Глава первая
Скифские шлемы
Ну, подумать только – транспортная пробка в Москве на восьмом году революции! Вся Никольская
улица, что течет от Лубянки до Красной площади через сердце Китай-города, запружена трамваями,
повозками и автомобилями. Возле «Славянского базара» с ломовых подвод разгружают садки с живой
рыбой. Под аркой Третьяковского проезда ржание лошадей, гудки грузовиков, извозчичий
матюгальник. Милиция поспешает со своими пока еще довольно наивными трелями, как бы еще не
вполне уверенная в реальности своей сугубо городской, не политической, то есть как бы вполне
нормальной, роли. Все вокруг вообще носит характер некоторого любительского спектакля. Злость и
та наигранна. Но самое главное в том, что все играют охотно. Закупорка Никольской – на самом деле
явление радостное, вроде как стакан горячего молока после сыпного озноба: жизнь возвращается,
грезится процветание.
– Подумать только, еще четыре года назад здесь были глад и мор, блуждали кое-где лишь калики
перехожие, да безнадежные очереди стояли за выдачей проросшего картофеля, а по Никольской
только чекистские «маруси» проезжали, – говорит профессор Устрялов. – Вот вам, мистер Рестон,
теория «Смены вех» в практическом осуществлении.
Два господина приблизительно одного возраста (35 – 40 лет) сидят рядом на заднем сиденье
застрявшего на Никольской «паккарда». Оба они одеты по-европейски, в добротную комплектную
одежду из хороших магазинов, но по каким-то незначительным, хотя вполне уловимым приметам в
одном из них нетрудно определить русского, а в другом настоящего иностранца, более того,
американца.
Парижский корреспондент чикагской «Tribune» Тоунсенд Рестон в течение всего своего первого
путешествия в Красную Россию боролся с приступами раздражения. Собственно говоря, это нельзя
было даже назвать приступами: раздражение не оставляло его здесь ни на минуту, просто временами
оно было сродни ноющему зубу, в другие же моменты напоминало симптомы пищевого отравления.
Может быть, как раз с пищи все и началось, когда в день приезда советские, так сказать, коллеги –
этот невыносимый Кольцов, этот ерничающий Бухарин – потчевали его своими деликатесами. Эта
икра... даром что и в Париже сейчас безумствуют с икрой, нашли в ней, видите ли, какой-то
могущественный «афродизиак»... но ведь это же не что иное, как рыбьи яйца, медам и месье!
Доисторическая рыба, покрытая хрящевидными роготками... а главное все-таки – это ощущение
какой-то постоянной театральности, слегка тошнотворной приподнятости, бахвальства... и вместе с
этим неуверенность, заглядыванье в глаза, невысказанный вопрос. Европу они, похоже, уже
раскроили на будущее, но Америка сбивает их с толку. Рестона здесь тоже что-то сбивает с толку.
Прежде он полагал, что знает пружины революций. Его репортажи из Мексики в свое время считались
высшим классом журналистики. Он интервьюировал членов революционных хунт во многих странах
Латинской Америки. Черт побери, теперь он видит, что «гориллы» по сравнению с этими
«вершителями истории» были ему ближе, как и яблочный пирог по сравнению с проклятыми
«рыбьими яйцами». Неужели большевики всерьез думают, что ворочают мирами? Все было бы проще,
если бы речь шла просто о захвате и удержании власти, о смене правящей элиты, однако...
Готовясь к поездке, Рестон читал переводы речей и статей советских вождей. В конце августа
РКП(б) была потрясена трагической историей, связанной с Америкой. Катаясь на лодке по какому-то
озеру в штате Мэн, утонули два видных большевика, председатель «Амторга» Исай Хургин и Эфраим
Склянский, ближайший помощник Троцкого в течение всех лет Гражданской войны. На похоронах в
Москве всесильный «вождь мирового пролетариата» выдавливал из себя слова какого-то странного,
едва ли не метафизического недоумения: «...наш товарищ Эфраим Маркович Склянский... пройдя
через великие бури Октябрьской революции... погиб в каком-то ничтожном озере...»
Эдакое презренье к озеру, недоумение перед «внеисторической» смертью; нет, они и в самом деле
ощущают себя чем-то сродни богам Валгаллы или по крайней мере титанами из мифологии. Черт
возьми, мало кто в Америке поймет, что они одержимы своей «классовой борьбой» больше, чем аурой
власти... Революция, похоже, это не что иное, как пик декаданса...
Увешанный черными пальто и солдатскими шинелями трамвай тронулся и проехал на десяток
ярдов вперед. Шофер наркоминдельского «паккарда», кряхтя, выворачивал руль, чтобы пристроиться
в хвост общественному транспорту. Рестон, посасывая погасшую трубку, смотрел по сторонам. В
мешковатой толпе иной раз мелькали чрезвычайно красивые женщины почти парижского вида. У
входа в импозантное здание аптеки стояли два молодых красных офицера. Стройные и румяные,
перетянутые ремнями, они разговаривали друг с другом, не обращая ни на кого внимания. Их форма
отличалась той же декадентской дикостью, что и вся эта революция, вся эта власть: престраннейшие
шапки с острыми шишаками и нашитой на лбу красной звездой, длиннейшие шинели с красными
полосами-бранденбурами поперек груди, отсутствие погон, но присутствие каких-то загадочных
геометрических фигур на рукавах и воротнике – армия хаоса, Гог и Магог...
– Простите, профессор, позвольте задать вам один, как мы в Америке говорим, провокативный
вопрос. После восьми лет этой власти, что вы считаете главным достижением революции?
Чтобы подтвердить серьезность вопроса, Рестон извлек свой «монблан» и приготовился записывать
ответ на полях своего «бедекера». Профессор Устрялов весьма сангвинически рассмеялся. Он-то как
раз души не чаял во всех этих «икорочках» и «стерлядках».
– Милый Рестон, не подумайте, что я над вами смеюсь, но главным достижением революции
является то, что Цека стал старше на восемь лет.
По правде сказать, даже этот его сегодняшний спутник с его спотыкающимся английским в
сочетании с самоуверенными переливами голоса (откуда у русских взялась эта манера априорного
превосходства перед западниками?) раздражал Тоунсенда Рестона. Фигура более чем двусмысленная.
Бывший министр в сибирском правительстве белых, эмигрант, осевший в Харбине, лидер движения
«Смена вех», он нередкий гость в Красной Москве. Последняя его книга «Под знаком революции»
вызвала разговоры в Европе, а уж здесь-то ни одна политическая статья не обходится без упоминания
его имени.
Зиновьев называет Устрялова классовым врагом, тем более опасным, что он на словах приемлет
Ленина, говорит о благодетельной «трансформации центра», о «спуске на тормозах», о
«нормализации» большевистской власти, о надежде на нэповскую буржуазию и на «крепкого
мужика»...
Зиновьев иронизирует над Устряловым в типично большевистской манере – «курице просо
снится», «как ушей своих не увидите кулакизации, господин Устрялов»... Бухарин называет его
«поклонником цезаризма». Любопытно, на что и на кого делается намек в последнем случае?
Рестон в разговоре с Устряловым старался играть дурачка, поверхностного американского
газетчика.
– Все возвращается на круги своя, – продолжал Устрялов, – ангел революции тихо отлетает от
страны...
Рестон понимал, что он цитирует собственную книгу.
– Революционный жар уже позади... Победит не марксизм, а электротехника... Посмотрите вокруг,
сэр, на эти разительные перемены. Еще вчера они требовали немедленного коммунизма, а сейчас
расцветает частная собственность. Вчера требовали мировой революции, а сегодня только и ищут
концессионных договоров с западной буржуазией. Вчера был воинствующий атеизм, сегодня
«компромисс с церковью»; вчера необузданный интернационализм, сегодня – «учет патриотических
настроений»; вчера прокламировался беспрекословный антимилитаризм и антиимпериализм,
давалась вольная всем народам России, сегодня – «Красная Армия, гордость революции», а по сути
дела, собиратель земель российских. Страна обретает свою исконную историческую миссию
«Евразии»...
По мере разгрузки подвод у «Славянского базара» движение по Никольской хоть и черепашьим
ходом, но восстанавливалось. Проплывали мимо живые сцены и впрямь довольно оптимистической
толпы. Октябрьский легкий морозец бодрил уличных торговцев.
Торговка пирогами и кулебяками розовощекостью смахивала на кустодиевскую купчиху. Веселый
инвалид на деревянной ноге растягивал меха гармошки. Рядом торговали какими-то чертиками в
стеклянных банках. Проезжающему американцу было невдомек, что диковинка называлась
«Американский подводный житель».
– Ба, открылась Сытинская книжная лавка! – воскликнул Устрялов, обращаясь к американцу по-
русски и как бы к своему, но потом, сообразив, что тому ничего не говорит это название, с улыбкой
прикоснулся к твидовому колену. – В области литературы и искусства здесь сейчас полный расцвет,
сэр. Открыты кооперативные и частные издательства. Даже газеты, хоть и все остались в руках
большевиков, гораздо меньше пользуются трескучей пропагандой и больше дают прямой
информации. Словом, болезнь позади, Россия стремительно выздоравливает!
С торцовой стены дома, что здесь, как и в Германии, именуется брандмауэром, смотрела афиша
кинофильма – некто в цилиндре, смахивающий на Дугласа Фербенкса, завитая блондинка, которая
вполне могла оказаться Мэри Пикфорд. Там же какие-то жалкие рисунки в кубическом стиле,
большие буквы кириллицы. Если бы Рестон мог читать по-русски, он бы понял, что рядом с афишей
голливудского боевика наклеен призыв Санпросвета «Вошь и социализм несовместимы!».
– Ну, что же люди партии, армии, тайной полиции? – спросил он Устрялова (он произносил
«Юстрелоу»). – Вам кажется, что и они проходят такую же трансформацию?
С подвижностью, свойственной мягким славянским чертам, лицо профессора переменило
выражение экзальтации на серьезную, даже отчасти тяжеловатую задумчивость.
– Вы затронули самую важную тему, Рестон. Видите ли, еще вчера я называл большевиков
«железными чудищами с чугунными сердцами, машинными душами»... Хм, эта металлургия не так уж
неуместна, если вспомнить некоторые партийные клички – Молотов, Сталин...
– Сталин, кажется, один из... – перебил журналист.
– Генеральный секретарь Политбюро, – пояснил Устрялов. – Основные вожди, кажется, не очень-то
ему доверяют, но этот грузин, похоже, представляет крепнущие умеренные силы. – Он продолжал: –
Только такие чудища с их страшными рефлекторами конденсированных энергий могли сокрушить
российскую твердыню, в которой скопилось перед революцией столько порока. Однако сейчас...
Видите ли, тут вступает в силу эрос власти, который у этих людей очень сильно развит. Машинные
теории вытесняются человеческой плотью.
– Интересно, – пробормотал Рестон, непрерывно строча «монбланом» на полях «бедекера».
Устрялов усмехнулся – еще бы, мол, не интересно.
– Мне кажется, этот процесс проходит во всех сферах, как в партии, так и особенно в армии. Вы
вроде обратили внимание на двух молодых командиров возле аптеки. Какая выправка, какая стать!
Это уже не расхристанные чапаевцы, настоящие профессиональные военные, офицеры, хоть и в
странной, на западный взгляд, форме. Кстати, о форме. Принято считать, что она чуть ли не самим
Буденным придумана, а она, между прочим, была заготовлена еще в шестнадцатом году по макетам
художника Васнецова Виктора Михайловича, так что здесь мы как бы видим прямую передачу
традиции... Скифские мотивы, батенька мой, память о пращурах!
Устрялов вдруг прервался на восклицательном знаке и посмотрел на американца с неожиданным
удивлением. Что он там пишет, как будто понимает все, что я ему говорю? Кто из них вообще может
это постичь, невнятицу срединной земли, перемешанного за пятнадцать веков народа? Всякий раз
приходится обрывать себя на экзальтированной ноте. Сколько раз твердил себе – держись британских
правил. Understatement – вот краеугольный камень их устойчивости. Он кашлянул:
– Что касается ОГПУ, или, как вы это называете, тайной полиции... Как вы думаете, еще четыре
года назад смог бы эмигрантский историк разъезжать по Москве с иностранным журналистом в
машине Наркоминдела?
– Значит, вы не боитесь? – спросил Рестон с прямотой квотербека, посылающего мяч через
полполя в зону противника.
Машина тем временем уже проехала всю Никольскую и остановилась там, где ее, очевидно,
просили остановить заранее, возле вычурного фасада Верхних торговых рядов. Здесь профессор
Устрялов и американец Тоунсенд Рестон, представляющий влиятельную газету «Чикаго Трибюн»,
покинули экипаж и далее проследовали пешком по направлению к Красной площади. Напрягая слух,
шофер еще некоторое время мог слышать высокий голос «сменовеховца»: «...Разумеется, я понимаю,
что мое положение до крайности двусмысленно, – в кругах эмиграции многие считают меня едва ли
не чекистом, а в Москве вот Бухарин на днях объявил...»
Дальнейшее было покрыто гулом хлопотливой столицы.
Едва лишь две фигуры в английских пальто скрылись из виду, к «паккарду» подошел некто в
мерлушковой шапке, субъект с усиками из той породы, что до революции назывались «гороховыми» и
не изменились с той поры ни на йоту.
– Ну что, механик, о чем буржуи договаривались? – обратился он к шоферу.
Шофер устало потер ладонью глаза и только после этого посмотрел на обратившегося, да так
посмотрел, что шпик сразу же осел, тут же сообразил, что перед ним и не шофер вовсе.
– Уж не думаете ли вы, любезнейший, что я вам буду переводить с английского?
Вдруг над Верхними торговыми рядами и над запруженными улицами старого Китай-города
полетели «белые мухи», первый, пока еще легкий и бодрящий, снегопад осени 1925 года.
* * *
Между тем молодые командиры, чья внешность навела двух джентльменов из пролога, которые,
очевидно, больше и не появятся в пространстве романа, на столь серьезные размышления, все еще
продолжали беседовать у подъезда аптеки Феррейна.
Комбриг Никита Градов и комполка Вадим Вуйнович были ровесниками и к моменту начала
повествования достигли двадцати пяти лет, имея за плечами несметное число диких побоищ
Гражданской войны, то есть они были по тогдашним меркам вполне зрелыми мужчинами.
Градов служил в штабе командующего Западным военным округом командарма Тухачевского,
Вуйнович занимал должность «состоящего для особо важных поручений при Реввоенсовете», то есть
был одним из главных адъютантов наркомвоенмора Фрунзе. Друзья не виделись несколько месяцев.
Градов, коренной москвич, по долгу службы обитал в Минске, тогда как уралец Вуйнович после
назначения в Реввоенсовет заделался настоящим столичным жителем. Эта превратность судьбы
немало его забавляла и давала повод посмеяться над Никитой. Прогуливаясь с другом по Москве, он
подмечал театральные афиши и как бы мимоходом заводил разговор о премьерах, а потом как бы
спохватывался: «Ах да, у вас в Минске об этом еще не слышали, эх, провинция...» – и далее в этом
духе, словом, вполне добродушный и даже любовный эпатаж.
Впрочем, о театрах эти молодые люди в буденновках говорили мало: разговор их то и дело уходил
к более серьезным темам; это были серьезные молодые люди в чинах, каких в старой армии нельзя
было достичь, не преодолев сорокалетнего рубежа.
Никита прибыл в Москву вместе со своим главкомом для участия в совещании по проведению
военной реформы. Совещание предполагалось в Кремле, в обстановке секретности, ибо в нем должен
был принять участие чуть ли не полный состав Политбюро РКП(б). Секретностью уже тогда все они
были одержимы. «Партия по привычке продолжает работать в подполье», – повторяли в Москве шутку
главного большевистского остряка Карла Радека. Дело несколько осложнялось тем, что шеф
комполка Вуйновича, председатель Революционного Военного Совета, народный комиссар по
военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе вот уже более двух недель находился в
больнице с обострением язвы двенадцатиперстной кишки. ЦК, по-братски заботясь о здоровье
любимца всех трудящихся, легендарного командарма, сокрушителя Колчака и Врангеля, предлагал
провести совещание в его отсутствие и поручить доклад первому заместителю председателя РВС
Уншлихту, однако Фрунзе категорически настаивал на своем участии, да и вообще на несерьезности
своего недуга. Это и было главной темой разговора между двумя молодыми командирами у порога
аптеки Феррейна, где они поджидали Веронику, жену комбрига Градова.
– Нарком просто бесится, когда ему говорят об этой проклятой язве, – сказал Вуйнович,
широкоплечий человек южнославянского типа, с щедрой растительностью в виде черных бровей и
усов, не обделенный и яркостью глаз. Выросший в заводском городке на Урале, он прошел со своим
эскадроном до южного берега Крыма и тут, среди скал, пенистых волн, кипарисов и виноградников,
понял, где лежит его истинная родина.
Романтического соблазна ради мы должны были бы сделать Никиту Градова противоположностью
его друга, то есть отнести его к северным широтам, к некоей русской готике, если таковая когда-либо
существовала в природе, и мы были бы рады это сделать, чтобы добавить в скифско-македонский
колорит еще и варяжскую струю, однако справедливости ради мы преодолеваем соблазн и не можем
не указать на то, что и Никита, хотя бы наполовину, соотносился со средиземноморской «колыбелью
человечества»: его мать, Мэри Вахтанговна, была из грузинского рода Гудиашвили. Впрочем, в
наружности его не было ничего грузинского, если не считать некоторой рыжеватости и носатости, что
можно с равным успехом отнести и к славянам, и к варягам, и по крайней мере с не меньшим
успехом к не вовлеченным еще в мировую революцию ирландцам.
– Послушай, Вадя, а что говорят врачи? – спросил Никита. Вуйнович усмехнулся:
– Врачи говорят об этом меньше, чем члены Политбюро. Последняя консультация в
Солдатёнковской больнице пришла к заключению, что можно обойтись медикаментами и диетой,
однако вожди настаивают на операции. Ты знаешь Михаила Васильевича, он на пулеметы пойдет – не
моргнет, но от ножа хирурга приходит в полное уныние.
Никита отогнул полу своей длинной шинели и достал из кармана ярко-синих галифе луковицу
золотых часов, награду командования после завершения мартовской кронштадтской операции 1921
года. Вероника пропадает в дебрях аптеки уже сорок минут.
– Знаешь, – проговорил он, все еще глядя на дорогую, тяжеленькую великолепную вещь, лежащую
на ладони, – мне иногда кажется, что далеко не всем вождям нравятся слишком бодрые командармы.
Вуйнович затянулся длинной папиросой «Севеpная Пальмиpа», потом отшвырнул ее в сторону.
– Особенно усердствует Сталин, – резко заговорил он. – Партия, видите ли, не может себе
позволить болезни командарма Фрунзе. Может быть, Ильич был не прав, а, Никита? Может быть,
«этот повар» не собирается готовить «слишком острые блюда»? Или как раз наоборот, собирается, а
потому так свирепо настроен против диеты и за нож?!
Градов положил руку на плечо разволновавшегося друга – «спокойно, спокойно», – выразительно
посмотрел по сторонам...
В этот момент из аптеки наконец выпорхнула Вероника, красотка в котиковой шубке, сигналящая
вспышками голубых глаз, будто приближающаяся яхта низвергнутого монарха. Пошутила очень
некстати:
– Товарищи командиры, что за лица? Готовится военный переворот?
Вуйнович взял у нее из рук довольно тяжелую сумку – чем это можно обзавестись в аптеке таким
увесистым? – и они пошли по Театральному проезду, вниз, мимо памятника Первопечатнику в
сторону «Метрополя».
Всякий раз, когда Вуйнович видел жену своего друга, он делал усилие, чтобы избавиться от
мгновенных и сильных эротических импульсов. Едва лишь она появлялась, все превращалось в
притворство. Правдивыми его отношения с этой женщиной могли быть только в постели или даже...
Холодея от стыда и тоски, он осознавал, что готов был сделать с Вероникой примерно то, что
однажды сделал с одной барынькой в захваченном эшелоне белых, то есть повернуть ее спиной к
себе, толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Больше того, именно эта конфигурация вспыхивала перед
ним всякий раз, когда он видел Веронику.
Хамские импульсы, бичевал он себя, гнусное наследие Гражданской войны, позор для
образованного командира регулярной армии красной державы. Никита – мой друг, и Вероника – мой
друг, и я... их замечательный друг-притвора.
Возле «Метрополя» расстались. У Вуйновича в этом здании прямо под врубелевской мозаикой
«Принцесса Грёза» была холостяцкая комната. Градовы поспешили на трамвай, им предстоял долгий
путь с тремя пересадками до Серебряного Бора.
Пока тряслись по Тверской в битком набитом вагоне с противными запахами и взглядами, Никита
молчал.
– Ну, что опять с тобой? – шепнула Вероника.
– Ты кокетничаешь с Вадимом, – пробормотал комбриг. – Я чувствую это. Ты сама, может быть, не
понимаешь, но кокетничаешь.
Вероника рассмеялась. Кто-то посмотрел на нее с удовольствием. Смеющаяся в трамвае красавица.
Возврат к нормальной жизни. Суровая бабка в негодовании зажевала губами.
– Дурачок, – нежно шепнула Вероника.
С прозрачных зеленеющих и розовеющих небес летел редкий белый пух, легкий морозец как будто
обещал гимназические конькобежные радости. Они проехали ветхий развал Хорошево, потом
трамвай, уже полупустой, побежал к концу маршрута, к кругу Серебряного Бора. Вековые сосны
парка, подернутое первой морозной пленкой озеро Бездонка, заборы и дачи, в которых уже
зажигались огни и протапливались печи, – неожиданная идиллия после суматошной и, как всегда,
отчасти бессмысленной Москвы.
От круга нужно было еще пройти с полверсты пешком до родительского дома.
– Что у тебя такое тяжелое в сумке? – спросил Никита.
– Накупила тебе брому на целый месяц, – бодренько ответила Вероника и искоса посмотрела на
мужа.
Страдание, как всегда, сделало смешным его веснушчатое лицо. Он смотрел себе под ноги.
– К черту твой бром, – пробормотал он.
– Перестань, Никита! – рассердилась она. – Ты уже две недели не спишь после командировки. Этот
Кронштадт тебя окончательно измотал!
* * *
Октябрьская командировка в морскую крепость выглядела обычной деловой поездкой высшего
командира – спецвагон до Ленинграда, оттуда рейдовым катером к причалам Усть-Рогатки. В гавани,
на берегу и в городе царили полный порядок, мерная морская налаженность всех служб. Чеканя шаг,
в баню и из бани, проходили взводы чернобушлатников. Иные хором пели «Лизавету». На линкорах
отрабатывали приемы сигнализации. Пеликанами сновали над бухтой новомодные гидропланы.
Куски времени отмерялись для всех присутствующих четкими ударами склянок. Чистый морской, как
бы английский и, уж во всяком случае, очень отвлеченный от российской действительности мир.
Ничто и никто не напоминает о событиях четырехлетней давности. Только один раз, поднимаясь
на форт «Тотлебен», он услышал за спиной спокойный голос:
– Я вижу, товарищ комбриг, путь вам хорошо знаком. Он резко обернулся и увидел глаза старшего
артиллериста.
«Вы... вы здесь были?.. Тогда? Возможно ли?..» Позднее Никита мучился, осознав, что за этим
недоумением читалось другое: «Почему же не расстреляны?»
– Я был в отпуске, – просто сказал артиллерист, не выражая решительно никаких эмоций.
– А я штурмовал ваш форт! Поэтому и путь знаю! – не без вызова приподнял голос Никита, хотя и
понимал, что вызов вроде направлен не по адресу, что уж если не расстрелян артиллерист, значит,
облечен доверием, иначе бы непременно разделил судьбу тех, кто отвечал перед народом и
революцией за тот яростный антибольшевистский взрыв марта 1921 года.
Очевидно, все-таки не совсем не по адресу была направлена фраза, если судить по тому, как
артиллерист отвел глаза и молча сделал приглашающий жест вверх по трапу – прошу, мол,
осчастливьте!..
Весь день Никита занимался проверкой установки новых обуховских орудий на фортах «Тотлебен»
и «Петр I», вместе с представителями завода и командования Балтфлота вникал в документацию и
устные пояснения артиллеристов и только к вечеру, сославшись на усталость, оказался один и ушел
пешком в город.
Кажется, он уже отдавал себе отчет, что его тянет туда, на Якорную площадь, в центр тогдашних
событий.
С приморского бульвара он обозревал внешний рейд и там серые силуэты двух гигантов, вроде бы
тех самых; как ни старайся, из этих пушек и труб уже никогда не выбьешь память о ярости линкоров.
Свежестью и полной промытостью веяло от сентябрьского вечера, от щедрой воды вокруг, от
бороздящих рейд мелких плавединиц и от подмигивающих сигналами гигантов.
В те дни все это пространство было белым, застывшим будто бы навеки и зловещим. Линкоры
стояли борт к борту у стенки, покрытые льдом до самых верхних надстроек, со свалявшимся,
прокопченным снегом на палубах. Никита ловил себя на том, что даже у него, лазутчика, появляется
враждебное чувство к замерзшей «Маркизовой луже», как называли Финский залив военморы. По
льду на крепость шли бесконечные цепи карателей в белых халатах.
Четыре с половиной года спустя, стоя у памятника Петру Великому и глядя на оживленное
полноводье, комбриг РККА Градов поймал себя на другой мысли: начнись тогда мятеж на месяц
позже, с ним бы не совладать. Освободившись из ледового капкана, линкоры по чистой воде подошли
бы к Ораниенбауму и прямой наводкой пресекли бы все попытки концентрации правительственных
сил. К «Петропавловску» и «Севастополю», безусловно, присоединились бы два других гиганта, в
марте еще торчавшие в устье Невы, – «Гангут» и «Полтава», а за ними и другие корабли Балтики.
Трудно было бы поручиться даже за легендарную «Аврору», ведь и весь Кронштадт еще за неделю до
мятежа считался оплотом и гордостью революции.
Непобедимость восставшего Балтфлота почти наверняка подожгла бы бикфордов шнур и вызвала
бы серию взрывов по всей стране. Тамбовщина и так уже пылала. Недаром Ленин считал, что
Кронштадт опаснее Деникина, Колчака и Врангеля, вместе взятых. Чистая вода принесла бы гибель
большевистской республике.
Нас спас лед. Исторически детерминированные события и неуправляемые физические процессы
природы находятся в странной, да что там говорить, просто в возмутительной зависимости. Лед
оказался нашим главным союзником и при штурме Крыма, и при подавлении Кронштадта. Не следует
ли соорудить памятник льду? Экая чушь, законы классовой борьбы, выстроенные на базисе льда, на
замедлении бега каких-то жалких молекул!
Однако вовсе не эти парадоксы были главной мукой комбрига Градова. Дело было в том, что он в
какие-то определенные или неопределенные моменты жизни вдруг начинал видеть в себе предателя и
едва ли не душителя свободы. Казалось бы, геройская миссия была возложена на пылкого
двадцатилетнего революционера, в любую минуту не пожалевшего бы жизни за Красную республику,
и по-геройски эта миссия была выполнена, и все-таки...
Он медленно шел вдоль желтого с белыми колоннами здания Морского собрания, прикладывая
руку к козырьку, расходясь с военморами, и даже улыбался в ответ на взгляды женщин – Кронштадт
всегда славился женами плавсостава, – и вспоминал, как в мартовскую пургу, во мраке, оставив на
льду белый халат, сшитый из двух простынь, он поднялся на причал, перебежал бульвар и пошел
вдоль этого здания, фальшивый моряк, братишечка что надо, даже свежая наколочка была сделана на
груди: «Бронепоезд „Красный партизан“.
Дюжина сверхсекретных лазутчиков была отобрана самим командармом Тухачевским из числа
самых беззаветных. К моменту решительного штурма, действуя в одиночку, они должны были
выводить из строя орудия и открывать ворота фортов. Дорог был каждый час, над заливом уже
начинали гулять влажные западные ветры.
В ту ночь он беспрепятственно дошел до явочной квартиры, а утром... вот утром-то и начались его
муки.
Он проснулся от звуков оркестра. По залитой солнцем улице к Якорной площади маршировала
колонна моряков; веселые ряшки. Над ними в ярчайшем голубом послештормовом небе рябил наспех
сделанный транспарант, вполне отчетливо предлагавший сокрушительный мартовский лозунг:
«ДОЛОЙ КОМИССАРОДЕРЖАВИЕ!»
Знаки восстания были повсюду. Первое, что увидел Никита, когда вышел на улицу, имея в котомке
два маузера, четыре гранаты и фальшивый мандат Севастопольского флоткома, были расклеенные на
стене листки «Известий Кронштадтского совета» с призывами ревкома, информацией об отражении
атак и о выдаче продовольствия, а также с издевательскими частушками в адрес вождей.
...Приезжает сам Калинин,
Язычище мягок, длинен,
Он малиновкою пел,
Но успеха не имел.
Опасаясь грозных кар,
Удирает комиссар!
Беспокоен и угрюм
Троцкий шлет ультиматум:
«Прекратите беспорядок,
А не то, как куропаток,
Собрав верную мне рать,
Прикажу перестрелять!..»
Но ребята смелы, стойки,
Комитет избрали, тройки,
Нога на ногу сидят
И палят себе, палят!..
Эти «ребята» отрядами, поодиночке, толпами продолжали стекаться на Якорную, формируя у
подножия Морского собора и вокруг памятника адмиралу Макарову огромную толпу черных
бескозырок и голубых воротников. Редкими вкраплениями в балтийскую униформу выделялись
солдатские шинели и овчинные полушубки. Сновали мальчишки, иной раз мелькали и возбужденные
лица женщин. Все вместе это называлось «Кронштадтская команда».
Играло несколько оркестров. Они перекрывали постоянно возобновляющуюся канонаду с залива.
Что касается большевистских аэропланов, то в общем гаме, пороховом и медном громе их моторы
были вообще не слышны, а сами они казались каким-то ярмарочным аттракционом, хоть и слетали с
них порой смертоносные пакеты и листовки с угрозами «красного фельдмаршала» Троцкого.
Настроение было праздничным. Никита не верил своим глазам. Вместо зловещих ожесточенных
заговорщиков, ведомых вылезшими из подполья белогвардейцами, он видел перед собой что-то вроде
народного гульбища, многие тысячи, охваченные вдохновением.
Странное место. Византийская громада собора, монумент человеку в простом пальто. «Амурские
волны» и взрывы. Игрушечные аппараты в небе, окруженные ватными клочками шрапнельного огня.
Фаталистическая игра или – вспомни отца Иоанна! – новая соборность, исповедь бунта?
С трибуны долетали крики ораторов:
– ...Товарищи, мы обратились по радио ко всему миру!..
– ...Большевики врут про французское золото!..
– ...Советы без извергов!..
Едва ли не каждая фраза покрывалась громовым «ура».
– ...Слово имеет предревкома товарищ Петриченко!..
Из черных шинелей на трибуне выдвинулась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой. Простуды не
боится. Из маузера отсюда не достанешь. Может быть, кто-то из наших, из одиннадцати, сейчас
целится?
– Товарищи, ставлю на голосование вторую резолюцию линкоров! Ультиматум Троцкого
отклонить! Сражаться до победы!..
Потрясенный Никита смотрел вокруг на ревущие единым духом глотки. Победа! Победа! Потом
спохватился, стал и сам размахивать шапкой и кричать: «Победа». Кто-то хлопнул его по спине.
Усатый бывалый военмор с удовольствием заглянул в его молодое лицо.
– Поднимем Россию, браток?!
«Ура», – еще пуще завопил Никита и вдруг похолодел, почувствовав, что кричит искренне, что
втянут в воронку массового энтузиазма, что именно здесь вдруг впервые нашел то, что так смутно
искал все эти годы со штурма «Метрополя» в 1917 году, когда семнадцатилетним мальчиком
присоединился к отряду Фрунзе, – порыв и приобщение к порыву.
Да ведь предатели же, мерзавцы, под угрозу поставили саму Революцию ради своего флотского
высокомерия, избалованности, анархизма, всего этого махновского «Эх, яблочко, кудыт-ты котисся»!
Какие еще могут быть порывы и сантименты в отношении этого сброда?!
Открылись двери собора, на паперть вышел священник с крестом, стали выносить гробы с
погибшими при отражении вчерашнего штурма. Оркестры заиграли «Марсельезу». Моряки обнажили
головы. Лазутчик Градов тоже снял шапку. Момент всеобщей скорби, мороз по коже, дрожь всех
мышц – вот, очевидно, предел всей этой вакханалии, четыре года злодейств во имя борьбы со
злодейством, набухание слезных желез... Да ведь это вокруг тебя Новгородское вече, свободная Русь,
и ты ударишь им в спину!..
* * *
...После того как все было кончено, Никита, в числе трех уцелевших из дюжины отряда особого
назначения, был награжден золотыми часами швейцарской фирмы «Лонжин». Затем его
госпитализировали. Несколько дней он метался в бреду и беспамятстве, лишь на мгновения
выныривая к обледенелым веточкам и снегирям за окном Ораниенбаумского дворца.
Никто никогда не говорил ему ни о характере, ни о подробностях той горячки. Он просто
выздоровел и вернулся в строй. Кронштадтской темы предпочитали не касаться в военных и
партийных кругах, хотя и ходили смутные слухи, что у самого Ленина на этой почве разыгралась
форменная истерика. Якобы визжал и хохотал вождь: «Рабочих расстреливали, товарищи! Рабочих и
крестьян!»
Никто, разумеется, не говорил в «кругах» и о том, что именно Кронштадт вывел страну из сыпняка
военного коммунизма, повернул ее к нэпу – отогреться. Не случись эта страшная передряга, не
отказались бы вожди «всерьез и надолго» от своих теорий.
Вероника, дочь известного московского адвоката, была женой Никиты уже третий год, и, конечно
же, она знала немало об этой тайной ране своего мужа, хотя и понимала, что знает не все. В
последние две недели, после командировки, она стала серьезно опасаться за состояние его нервов. Он
почти не спал, ходил по ночам, без остановки курил, а когда отключался в каком-то подобии сна,
начинал бормотать заумь, из которой иногда выплывали, будто призраки, фразы, выкрики и печатные
строчки кронштадтской вольницы.
«...от Завгородина – двухдневный паек хлеба и пачка махорки; от Иванова, кочегара
„Севастополя“, – шинель; от сотрудницы Ревкома Циммерман – папиросы, от Путилина, портово-
химическая лаборатория, – одна пара сапог...»
«...Полное доверие командиру батареи товарищу Грибанову!..»
«...Куполов, ебена мать, Куполова-лекаря не видали, братцы?..»
«...команда пришла в задумчивость, нужна литература для обмена с курсантами...»
«...Подымайся, люд крестьянский!
Всходит новая заря —
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина-царя...»
«...Ко всем трудящимся России, ко всем трудящимся России...»
Однажды она, набравшись смелости, спросила его, не стоит ли ему выйти из армии и поступить в
университет, на медицинский факультет, по стопам отца, ведь ему всего двадцать пять, к тридцати
годам он будет настоящим врачом... Как ни странно, он не накричал на нее, а только лишь задумчиво
покачал головой – поздно, Ника, поздно... Похоже, что он вовсе не возраст имел в виду.

Подробнее...

Василий Павлович Аксёнов — признанный классик и куль товая фигура русской литературы. Его произведения хорошо известны не только в России, но и за рубежом. Успех пришел к Аксёнову еще в 1960-е годы, — откликаясь блистательной прозой на самые сложные и актуальные темы, он не один десяток лет оставался голосом своего поколения. В числе полюбившихся читателям произведений Аксёнова — трилогия «Московская сага», написанная в начале 1990-х годов и экранизированная в 2004 году. Трилогию составили романы «Поколение зимы», «Война и тюрьма», «Тюрьма и мир». Их действие охватывает едва ли не самый страшный период в российской истории ХХ века — с начала двадцатых до начала пятидесятых годов. Теплым вечером 1925 года вся семья Градовых собралась на профессорской даче в Серебряном Бору — так начинается повествование о трех поколениях этой семьи, которой предстоит пройти все круги ада сталинской эпохи: борьбу с троцкизмом, коллективизацию, лагеря, вой ну с фашизмом, послевоенные репрессии.

Подробнее...

Ура! Опять сегодня
А что делать?
То есть, собственно, не в такую уж черноту — почти сразу же снова посветлело. Расчихавшись от
пыли, Ластик смахнул выступившие на глазах слезы и обернулся.
Вроде бы ничего не изменилось, только исчезло Магдаитиро, и откуда-то доносился скучный,
механический голос, говоривший безо всяких пауз:
— … В этот ранний час храм-музей еще закрыт поэтому давайте пока посмотрим на так
называемое «Лобное место» многие думают что эта круглая площадка выполняла функцию эшафота
однако на самом деле Лобное место использовалось не для казней а для зачитывания перед народом
царских указов плахи и виселицы обычно устанавливались вон там ближе к кремлевской стене как
это показано на картине великого русского художника Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни»…
Ластик высунулся из-под крыльца, увидел гида и группку провинциальных туристов с
фотоаппаратами и видеокамерами. Вот ранние пташки — в восемь утра уже на экскурсии.
По брусчатке важно разгуливал жирный, облезлый голубь. Подошел к огрызку яблока, клюнул.
Какое счастье! Нормальные люди, голубь, огрызок! Всё настоящее, живое!
С блаженной улыбкой Ластик вылез из-под исторического памятника и огляделся по сторонам.
Милиционер! Машина едет! Запах бензина! Грязная лужа!
Ура!
Он снова чихнул — теперь уже не столько от пыли, сколько от чувств.
Туристы обернулись, наставили объективы и защелкали затворами.
Ластик сообразил, что не переодевался с самого 1606 года. На нем так и остались порты плисовы,
сапожки ал-сафьян, рубаха макова с узорочьем, кафтан златоткан.
— Перед вами мальчик в типичном наряде эпохи Бориса Годунова, — не растерялся гид. — А
возле Исторического музея вы сможете сфотографировать стрельцов и девиц-красавиц в кокошниках.
Теперь подойдем к Лобному месту поближе.
Войдя в роль, Ластик поклонился туристам поясным поклоном. Они еще немножко пощелкали
затворами и пошли себе к следующей достопримечательности.
Ластик же побежал вниз, к Васильевскому спуску, повернул на Варварку.
Из метро шли на работу хмурые, еще не совсем проснувшиеся люди. Их было много, ужасно
много, и это было просто замечательно! На Ластика в его маскарадном костюме поглядывали, но без
большого интереса. Наверное, думали: мальчишка еще, а тоже вот с утра пораньше подрабатывает —
ряженым.
Ноги сами вынесли на Славянскую площадь, а оттуда на Солянку, и вот уже показался угол
большого серого дома, и окно наверху — в нем крутилась зеленая китайская вертушка, которой
Ластик неделю назад украсил форточку в своей комнате.
Он влетел с разбега в подворотню — и замер.
Из подъезда вышел мальчик с портфелем, в красной куртке, удивленно уставился на Ластика.
Зажмурился.
Это же я! Я сам! — сообразил Ластик. И вспомнил: в то утро ему привиделся в подворотне
мальчик, очень похожий на него самого. Вспомнил и предостережение Магдаитиро — ни в коем
случае не встречаться с хронодвойником взглядом.
Поскорей спрятался, пока Ластик-два (или это он сам Ластик-два, а тот — Ластик-один?) не
открыл глаза.
Дальше подглядывал из-за угла.
Видел, как Другой Ластик спускается в подвал.
Едва красная куртка скрылась в черном зеве, во дворе появился мистер Ван Дорн. Ластик чуть
было не окликнул его, да вовремя сообразил, что делать этого ни в коем случае нельзя — нужно
дождаться, пока Другой Ластик уйдет в иное время.
Тем более что профессор был не один. Его сопровождал какой-то парень с собакой на поводке —
той самой овчаркой, что сожрала мамины бутерброды.
— Вон туда, — показал Ван Дорн на подворотню и дал парню зеленую бумажку.
И дальше всё пошло, как в кино, когда смотришь фильм по второму разу. Уже знаешь, что будет
дальше, от этого не очень следишь за сюжетом, а больше обращаешь внимание на детали.
Вот Другой Ластик перехитрил пса.
Вот он побежал по переулку (Ластик следовал сзади).
Вот остановился возле бомжа.
Как только мальчик в красной куртке умчался за «чекушкой», бомж встал, огляделся по сторонам
и скрылся за углом.
Ну ладно, всё и так понятно. Дальше смотреть неинтересно.
Теперь нужно было дождаться полудня, когда Другой Ластик полезет в 1914 год и раздвоение
исчезнет.
Ластик забрался на чердак и просидел там до половины двенадцатого. Ничего не делал, просто
смотрел сверху вниз на улицу, по которой шли люди, ехали машины. И нисколько при этом не
скучал. Какое счастье вернуться домой после долгих-долгих странствий!
Проследовать по подвальным переходам за Ван Дорном и Другим было нетрудно. Один раз
Другой оглянулся, кажется, расслышав шаги, но в темноте разглядеть Ластика не смог.
Затаиться в углу бывшего товарного склада было еще проще. Ластик дождался, когда Другой
вылезет через хронодыру во второй раз, и лишь после этого позвал:
— Мистер Ван Дорн, я здесь!
Бедный профессор вскрикнул и чуть не грохнулся со своей раздвижной лестницы. Только
спустившись на пол и осветив Ластика фонарем, обрел дар речи:
— Мой юный друг! Как вы оказались внизу? И в таком странном наряде! А волосы! Как странно
они у вас острижены! Придется сказать родителям, что по дороге мы заглянули в парикмахерскую.
Труднее будет объяснить, отчего вы подросли на несколько сантиметров… О, по моим часам вы
отсутствовали меньше минуты, но я чувствую, что с вами произошла масса всяких необыкновенных
событий. Рассказывайте скорей, что с вами стряслось. Нет, погодите. Сначала я приму две таблетки:
сердечную и успокаивающую.
Понурившись, Ластик сказал:
— У меня ничего не вышло, профессор. Я потерял унибук. Райское Яблоко было у меня в руках, но
я не смог его удержать. Оно безвозвратно утрачено. Я побывал не только в прошлом, но и в будущем.
Там всё ужасно. Человечество погибнет.
— В каком году? — быстро спросил Ван Дорн, слушавший очень внимательно. — Я должен знать,
сколько у нас остается времени.
— Я… Я не спросил, — пролепетал Ластик, потрясенный собственной безответственностью. —
Забыл… Растерялся… Но, судя по виду Москвы, это произойдет довольно скоро… Я ужасно виноват.
Я хуже, чем Проклятый Тео. Тот по крайней мере не знал, что делает…
И Ластик разрыдался. Слезы полились просто градом, будто их прорвало.
Мистер Ван Дорн терпеливо ждал. Когда у Ластика платок совсем вымок, дал свой. А дождавшись
конца рыданий, профессор твердо сказал:
— Это была эмоциональная разрядка. Теперь рассказывайте всё по порядку и как можно
подробнее. Времени у нас достаточно. Повторяю: все ваши хронопутешествия не заняли и одной
минуты.
Выслушав длинный, прерывистый рассказ и задав несколько уточняющих вопросов, ученый
объявил:
— Ничего не пропало. Раз вы видели на знакомой улице много новых магазинов, значит, в запасе
у нас, скорее всего, еще несколько лет. Этого более чем достаточно. Через три недели я вернусь с
новым унибуком, и вы снова отправитесь в 1914 год. Судя по вашему рассказу, это самый удобный
выход на Райское Яблоко. Оттуда-то Камень никуда не делся, верно? Я разработаю для вас
подробнейшую инструкцию, просчитаю все варианты и вероятности. Ведь теперь, благодаря вам, мы
знаем очень многое.
— А если у меня опять не получится? Думаете, легко одолеть Дьяболо Дьяболини? — неуверенно
спросил Ластик.
— Не получится со второго раза — попытаетесь в третий раз, в десятый, в сотый. Не забывайте о
чести рода Дорнов…
— … И судьбе человечества. Я не забываю, профессор, но я и сейчас с трудом протискиваюсь в
дыру. Конечно, я могу поменьше есть, но все равно через полгода или через год я вырасту и перестану
пролезать в этот квадрат.
Ученый вздохнул.
— Значит, я буду искать другого юного Дорна. Я еще не занимался потомками Крестоносца,
которые носят другую фамилию, а ведь их тысячи. Большинство даже не подозревают, что они из
рода фон Дорнов. И потом, разве это обязательно должен быть мальчик? Девочки соображают
быстрей, а некоторые не уступят мальчикам и в смелости. Если не найду подходящего кандидата
среди потомков Тео — усыновлю или удочерю подходящего ребенка, и тогда на свете появится новый
Дорн. А что делать? — Профессор развел руками. — Должен же кто-то спасать мир. Так что не
падайте духом, мой юный друг. Продолжение следует.

Подробнее...

Наши
— Пожалуй, доста-аточно. — Магдаитиро нажало кнопочку и дождь прекратился, но радуги все еще
висели над стерильно чистым городом. — Летим домой, а то я пропущу время завтрака и опоздаю к
началу сериала. И потом, нужно сообщить про тебя нашим. Представляю, что начнется. Наши будут о-
очень возбуждены. Многие, очень многие захотят на тебя посмотреть. Человек двадцать, а то и
больше. Давно у нас не было такого потряса-ающего события.
На слове «потрясающего» существо зевнуло. Ластик от неожиданности вздрогнул — успел
привыкнуть к абсолютной неподвижности этого пухлого лица.
Раздался звонкий щелчок.
— Это мы вышли из стеклянной сферы. Теперь домой.
Оказывается, над Москвой и в самом деле висела поблескивающая прозрачная полусфера, внутри
которой ютился плененный город. По щекам Ластика снова потекли слезы.
— А где все? Ну, которые не «ваши»? — всхлипнул он, имея в виду нормальных людей, не похожих
на Магдаитиро Ямададженкинса.
— Тех, кого ты называешь «нормальными» и которые на самом деле были ненормальными, больше
нет, — ответил человек из будущего, продемонстрировав, что отлично слышит даже непроизнесенные
слова. — Остались только наши. Ну, вперед!
— Постойте!
Ластик хотел попросить, чтобы пылесос спустился пониже и пролетел над улицей Солянкой, но
почувствовал, что не вынесет вида обезлюдевшего родного дома.
— А… А как Москва превратилась в Зону?
— В СЗ-284, — поправило Магдаитиро. — Ну, если коротко, началось всё с того, что один
«нормальный» человек сдал анализ крови, а еще от одного «нормального» человека ушла жена.
— Извините, я не понял…
— Первый «нормальный» узнал из анализа, что неизлечимо болен (тогда еще существовали
неизлечимые болезни), и от этого сошел с ума — возненавидел всех, кто здоров. А от второго
«нормального» ушла жена — она была женщина, — сочло нужным пояснить существо. — Она ушла к
другому мужчине, и от этого брошенный муж тоже сошел с ума — возненавидел всех женщин и всех
мужчин, а также всех детей, потому что его дети ушли вместе с матерью.
— Но такое часто бывает… То есть бывало. При чем здесь…?
— А при том, — на лету подхватило невысказанный вопрос Магдаитиро, — что оба эти человека
работали в одном месте. Тогда было такое понятие — «работа». Это когда человек много часов подряд
должен заниматься определенным делом, даже если оно ему совсем не нравится. Двоим
«нормальным», про которых я тебе рассказываю, их работа очень не нравилась. Да и кому
понравилась бы такая работа? Они служили (это все равно что «работали») на секретной военной
базе, сторожили кнопки. Военная база — это было такое странное учреждение, на котором
хранились…
— Я знаю, — перебил Ластик. — Вы рассказывайте!
— Ах да, ты знаешь. Так вот, на ракетной базе в разных помещениях было две кнопки. Если на них
нажать одновременно — полетели бы ракеты. А если только на одну, то не полетели бы. Это
специально придумали, на случай если человек, который сторожит кнопку, вдруг сойдет с ума. А тут
с ума сошли сразу оба, хоть и по разным причинам. Они договорились между собой и ровно в
полдень нажали свои кнопки. И полетели ракеты, и большого города в другой стране не стало. То
есть сам город остался, потому что это были такие ракеты, которые уничтожают все живое, но
материальных ценностей не портят. В эпоху КВД к материальным ценностям относились очень
бережно, а к людям не очень, потому что людей было невероятно много, несколько миллиардов.
— Какой ужас!!! А из какой страны были эти двое психов?
По физиономии человека из будущего прошло какое-то легкое шевеление — похоже, Магдаитиро
наморщило лоб.
— Не помню. Тогда было так много стран, ты не поверишь. Когда большого города не стало, сразу
начали стрелять со всех остальных военных баз. Москве повезло, как и тому, первому городу. В нее
тоже попала ракета, которая ничего не сломала. Война продолжалась несколько лет — до тех пор,
пока одни «нормальные» не победили других, а потом все выжившие поумирали от разных ужасных
болезней.
— Но вы-то живы! Значит, погибли не все!
— Конечно, не все. Многие уцелели. Почти все наши — 884 человека.
— Да кто это — наши?
— Самые умные и самые ученые — одним словом, самые лучшие люди Земли. Мы знали, что
подобная катастрофа теоретически возможна и подготовились заблаговременно. Мы договорились
между собой, составили план чрезвычайной эвакуации, чтобы спасти самую ценную часть
человеческой цивилизации — себя самих. И когда разорвались первые ракеты, мы все улетели на
орбитальные станции. Часть этих станций к тому времени уже действовала, прочие были заранее
подготовлены для запуска. Там было всё необходимое для возрождения планеты.
Пылесос все еще планировал над Москвой, но увлеченный страшной историей Ластик смотрел не
на погибший город — на рассказчика.
— Мы кружили по орбите, пока на Земле все не утихло. Потом вернулись и начали уборку.
Продезинфицировали, сделали санобработку. Поскольку в живых остались только умные и ученые,
дело шло быстро. Никто не мешал, никто не отвлекал на глупости. Мы устроили мир по-своему,
спокойно решили все нерешенные научные и технические задачи, и на Земле установился идеальный
порядок. Каждый выбрал себе место и занятие по вкусу. Я, например, люблю возиться со стариной —
приглядываю за Москвой и за СЗ-148 (раньше она называлась Парижем).
— И вас по-прежнему 884 человека?
— Нет, нас теперь 746. Некоторые были немолоды и нездоровы, они не дожили до окончательного
решения всех медицинских проблем. Но, конечно, не пропали — это было бы расточительством. Я,
например, собрано из профессора Магды Дженкинс, микробиолога, и доктора Итиро Ямады,
специалиста по электронике. Мой мозг вместил знания, которыми обладали оба донора. Это очень
удобно.
Ластик боязливо покосился на гибрида. Значит, это одновременно и женщина, и мужчина? Какой
кошмар.
— А дети? Разве у вас не рождаются дети?
— С воспроизводством проблема. — Магдаитиро вздохнуло. Это было очень странно: явственный
вздох, но без малейшего колебания воздуха. Не вздох, а мысль о вздохе. — Понимаешь, мальчик из
хронодыры, в Эпоху КВД для появления ребенка требовалось, чтобы две человеческие особи (причем
одна обязательно из мужского подвида, а вторая из женского) полюбили друг друга. Трудно
объяснить, что такое — «полюбили». Это когда одному человеку кажется, будто он не может жить без
другого человека. От этого совершались всякие глупые, иногда даже саморазрушительные поступки.
Наши слишком умны, чтобы любить. Мы пробовали выращивать детей из живых клеток —
клонировать, но клонированные дети получаются неумными. И тогда мы решили, что станем
вечными. У нас просто нет другого выхода, иначе цивилизация вымрет. Тогда-то и началась эпоха 20
маября. Ну, ты насмотрелся на радуги? Летим, до начала сериала всего полчаса.
— А где вы живете?
— В Карпатских горах, — ответило вечное существо, пробегая пальцами по кнопкам, словно
пианист по клавишам.
— Как же мы попадем к вам домой за полчаса?
Пылесос на секунду окутался туманом, который тут же рассеялся, и обнаружилось, что Москва
исчезла — под прозрачным днищем виднелась зеленая трава.
— А мы уже дома.

Подробнее...

Завтра
Летающий пылесос
Отплевываясь, он вынырнул из холодной воды. В колодце было совсем темно. Наверху не светила
луна, никто не свешивался через край, не обзывал «бесенышем». Значит, удалось-таки сбежать! Это
радовало. Радовало и то, что было неглубоко — едва по пояс. Просто чудо, что не расшибся, когда
падал.
Однако иных поводов радоваться не наблюдалось.
Райское Яблоко осталось в 1606 году, где над бедной Россией уже нависла грозовая туча Смутного
Времени. Свою миссию потомок фон Дорнов бесславно провалил, гордиться нечем.
Да и здесь, 20 мая никакого года, было как-то скверновато. А что, если «никакой год» — это когда
вообще ничего нет: лишь чернота, холод и вода по пояс? Унибук безвозвратно утрачен, спросить не у
кого. Другой хронодыры теперь не сыщешь. Попробовать выбраться наверх? Но там ждет Ондрейка —
зарубит на месте, и это еще в лучшем случае.
Однако куда это угодил несчастный потомок Тео Крестоносца?
Стуча зубами разом и от холода, и от страха, Ластик протянул руку и нащупал стенку. Странно:
она была не бревенчатая, а, судя по шероховатости, бетонная. Это вселяло надежду — материал-то
современный.
Ластик повернулся на сто восемьдесят градусов, пошарил и там. Опять стенка, точно такая же.
Привстал на цыпочки — потолка не достал.
Тогда задрал голову, крикнул: «Эй! Ау!!!»
И чуть не оглох — такое громкое, раскатистое эхо обрушилось на него со всех сторон.
Замкнутое пространство. Каменный, верней, бетонный мешок, понял он. Сверху, кажется, и в
самом деле узкий, глубокий колодец. Или шахта.
Однако ситуацию это открытие не прояснило.
С каждой минутой становилось всё холодней. И страшней.
Ластика покачнуло. Он вскинул руку, чтоб опереться, но ладонь не нащупала стенки, и пленник
никакого года с плеском и брызгами упал.
Стоп! А куда подевался бетон?
Вскочив на ноги, Ластик снова зашарил в темноте. Бетон был спереди и сзади, слева и справа —
пустота.
Он осторожно сделал шаг вправо. Ничего. С двух сторон по-прежнему стенки, впереди по-
прежнему пусто. Сверху на макушку упала холодная капля.
Ластик поднял руку и на сей раз нащупал потолок, тоже бетонный. Никак ход? Если так, то есть
надежда. Куда-то ведь он ведет, зачем-то ведь его проложили?
Вода стала мельче, теперь, если повыше поднимать ноги, по ней можно было идти, и довольно
быстро.
Глаза не то чтобы научились видеть в темноте, но как-то пообвыклись, и поэтому Ластик — нет, не
увидел, а скорее почувствовал, что впереди ход расширяется.
Квадратное помещение, вроде камеры. Небольшое. Шагов пять в поперечнике. С противоположной
стороны ход продолжался, но Ластик в него не полез — решил поосновательней исследовать камеру.
Сначала ничего не нащупал, под пальцами была лишь зернистая поверхность бетона. Потом
наткнулся на торчащую из стены металлическую скобу, горизонтальную. Зачем она здесь?
Пошарил вокруг — обнаружил над ней еще одну, точно такую же. Выше оказалась и третья.
Неужели… Неужели лестница?
Не позволяя себе обнадеживаться раньше времени, полез вверх, неведомо куда.
Похоже, и в самом деле лестница — подниматься по скобам было вполне удобно.
Скоро подъем закончился, и довольно неприятным образом: Ластик приложился головой о
твердое, да так, что голова чугунно загудела.
Ощупав ушибленное темя, заодно потрогал и потолок. Он оказался не бетонный — железный.
Вдруг ноздри ощутили легчайшее, едва заметное дуновение свежего воздуха.
Откуда?!
Ластик прижался головой к железу, замер.
Где-то совсем рядом определенно была щель. А за ней — открытое пространство.
Может быть, это не потолок, а крышка или дверь?
Что было силы он толкнул ее рукой — и, о чудо, послышался лязг, а в глаза ударил невыносимо
яркий луч света, изогнутый полумесяцем.
Люк, это был круглый люк!
Теперь Ластик уперся и затылком, и плечами, закряхтел. Тяжелый люк медленно двигался.
Когда отверстие открылось до половины, Ластик высунулся наружу.
Вскрикнул.
Потер глаза.
Тихонько прошептал: «Ура!»
Прямо перед глазами был серый асфальт. Чуть подальше — бровка тротуара. Стена дома. Одним
словом — родная московская улица самой что ни на есть правильной, Ластиковой эпохи!
Растроганно шмыгая носом, он смотрел на припаркованные автомобили, на фонари и водосточные
трубы.
Какой чудесный пейзаж! И какой вкусный, истинно майский воздух!
Судя по мягкому солнечному свету, по тишине, стояло очень раннее утро. Город еще спал.
Жмурясь, Ластик выбрался из дыры (теперь было видно, что это самый обыкновенный
водопроводный колодец) и запрыгал на одной ножке: во-первых, от радости, а во-вторых, чтобы
согреться.
Какое счастье оказаться в современности после тринадцати месяцев, проведенных в семнадцатом
столетии!
Как чисто вокруг, как красиво!
Интересно, что это за год?
Судя по машинам, по рекламе «Пепси» на крыше, не слишком отдаленный от 2006-го. Может быть,
даже он самый. Если на дворе двадцатое мая, это значит все летние каникулы еще впереди. Здорово!
Даже если попал на несколько лет раньше или позже, тоже не трагедия.
Солнце светило ярко, погода была чудесная, и Ластик довольно скоро согрелся, тем более что шел
очень быстрым шагом, по временам даже скакал вприпрыжку.
Впереди показалась знакомая улица — Лубянка. Он повернул направо, в сторону дома.
Чудно, что мимо до сих пор не проехало ни одного автомобиля. Улица-то большая, тут и ночью
машины ездят, тем более утром.
Что-то в этом было странное. Даже тревожное.
Ни звука, ни шороха, и как-то очень уж чисто, прямо-таки чересчур.
Но светофор работает. И — слава богу! — перед ним замерли три машины, ждут зеленый свет.
Ластик вздохнул с облегчением и выругал себя за излишнюю впечатлительность. Конечно, по
сравнению с 1605 годом даже весьма относительная московская чистота может показаться
невероятной.
Светофор мигнул желтым, переключился на зеленый. Но машины не тронулись с места.
Ластик вгляделся с тротуара и не поверил своим глазам: внутри автомобилей никого не было.
Ему снова сделалось не по себе. Он побежал дальше и вскоре уже был на широкой Лубянской
площади.
Да что же это?
Машины стояли и на самой площади, и на проспекте. Но не двигались. И были пусты, все до
единой.
Он подбежал к одной, другой. Заглянул — никого.
А еще вокруг не было ни голубей, ни воробьев. На тротуаре чернели деревья, но совсем голые, без
единого листочка. Это двадцатого-то мая?
Напротив высился параллелепипед (тьфу, проклятая геометрия!) Политехнического музея. Если
побежать в том направлении, через десять минут будешь дома. Но вдруг там тоже…
Ластик представил себе пустой двор, пустой подъезд. Откроешь дверь квартиры — а там тоже
пусто!
И струсил, не побежал к Солянке. Решил, что лучше сходить к Кремлю. Уж там-то наверняка кто-
нибудь да будет, все-таки главная площадь страны.
Он шел по Никольской улице, вертел головой.
Эти места Ластик знал очень хорошо. Тут почти ничего не изменилось, только кое-где появились
другие вывески на магазинах.
Например, вот этого маленького супермаркета с объявлением над дверью «Мы открыты 24 часа в
сутки» в 2006 году здесь не было.
Ластик осторожно потянул дверь — она распахнулась. В самом деле открыто?
Но внутри никого не было. Ни души.
Проходя мимо полок с товарами, Ластик вдруг увидел пакеты с соком, и так захотелось
апельсинового — после малинового взвара да кислого кваса.
Схватил коробку — в ней пусто. Взял другую, с ананасовым соком, — то же самое.
Тогда, охваченный ужасом, попятился к выходу.
До ГУМа несся со всех ног. Неужто и там никого? Так не бывает!
Но и ГУМ оказался вымершим. Ластик шел по центральной линии, сквозь стеклянный купол
безмятежно голубело небо.
У отдела компьютерных игр, где они с папой, бывало, проводили по нескольку часов, Ластик на
секунду остановился. Всхлипнул, зашагал дальше.
В самом центре универмага, возле равнодушно журчащего фонтана, ему померещился какой-то
звук, похожий на слабое жужжание.
Ластик замер, прислушался.
Правда жужжит! Со стороны Красной площади. Ага, там кто-то есть! Он так и знал!
Выбежал через боковой выход, стал озираться.
Жужжание вроде бы стало слышнее, но на площади всё было неподвижно.
Нет! Тронулась минутная стрелка часов на Спасской башне. Куранты пробили шесть раз — по
контрасту с безмолвием показалось, что весь мир наполнился звоном.
Когда звон стих, жужжание усилилось. Кажется, оно доносилось откуда-то сверху.
Задрав голову, Ластик шел по площади, пока не оказался на самой ее середине.
Поднялся легкий ветерок, очень быстро набиравший силу. Дул он не так, как дуют обычные ветры,
а снизу вверх.
Под ногами взвихрилась пыль, завилась столбом, понеслась к небу. А сора не было — ни бумажек,
ни листьев.
Отросшие волосы на голове у Ластика тоже поднялись кверху. Очень возможно — от ужаса.
И тут из-за башенок Исторического музея выплыл странный летательный аппарат, похожий на
огромный пылесос. От него-то жужжание и исходило — теперь это стало ясно.
Остолбенев, Ластик смотрел на чудо-пылесос. А тот долетел до центра площади и завис прямо над
головой.
Инопланетяне! — прошибло Ластика. Это они всех забрали! Сейчас и его утащат!
Похоже, догадка была верной.
Ветер вдруг стих. От пылесоса вниз протянулся голубоватый луч и окутал Ластика мерцающим
сиянием. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и затрепетал — рука просвечивала насквозь, так что
было видно все кости.
Опустил глаза — сквозь одежду, сделавшуюся прозрачной, просматривался контур ребер,
позвоночника.
И стало Ластику так страшно, что он сел на брусчатку, зажал руками уши и зажмурился, чтоб
больше ничего не слышать и не видеть.
Но всё равно услышал. Вялый, задумчивый голос сказал… Нет, не сказал — словно прозвучал
внутри самого Ластика: