковом платье с глубоким вырезом, с ниткой жемчуга на шее, пышные волосы подняты вверх и
завязаны античным узлом. Под стать ей и сам профессор, пятидесятилетний Борис Никитич Градов,
совсем не отяжелевший еще мужчина в хорошо сшитом и ловко сидящем костюме и с аккуратно
подстриженной бородкой, которая, хоть и не вполне гармонировала с современным галстуком, была,
однако, необходима для продолжения галереи великих российских врачей. В праздничный вечер оба
они выглядели по крайней мере на десять лет моложе своего возраста, и всем было ясно, что они
полны друг к другу нежности и привязанности в лучших традициях недобитой русской
интеллигенции.
Гости Градовых в основном тоже принадлежали к этому племени, ныне объявленному
«прослойкой» на манер пастилы между двумя кусками ковриги. В начале вечера все они с очевидным
удовольствием толпились вокруг друга дома ученого-физика Леонида Валентиновича Пулково,
только что вернувшегося из научной командировки в Англию. Ну, посмотрите на Леонида, ну, сущий
англичанин, ну, просто Шерлок Холмс.
Ан нет, настоящим англичанином вечера вскоре был объявлен другой гость, писатель Михаил
Афанасьевич Булгаков; у того даже монокль был в глазу! Впрочем, Вероника, помогавшая свекрови
принимать гостей, не раз ловила на себе не очень-то английские, то есть не ахти какие сдержанные,
взгляды знаменитого литератора.
– Послушайте, Верочка, – обратилась к ней Мэри Вахтанговна. Вот, пожалуй, только в этом
обращении и проявлялись традиционные семейные банальности, трения между свекровью и
невесткой: последняя всех просила называть ее Никой, а первая все как бы забывалась и звала ее
Верой. – Послушай, душка... – Тоже, прямо скажем, обращеньице, из какого тифлисского салона к нам
пожаловало? – Где же твой муж, моя дорогая? – Вероника пожала великолепными плечами, да так,
что Михаил Афанасьевич Булгаков просто сказал «о» и отвернулся.
– Не знаю, maman. – Ей казалось, что этим «maman» она парирует Верочку, но Мэри Вахтанговна,
похоже, не замечала в таком адресе ничего особенного. – Утром он сопровождал главкома в Кремль,
но должен был бы уж вернуться три часа назад...
«Хорошо бы вообще не вернулся», – подумал проходящий мимо с бокалом вина Булгаков.
– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! Тихо запер я двери и один без гостей пью за здравие
Мэри! – возгласил какой-то краснобай.
Начались стихийные тосты. Дядя Галактион стал шумно протестовать, говоря, что тостам еще не
пришел черед, что произнесение тостов – это высокая культура, что русским с их варварскими
наклонностями следует поучиться у более древних цивилизаций, делавших утонченные вина уже в те
времена, когда скифы только лишь научились жевать дикую коноплю.
В общем, началось было шумное хаотическое веселье, именно такое состояние, которое и
позволяет потом сказать «вечер удался», когда вдруг за окнами взорвалась шутиха, другая, забил
барабан и послышались молодые голоса, скандирующие какую-то «синеблузную» чушь вроде:
«Революции семь лет! Отрицаем мир котлет! Революция пылает, власть семьи уничтожает!» Это и
были «синеблузники», последнее увлечение младшей Градовой, восемнадцатилетней Нины.
Гости высыпали на крыльцо и на террасу, чтобы посмотреть представление маленькой группы из
шести человек. «Начинаем спектакль-буфф под названием „Семейная революция“!» – объявила
заводила и тут же прошлась колесом. Заводилой как раз и была Нина, унаследовавшая от матери
темную густую гриву, в данный период безжалостно подрубленную на пролетарский манер, а от отца
– светлые, исполненные живого позитивизма глаза и взявшая от остального мира, столь
восхищавшего всю ее юную суть, такую сильную дозу юного восхищения, что она сама порой казалась
не каким-то отдельным имярек существом, а просто частью этого юного восхитительного мира в ряду
искрящихся за соснами звезд, стихов Пастернака и башни Третьего Интернационала. Искрометному
этому существу предстоит сыграть столь существенную роль в нашем повествовании, что нам, право,
не доставляет никакого удовольствия сообщение о том, что акробатическая фигура, с которой она
появляется на этих страницах, завершилась довольно неудачно – падением, и даже несколько
нелепым приземлением на пару ягодичек, к счастью, достаточно упругих.
Вообще весь «буфф» оказался каким-то чертовски нелепым и почти халтурным, если к этому еще
не добавить его бестактность.
Здоровенная орясина, пролетарский друг профессорской дочки Семен Стройло, накинув на свою
юнгштурмовку какую-то несуразную лиловую мантию, а башку вбив в маловатый цилиндр,
деревянным голосом зачитал:
Я профессор-ретроград,
У меня большой оклад.
На виду у всей страны
Я тиран своей жены.
Остальные участники труппы построили за его спиной довольно шаткую пирамиду и стали
выкрикивать:
– По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!
– Наша Мэри бунту рада, поднимает баррикаду!
– Обнажив черты чела, говорит: «Долой обузу!
Я свободная пчела! Удаляюсь к профсоюзу!..»
Каждый восклицательный знак, казалось, вызывал все новые опаснейшие колебания, и гости следили
не за дурацким текстом, а за столь шатким равновесием. В конце концов пирамида все-таки рухнула.
Никто, к счастью, не пострадал, но возникла ужасная неловкость, возможно, даже и не от бездарности
зрелища, а от подспудного ощущения фальшивости этого «бунтарства»: так или иначе, но «синие
блузы» были на стороне правящей идеологии, а собравшиеся у Градовых либеральные «буржуа»
всегда полагали себя в оппозиции.
– К столу, господа! К столу, товарищи! – закричал дядя Галактион.
Вдохновленные этим призывом Отари и Нугзар запели что-то грузинское и закружились в
лезгинке вокруг Нины.
Провал «Семейной революции» подействовал на Нину, видимо, не менее сильно, чем на ее тезку
Заречную – провал сочинения Треплева внутри сочинения Чехова. Нина, впрочем, не была еще так
сильно огорчена превратностями жизни, как ее тезка, и поэтому, быстро забыв о пролетарской
эстетике, нырнула к своим древним истокам, то есть встала на цыпочки и пошла мимо кузенов
грузинской павой.
– Это, кажется, твое лучшее произведение, – сказал о ней ее отцу физик Пулково.
В суматохе рассаживания вокруг огромного стола два старых друга отошли к окну, за которым
сквозь сосны просвечивало светлеющее над близкой Москвой небо.
– Ну, как тебе это все после Англии? – спросил Борис Никитич.
Леонид Валентинович пожал плечами:
– Я уже неделю дома, Бо, и мне уже Оксфорд кажется странностью. Как они там могут без всех
этих наших... хм... ну, словом, без этого возбуждения?..
– Скажи, Леня, а тебе не хотелось остаться? Ведь ты холостяк; якорей, так сказать, у тебя здесь нет,
а научные возможности там несравненно выше...
Пулково усмехнулся и хлопнул Градова по плечу:
– Вот что значит хирург, сразу находит болевую точку! Знаешь, Бо, Резерфорд предлагал мне
место в своей лаборатории, но... знаешь, Бо, видимо, все-таки у меня тут есть какие-то якоря...
Увлеченные разговором, они не сразу заметили, что в гостиной произошло нечто непредвиденное,
возник какой-то диссонанс в праздничной многоголосице. Два командира в полной форме вошли в
дом и теперь оглядывались, не снимая шинелей; это были Никита и Вадим.
– Ба! – воскликнул наконец Пулково. – Каков Никита! Комбриг?! Немыслимо! Теперь все твои чада
в сборе, Бо! Доволен ты своими ребятами?
– Как тебе сказать. – Борис Никитич уже понял, что случилось нечто важное, и теперь следил за
сыном. – Ребята у нас хорошие, но... хм, как-то они, понимаешь ли, слишком увлеклись... хм... ну,
другим делом... никто не продолжил семейную традицию...
Никита наконец увидел отца и пошел к нему через гостиную, деликатно освобождаясь от
повисшей на левом плече сестры, мягко отодвигая трусящую с вопросами по правую руку Веронику,
вежливо, но неуклонно прокладывая путь среди гостей. По пятам за ним двигался серьезный и
суровый – ни одного взгляда на Веронику – Вадим Вуйнович. Тревогой веяло от этих двух фигур в
форме победоносной РККА, хотя они и демонстрировали вполне безупречные манеры. Тому виной,
возможно, был внесенный ими в беспечность праздника запах слишком большого пространства, смесь
промозглой осени, бензина, каких-то обширных помещений, манежей ли, казарм, осенних ли
госпиталей.
– Рад вас видеть, Леонид Валентинович, с приездом, с приездом, однако у меня неотложное дело к
отцу.
С этими словами Никита взял под руку Бориса Никитича и уверенно, будто старший, провел его в
кабинет. Вуйнович, продолжая следовать, лишь на мгновение остановился, чтобы расстегнуть крючки
на воротнике шинели. Это мгновение осталось в его памяти на всю жизнь – быть может, самый
жаркий миг молодости, шепот Вероники: «Что с вами, Вадим?..»
– Происходят очень важные события, отец. У наркома обострение язвы. Ему стало плохо на
совещании в Кремле. Политбюро настаивает на операции. Мнения врачей разделились. Тебя просят
принять участие в консилиуме. Сталин лично назвал твое имя. Возможно, твое мнение будет
решающим. Прости, что так получилось, но мама, конечно, поймет. Комполка Вуйнович отвезет тебя
в твою больницу и привезет обратно.
Никита говорил отрывисто, будто вытягивал бумажную ленту из телеграфного аппарата. Уже
собираясь, профессор вдруг подумал о том, как все эти события ограбили его сына и его самого:
исчезла, так и не появившись, ранняя молодость его первенца, все те очаровательные дурачества, что
предвкушаются в семье, а потом с серьезностью, как важные мировые происшествия, обсуждаются. Из
отрочества он сразу шагнул в эти проклятые события, и больше с ним нельзя уже было говорить
иначе, как всерьез.
– Но ты, надеюсь, останешься с матерью?
– Да-да.
Никто из гостей – а уж тем более виновница торжества – не удивился неожиданному отъезду
хозяина в сопровождении «красавца офицера». Выдающегося хирурга нередко вызывали в самые
неподходящие моменты. Только шепотки поползли – кто там гикнулся наверху, но вскоре и они были
вытеснены мощным ароматом жаренного со специями барашка.
* * *
– На рентгеновских снимках, господа, то есть, простите, тов... словом, уважаемые коллеги, мы,
конечно, видим отчетливый «эффект ниши» в стенке дуоденум, однако есть основание предполагать,
что мы здесь имеем дело с интенсивным процессом рубцевания, если не вообще с зажившей язвой.
Что до кровотечений последнего времени, то они, мне кажется, были следствием поверхностных
изъязвлений стенки желудка, результатом застарелого воспалительного процесса. Именно такое
впечатление у меня сложилось при пальпации, а я своим пальцам, гос... простите, коллеги, верю
больше, чем лучам Рентгена, – старый профессор Ланг закашлялся, не закончив фразу, а потом
сердито все-таки ее закончил, сказав: – ...господа и товарищи!
Большой кабинет в административном здании Солдатёнковской больницы был полон.
Председательствовал, во всяком случае сидел в центре возле рентгеновских снимков, главный врач
Военного госпиталя Рагозин. Считалось, что он лучше всех знал высокопоставленного больного, так
как курировал его в течение последних нескольких месяцев и сопровождал во время недавней
поездки в Крым. В этом собрании, впрочем, играть главную скрипку даже и Рагозину было
затруднительно: не менее дюжины светил первой величины – Греков, Мартынов, Плетнев, Бурденко,
Обросов, Ланг, только что подъехал Градов, ожидался знаменитый казанский профессор
Вишневский...
Присутствовали на консилиуме и несколько лиц хоть и облаченных в белые халаты, но явно не
имевших к медицине прямого отношения. Лица исключительной серьезности и внимания, они сидели
в углу, внимали каждому слову, но сами молчали, одним только лишь своим присутствием давая
понять, что обсуждается дело исключительной государственной важности. «Ланг прав, – подумал
Градов, принимая из рук Рагозина папку с записями врачей и результатов анализов, – здесь есть как
господа, так и явные товарищи».
– Так каков же ваш вывод, Георгий Федорович? – спросил Рагозин. – Следует ли прибегнуть к
радикальной операции?
Ланг почему-то заливался потом, покрывался пятнами, то и дело вынимал большой, набухший уже
по краям носовой платок.
– В своей клинике, батеньки мои, я бы такие штучки лечил диетой и минеральной водичкой.
Обычно больные...
– Но можем ли мы рисковать?! – вдруг оборвал его Рагозин. – Ведь это не обычный больной!
– Не прерывайте! – вдруг разозлился рыхлый Ланг и хлопнул ладонью по столу. – Для меня все
больные обычные!
– Могу я осмотреть наркома? – шепотом спросил Борис Никитич доктора Очкина.
Пока они шли по коридору, за ними непрерывно следовал комполка Вуйнович. Возле дверей на
лестничные клетки стояли красноармейцы. В смежной с палатой Фрунзе комнате профессор Градов
заметил висящую на вешалке шинель наркомвоенмора – четыре ромба в петлицах и большая звезда
на рукаве.
* * *
Между тем на даче в Серебряном Бору происходил один из парадоксов революции: крик сезона танец
чарльстон восхищал буржуазный «пожилаж» и возмущал передовую молодежь.
– На хрена нам эта декадентщина, – заявил, например, Нинин друг, марьинорощинский молодчага
Семен Стройло. – Эту трясучку капиталисты изобрели, чтобы рябчиков с ананасами растрясать, а
пролетариату она без пользы.
– Да там как раз пролетариат-то и чарльстонит, – сказал недавний путешественник Пулково,
проехавший после Оксфорда пол-Европы. – Мальчишки и девчонки из низов, да и прочие, всяк, кому
не лень.
– Западная блажь, – отмахнулся Стройло здоровенной ладонью с некоторой даже вельможностью.
– А вы, друг мой, что же, «барыню» собираетесь внедрять в пролетарский быт, «камаринского»? –
повернулся к спорившим вспыхнувшим моноклем Михаил Афанасьевич Булгаков, само издевательство.
– Нет, нет и нет! – горячо вступилась за друга восемнадцатилетняя Нина. – Революция создает
новую эстетику, будут и новые танцы!
– Похожие на старую маршировку? – невинно спросил аспирант на кафедре ее отца Савва
Китайгородский, воплощение интеллигентности и хороших манер.
– Не нужно провоцировать, – прогудел Стройло, не глядя на «спеца», но давая ясно понять именно
ему, чтобы не зарывался, чтобы не очень-то пялился на Нинку, девка принадлежит победителям.
– Товарищи! Товарищи! – вскричала Нина. Ей так хотелось, чтобы все зажигались от одного огня, а
не так, чтобы каждый тлел по-своему. – Ну, подумаешь, чарльстон! Такая ерунда! Ну, что нам это, с
наших-то высот! Мы можем быть снисходительными! Мы можем даже танцевать его, ну, как пародию,
что ли!
Рывком повернувшись – все движения обрывистые, угловатые, ЛЕФ, новая эстетика, – накрутила
патефон, пустила заново пластинку, «Momma, buy me a yellow bonnet», схватила Степу Калистратова,
потащила: даешь пародию! «Пародия, пародия», – петухом загоготал поэт и с величайшей охотою стал
выбрасывать ноги от коленей вбок, выказывая таким образом полную осведомленность и распахивая
классный пиджак, специально для сегодняшнего вечера выкупленный из ломбарда.
Ну, и Нина тоже не отставала, с наслаждением пародируя декадентский танец, приплывший под
российские хляби из Джорджии и Южной Каролины от тех людей, что никогда таких слов, как
«декаданс», не употребляли.
Вскоре все уже плясали, все пародировали, даже дядюшка Галактион при всех семи пудах своего
жизнелюбия, не говоря уже о гибких джигитах-племянниках, и даже и сама именинница не без
некоторого ужаса, поднимая тяжелый шелк до своих слегка суховатых колен... полы на старой даче
ходили ходуном, нянюшка из кухни поглядывала в страхе, собака лаяла в отчаянии... может быть,
старый мир и обречен, но дача рухнет прежде... и даже комбриг, и даже комбриг, влекомый
соблазнительной своей женою, пышащей клубничным жаром Вероникою, сделал не менее дюжины
иронических па, и даже исполненный презрения Стройло бухал хоть и не в такт, но с хорошим
остервенением... и только лишь строгий марксист Кирилл Градов остался верен своим принципам,
демонически глядя с антресолей на трясущуюся вакханалию.
– Перестань ты бучиться, Кирка, – сказал ему старший брат, поднимаясь на антресоли с бутылкой
в правой руке и с двумя рюмками в левой. – Давай выпьем за маму!
– Я уже выпил достаточно, – буркнул Кирилл. – Да и ты, кажется... выпил предостаточно, товарищ
комбриг.