Подробнее...

Государыня Маринка
Малая колымажка ждала там же, где Ластик ее оставил. Возница клевал носом на козлах.
— К Боровицким воротам! — еще издали заорал князь-ангел и рванул дверцу.
Бегом добежал бы быстрее, но царев брат пешком не ходит — задержат караульные и пока будут
разбираться, зря время уйдет.
А так кучер гаркнул:
— Его милость князь Солянский! — и стрельцы только бердышами отсалютовали.
Сразу за воротами Ластик из возка выскочил — дворами и закоулками до царского терема было
ближе.
Несся со всех ног, заворотив полы кафтана. В дальнем конце крепости небо багровело сполохами
огня, оттуда доносились крики множества людей, но здесь, в западной части Кремля, пока было тихо.
Перепрыгнув через изгородь, Ластик оказался на площади перед государевым теремом — и чуть
не столкнулся с простоволосым расхристанным бородачом, выбежавшим из-за угла.
Это был Федор Басманов, чье подворье располагалось по соседству. Рубаха у воеводы висела
клочьями, на лице багровел свежий рубец, с зажатой в руке сабли стекала черная кровь.
— Измена! — хрипло крикнул он. — Царя спасать надо! Ко мне на двор Голицын Степка со
товарищи пожаловал, денег сулил! Еле вырвался, троих на месте положил!
У парадного крыльца было пусто — ни одного караульного.
— Где стрельцы?! — страшным голосом взревел Басманов.
— Побежали пожар тушить, — объяснил Ластик, взбегая по ступенькам. — Скорей!
На первом каменном этаже дворца стражи тоже не было. На втором, где полагалось стоять
немцам, повсюду валялись храпящие солдаты. Несколько человек (должно быть, те самые
кальвинисты, что не пьют вина) метались между спящими товарищами, не понимая, что происходит.
— Это Бона, поручик, их сонным зельем опоил! Неважно, после! Надо царя с царицей уводить!
Ластик кинулся по лестнице на третий этаж. Навстречу спускался Дмитрий — полуодетый,
раздраженный.
— Басманов? Что за ерунда! Слуги прибежали, кричат «Горим!», а потом все попрятались куда-то.
Неужто нельзя пожар без царя потушить? Эраська? А ты-то чего здесь?
Перебивая друг друга, воевода и Ластик стали втолковывать ему про заговор.
Царь смотрел не на них, а на своих поверженных телохранителей, на его ясном лбу пролегла
резкая складка.
— Юрка, то есть великий государь! Буди Марину, бежать нужно! — схватил его за руку Ластик. —
Уйдем через Боровицкие! К москвичам надо, они тебя не выдадут!
Стекла задрожали от топота сотен ног, снаружи стало светло, как днем.
Царь подбежал к окну, тихо сказал:
— Поздно…
По площади, обтекая дворец с двух сторон, бежала толпа вооруженных людей. Кровавые блики от
факелов вспыхивали на шлемах и доспехах.
— Солдаты, кто может держать оружие — ко мне! — громовым голосом приказал Дмитрий.
К нему по лестнице взбежали четырнадцать человек — все, кто остался.
— Пищали заряжай!
Солдаты быстро разобрали с оружейной полки мушкеты, запалили фитили.
— Тут он, вор! Неметчина, выдавай самозванца! — донеслось снизу.
Загрохотали сапоги, и снизу на второй этаж выплеснулась ощетиненная копьями и саблями орда.
— Назад, изменники! — крикнул царь, но его голос утонул в хищном реве.
Тогда Дмитрий дернул книзу рычаг, управлявший решеткой — и перед носом у мятежников упал
заслон из железных прутьев. Второй точно такой же, перекрывавший доступ на царицыну половину
дворца, на ночь и без того всегда опускался.
— Пли! — скомандовал царь.
Грянул залп, и трое бунтовщиков замертво покатились по ступенькам. Взвыли раненые. Волна
атакующих, разбившись о решетку, отхлынула назад.
Царские телохранители молча, споро перезаряжали мушкеты.
Юрка подобрал с пола алебарду, погрозил толпе:
— Что, съели? Я вам не Годунов!
В ответ тоже ударили выстрелы. От стен полетели куски известки, щепа. Один из немцев охнул,
сполз на пол. Защитники попятились вглубь галереи.
— Не вешай носа, — сказал Дмитрий, взъерошив Ластику волосы. — Продержимся сколько-
нисколько, а там шляхтичи Вишневецкого подойдут!
Где-то отчаянно завизжала женщина, и сразу запричитало, заохало множество голосов.
— Фрейлины проснулись, — нервно оглянулся царь. — Решетка там крепкая, а всё же… Вот что,
товарищи, я буду держать оборону здесь, а вы берите семерых солдат и бегите на ту сторону. Федор,
Эраська, сберегите мне Марину!
— Не сумневайся, государь, — пророкотал Басманов. — Живот положу, а царицу в обиду не дам.
Эй, немчура! Вот ты, ты, ты и вы четверо, давай за мной!
— Шагу от нее не отойду, — пообещал Ластик и побежал догонять воеводу.
— «Мы шли сквозь гроход канонады, мы смерти смотрели в лицо!» — донесся сзади голос
государя всея Руси.
На царицыной половине было куда хуже. Там стоял истеричный визг, раздетые дамы заламывали
руки, взывали к Матке Бозке, а то и просто метались по комнатам, ошалев от страха.
Хладнокровие сохраняла одна государыня.
Марина была бледна и тоже в одной ночной рубашке, распущенные волосы свисали до пояса, но
голос не дрожал, взгляд пылал решимостью, а в руке она сжимала заряженный пистоль. Юрка мог
гордиться такой женой.
— Что, заговор? — отрывисто спросила она.
Басманов с солдатами заняли оборону у решетки, а Ластик коротко объяснил Марине, что
происходит.
— Значит, вся надежда на подмогу Вишневецкого? — спросила она, и свет в ее глазах потух. — Я
знаю князя Адама. Он осторожен и не захочет подвергаться опасности.
— Ну, значит, народ прибежит царя спасать, — бодро сказал Ластик. — Ничего, решетки прочные,
продержимся.
Марина стояла у окна, смотрела на языки огня, полыхавшие над городом уже в нескольких местах.
Со всех сторон доносились вопли, выстрелы, грохот. Заполошно били колокола во множестве
церквей. Похоже, бой шел не только в Кремле, но по всей Москве.
— Поляков режут. — Царица зябко поежилась. Прислужница подала шерстяной платок, но Марина
повела плечами, и шаль соскользнула на пол. — Рассветет — только хуже станет. Подкатят пушки,
разнесут дворец по бревнам… Так всему голова Шуйский? Он — хитрый лис, наверняка всё
предусмотрел.
Ответить на это было нечего. На лестнице грянул залп, раздались крики. Мятежники добрались и
сюда! Фрейлины снова завизжали.
— Тихо вы, гусыни! — топнула ногой царица. — Забейтесь по углам и молитесь!
Сама, однако, прятаться не стала. Решительной походкой вышла в коридор и двинулась прямо к
лестнице.
Ластик, как обещал, не отставал от нее ни на шаг.
— На-кося, выкуси! — орал кому-то Басманов, смахивая с шеи кровь — кажется, воеводу
оцарапало пулей. — Зарядов у нас много, на всех вас хватит! А тебе, Васька-изменник, я брюхо
прострелю, чтоб не сразу издох, помучился!
Семеро солдат, опустившись на одно колено, держали мушкеты наизготовку. Лица у них были
застывшие, напряженные.
Заговорщиков Ластик не увидел, лишь на лестнице, по ту сторону решетки, лежали два
неподвижных тела — одно ничком, другое навзничь.
— Сам Васька тут! — азартно сообщил Басманов, оборачиваясь. — Уговаривал покориться, рычаг
поднять. — Он показал на торчащую из стены железную палку, такую же, как на государевой
половине. — Пальнул я в него, пса, да не достал! Шла бы ты, государыня. Не ровен час пулей зацепит.
Не слушая его, Марина приблизилась к самой решетке.
— Князь Василий Иванович! Ты на моей свадьбе тысяцким был! Руку мне целовал! Называл
ясновельможной царицей!
— Ты и есть царица! — откликнулся откуда-то снизу, из укрытия, Шуйский. — А что по ошибке за
самозванца вышла — не твоя вина. Он и тебя обдурил, как нас. Не бойся, Марина Юрьевна, мы тебе
зла не содеем. Отпустим с почетом в Польшу, и все самозванцевы дары при тебе останутся: меха,
каменья драгоценные, золото. На том крест целую, во имя Отца, Сына и Свята-Духа! И поляков резать
не станем! Нам только одна голова нужна, Отрепьева, а с королем Жигмонтом нам ссориться не к
чему!
Как ловко подкатывается, как мягко стелет, покачал головой Ластик.
Легонько отодвинув царицу, Басманов просунул руку с пистолем между прутьев, выстрелил.
— Ах, увертлив, змей! Сызнова не попал! Поговори-ка с ним еще, матушка, а я перезаряжусь.
Воевода присел на корточки. Сыпанул из рожка пороху, забил в дуло пулю, проверил, не сбилось
ли кресало. Пистоль у Басманова был самоновейший, кремневого боя.
— Сволочь какая Шуйский, — озабоченно сказал Ластик царице. — Это он клин между Дмитрием
и поляками вбивает.
Марина рассеянно улыбнулась, не глядя на него. Сделала два маленьких шажка назад.
И вдруг сделала вот что: приложила свой пистоль к воеводиному затылку да спустила курок.
Полыхнул огонь, оглушительно ударил выстрел, и здоровяк Басманов, наверное, так и не поняв,
что произошло, ткнулся лицом в пол. Резко запахло паленым волосом.
Ластик задохнулся. Сошла с ума! Только это и пришло ему в голову.
— Гляди, князь Василий, ты перед всеми крест целовал! — звонко крикнула Марина.
Отшвырнула пистоль, схватилась обеими руками за рычаг, дернула — и решетка поползла вверх.
По лестнице с ревом и топотом бежала толпа.
Смела с дороги растерявшихся немцев, Ластика отшвырнула в сторону.
— Бей вора! Лови самозванца! — вопила сотня глоток.
Вжавшись в пол за богатырским телом убитого воеводы, Ластик видел, как последним поднялся
Шуйский — в остроконечном шлеме, в полированном панцире.
— Царицу увести! — зычно крикнул боярин. — Девок ее не трогать! Кто порешит самозванца —
тыщу рублей даю! Живой он нам не надобен!
И тут, впервые в жизни, Ластику захотелось убить человека. Он вынул из безжизненной руки
Басманова заряженный пистоль. Стрелять умел — Юрка показывал. Всего-то и надо отвести курок, да
спустить. С такого расстояния Шуйского и доспех не спасет. А потом будь что будет. Пускай хоть на
части разорвут.
А Камень? — спросил Ластика строгий голос, донесшийся не извне — изнутри. Если тебя на части
разорвут, что будет с алмазом? Помочь другу ты теперь ничем не можешь. Беги, спасай Россию.
Ластик всхлипнул, сунул оружие за пояс, поднялся на четвереньки. Кое-как выполз на пустую
лестницу, там поднялся на ноги и побежал выручать несчастное отечество.
По Кремлю носились осатаневшие люди с налитыми кровью глазами. На мальчишку с пистолем
внимания никто не обращал, только один стрелец остановился и дал затрещину:
— Кыш отсюда, малец, пока не прибили сгоряча! Неча тебе тут делать!
Хорошо все-таки, что у них тут нет телевидения — не то признал бы кто-нибудь князь-ангела
Солянского, самозванцева брата.
Ластик бежал к Боровицкой башне, размазывая по лицу слезы.
Юрка парень лихой, его так просто не возьмешь, нашептывала дура-надежда. Может, как-нибудь
вырвется.
Но Маринка-то, Маринка!

Подробнее...

Все пропали!
— Что тебе угодно? — спросил Ластик настороженно, но с любопытством — слова про тайну его
заинтриговали. — Если ты хочешь опять говорить про Камень… — Он поймал жадный взгляд барона,
устремленный на Райское Яблоко и прикрыл его ладонью.
— Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а во-вторых, сделать предложение огромной
выгоды и важности. — Келли немного успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. —
Слушай же…
Он оглянулся по сторонам, понизил голос.
— Я — обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом Генуэзским.
Где-то Ластик уже слышал это имя — Ансельм. Встречалось в дипломатической переписке с
иноземными государями? Или упоминал цесарский (австрийский) посол?
Доктор покачал головой:
— Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно. Непосвященные не знают величайшего из
алхимиков, ведь он жил много лет назад. Но мои собратья свято чтут его память. Ибо известно, что
Ансельм добыл целый наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь
порядок Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ. Прочтя, я, разумеется, его
уничтожил, и теперь эта великая тайна хранится только здесь. — Келли похлопал себя по лбу. —
Таким образом, я знаю способ и владею запасом Тинктуры. — Он показал пузырек со своей тертой
дрянью — жабья слизь, помет летучей мыши и прочее. — Мне не хватает лишь идеального
Магического Кристалла. Но он есть у тебя. Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же
обладаю знанием, но не имею ключа. Мы необходимы друг другу!
На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и справа стояли стрельцы. Если этот
псих накинется и попробует отобрать алмаз силой, в обиду не дадут.
— Не бойся, — вкрадчиво сказал барон. — Камень останется в твоей собственности. Ты всего лишь
одолжишь его мне на время и будешь лично присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в
твоем взоре недоверие? — Келли укоризненно развел руками. — Хорошо. Чтобы убедить тебя в своей
искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь сведения, за которые всякий алхимик охотно
отдал бы душу Сатане.
Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень приятно, потому что в семнадцатом веке
даже англичане еще не чистили зубы, не пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.
— Оказывается, наилучший источник Эманации, содержащий максимальную концентрацию
Божественного Излучения — это свечение расплавленной ртути. Нужно зажать Магический Кристалл
щипцами из испанского золота и окунуть в кипящую ртуть на тринадцать минут и тринадцать секунд.
Потом вынуть очищенный алмаз, сфокусировать на нем свечение ртути и пропустить луч сквозь
Тинктуру. Минуту, всего минуту спустя она превратится в Магистериум. Известно ли тебе, что двух
крупиц этого волшебного порошка довольно, чтобы превратить сто фунтов обыкновенного свинца в
пятьдесят восемь фунтов беспримесного аурума, сиречь золота! Только представь себе!
Этот не отвяжется, понял Ластик. У него пунктик, навязчивая идея. Придется поговорить
начистоту.
— Ученый доктор, ты так много знаешь о Райском Яблоке. Неужто тебе неведомо, что Камень
нельзя подвергать никакому воздействию, что от этого обязательно случится большая беда?
Келли вздрогнул, отодвинулся и посмотрел на собеседника так, будто увидел его впервые.
— Ах, так ты посвящен в эту тайну. А прикидывался несмышленным дитятей… Клянусь
Мурифраем, никогда еще я не встречал столь удивительного отрока!
Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость, затвердела линия рта, глаза
больше не щурились, а смотрели жестко и прямо.
— Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со зрелым мужем. Да, если
опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть, будет большое несчастье, которое распространится
на несколько сотен или даже тысяч верст — это, если говорить в терминах расстояния. И на
несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой частицы Эманации даром
не проходит. Так случилось и после великого эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в
городе Генуе. Той осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев, так что
обезлюдели целые королевства и княжества.
Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения Европы, ему рассказывал
профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!
— Но что с того? — пожал плечами барон. — К нашему времени все эти люди все равно бы давно
уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились снова, еще более многочисленные, чем прежде.
Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю израсходовали на золото, это
неважно. Главное, что мы, алхимики, теперь знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! —
Келли воздел к небу трясущиеся руки.
— Не дам, — отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан — очень уж
расходился почтенный доктор.
— Отдашь, — процедил англичанин. — Не добром, так силой.
— Кто же это меня заставит? — усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.
— Твой государь.
Ластик только фыркнул.
— До сих пор он был тебе другом, — зловеще улыбнулся алхимик. — Но отныне он станет воском
в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную
Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной
владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные
мужчины.
Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин
прав?
— Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! — выкрикнул Ластик.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
Потом Келли тихо рассмеялся.
— Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал
испытание с честью.
С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.
После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать
свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с
охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром
— то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-
польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.
Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно:
шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.
А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».
Сначала польский оркестр — лютни и скрипки — заводил тягучую, медленную музыку. Потом с
двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой
прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой.
Кавалер снимал шляпу со страусиным пером — левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама
слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми
кончиками пальцев — тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с
царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и
улыбались блаженными улыбками.
Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти
в открытую.
— Испокон веку такого непотребства не бывало, — говорили бояре. — Псами на пиру Иоанн
Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-
Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с
царицей непотребно скакать?
— А может, царь вовсе не Иванов сын? — пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик
узнал — Мишка Татищев, думный дворянин.
На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал — это они его,
царева брата, стерегутся.
Помолчат немного, и снова за свое.
— Гляди, княже, телятину подали, — брезгливо скажет один. — А хрестьяне православные
телятины не едят.
Другой подхватывает:
— Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.
Это про польский обычай — у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз
для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.
Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с
иноземцами не вступали.
Но и польские паны вели себя не учтивей.
Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и
московских обычаях отзывались презрительно — хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska
Móskva» понятно и без перевода.
С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.
Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.
Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо
злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним
женщинам. Чуть что — хватались за сабли.
Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких
буйных.
С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены
шляхетского сословия — шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое
время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что
Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов — и пускай всю эту шантрапу
перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них,
действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать
жизнью, а пьянствовать.
Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве
хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.
Уж доходило до смертоубийства — меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли
звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок — какое там. Схватят
разбушевавшегося шляхтича — на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут
буяна-посадского — тут же валят сотни с колами и вилами.
Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.
Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался
прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной
половине дворца, или был окружен придворными.
Пробиться к нему удалось всего дважды.
В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.
Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то
с фрейлинами) и подъехал вплотную.
— Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, — заговорил он вполголоса и очень быстро —
нужно было успеть сказать многое. — Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во
французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели
себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…
— Пускай, — беспечно перебил Юрка. — Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за
работу. — Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. — Эх, Эраська, вырастай
скорей. Женишься на своей Соломонии — узнаешь, что такое счастье.
Ластик залился краской, вырвался.
— Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди, на Москве в набат ударят — поляков резать.
Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была она, раскрасневшаяся от
ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд затуманился, выражение лица стало идиотское — и
беседе конец.
Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот (потасовки вспыхивали чуть не
ежечасно, причем в разных концах города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины
дворца и твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для
серьезного разговора.
Час сидел, два, и высидел-таки.
Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел друга — обрадовался.
Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но Ластик про эту чепуху и слушать не стал.
— Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца зарубил. Убийцу не нашли, так
вместо него трех других поляков на куски разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором
и самозванцем. Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со
товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если бы кому-нибудь как
следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в
ссылку отправить человек несколько? — И Ластик перечислил самых зловредных шептунов — братьев
Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова. — Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады
дворец подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!
Государь снисходительно улыбнулся.
— Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых,
бояре только шептаться здоровы, а поднять руку на помазанника Божия им слабó. Рабская
психология. Уж на что папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него
пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана крепкая.
Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри — рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному,
боевые товарищи. Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.
Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула, увидев, что царь на него
смотрит, лихо отсалютовал шпагой.
— А где капитан Маржерет? — спросил Ластик, увидев, что офицер незнакомый.
— Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака. Ты не думай, Эраська, я же
не лопух какой. — Юрка шутливо щелкнул Ластика по носу. — Опять же про решетки защитные не
забывай. Чик-чик, и никто не сунется.
Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул — в коридоре лязгнуло: это опустилась и
отсекла лестницу прочная стальная решетка. Такое же устройство имелось и с противоположной,
женской стороны.
— Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю. Отрепьевым, — гордо сказал царь и вернул
рычаг в прежнее положение.
— А если на тебя нападут не во дворце? — не дал себя успокоить Ластик. — На охоте, на улице
или…
Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в широченной юбке. Присела
в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:
— Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до опочивальни. У нее до тебя очень, очень
срочное дело.
Только он Юрку и видел.
К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже темно, по обе стороны кареты
бежали скороходы с факелами, возница щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»
Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного предчувствия. Завтра пойду к
нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться
к Марине, вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.
Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!
У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что князь-ангел, возвращаясь из поездки,
обязательно подаст несчастным. Увидели карету — подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки
почти не случилось, люди были привычные, не сомневались — милостыни хватит на всех.
Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке — деньги немалые, десяток
пирогов купить можно.
Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был лишь рогожный мешок: по
талии перехвачен грубой веревкой, голова продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком,
честь по чести.
Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые плечи.
Сердито сказала ужасно знакомым голосом:
— Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!
— Соломка, ты?!
Княжна всхлипнула:
— Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!

Подробнее...

О магическом кристалле, великой трансмутации и философском камне
Странный человек разогнулся. На собеседника через лупу смотрел глаз, круглый и выпуклый, как у рыбы.
— Кто ты? — только и нашелся, что прошептать пораженный Ластик.
— Я звездочет, алхимик, рудознатец (минералог) и балователь (медик), — важно ответил
Келли. — Искусству постигать тайны бытия я учился у великого Джона Ди, придворного чародея
королевы Елизаветы Английской, а титул барона получил от австрийского императора Рудольфа,
просвещеннейшего из государей. Со мной ты можешь быть совершенно откровенен. Я —
единственный, кто способен тебя понять, о чудесный отрок. — Он убрал лупу и впился взглядом в
лицо Ластика. — Про тебя толкуют, будто ты ангел, побывавший в Раю и вернувшийся на Землю. Я
был уверен, что это глупые выдумки московитов, известных своим невежеством и суеверием.
— О, прости! — Барон прикрыл ладонью рот. — Само сорвалось. Но раз ты владеешь Райским
Яблоком, значит, ты, действительно, побывал в Ином Мире! Именно там ты получил Камень, и твоя
миссия — вернуть его людям. Я угадал?
Эдвард Келли возбужденно облизнул губы, смахнул со лба капельки пота.
Ластик был взволнован ничуть не меньше. Оказывается, ученые семнадцатого века знают про
существование Камня!
— Да, я был там… Но я ничего не помню… — забормотал князь-ангел. — Возвращение в бренную
плоть лишило меня памяти.
— Ты был там! — возопил Келли, не дослушав, и поднял глаза вверх. — Благодарю тебя, могучий
Мурифрай!
Ластик был уверен, что царь и его невеста обернутся на этот вопль, но те по-прежнему стояли,
прижавшись друг к другу, и, похоже, ничего вокруг не замечали.
— Какой великий день! — Барон всхлипнул, по его толстым щекам стекали слезы. — Я знал, я
чувствовал, что Мурифрай не напрасно позвал меня в Московию!
— Кто это — Мурифрай?
Англичанин торжественно воздел палец:
— Дух-покровитель алхимиков. Но скажи мне, о пришелец из Иного Мира, неужто ты совсем
ничего не помнишь?
— Совсем.
Келли деловито осмотрел его и даже слегка ущипнул за ухо.
— Хм, я не нахожу в тебе ни одной из пяти ангельских примет. Уши твои не холодны, волос не
золотист, глаза не круглы, кожа не бело-розова, а лицо не идеальной формы.
За лицо Ластик обиделся, подумал: на себя бы посмотрел, параллелепипед несчастный!
— Но, может быть, ты сохранил способность слышать голоса из Иного Мира? — пытливо
уставился на него англичанин.
— Что?
— Ничего, это мы проверим. — Келли скользнул взглядом вниз, на Камень, и больше уже головы
не поднимал — всё не мог наглядеться. — Известно ли тебе, что император Рудольф разыскивает этот
алмаз по всей Европе и сулит за него герцогский титул, миллион золотых дукатов и три города с
деревнями? Три настоящих каменных города, населенных трезвыми и трудолюбивыми горожанами —у вас в Московии таких чудесных городов нет.
— Ничего, скоро будут, — заступился за отчизну Ластик. — А к алмазу ты, барон, не
поползновенничай (не подкатывайся). Я не уступлю его никогда и ни за что.
Англичанин аж отшатнулся, демонстративно спрятал руки за спину.
— Что ты! Что ты! Ни за какие богатства не согласился бы я обладать этим предметом! Я всего
лишь советую юному лорду избавиться от опасной реликвии, передав ее императору за хорошее
вознаграждение. Если же с Рудольфом из-за Камня случится беда, я горевать не стану.
Он снова наклонился к Ластику и перешел на еле слышный шепот.
— Неужто тебе не ведомо, что всякий, кто владел Камнем или хотя бы его касался, скверно кончал
свои дни? О ювелире Ле Крюзье я тебе уже рассказывал — католики разрубили его мечом пополам.
Не лучше была участь и кавалера де Телиньи, владельца алмаза. Этот гугенот отчаянно бился за свою
жизнь и сумел вырваться за ворота, но споткнулся на ровном месте, и враги сначала отсекли ему
алебардой руку, а потом, еще живого, кинули в костер. Но это пустяки по сравнению с участью
венецианского купца Пирелли, который выкупил Камень у мавров около ста лет назад. Он, как и ты,
носил алмаз на шее, в особой ладанке, только не снаружи, а внутри, у сердца. Однажды, когда купец
спал, за пазуху ему заползла гадюка, ужалила в сосок, и бедняга скончался в страшных корчах.
Ластик непроизвольно схватился за Яблоко и передернулся. Не то чтобы сильно испугался, но всё
же по груди пробежали мурашки.
В этот миг Дмитрий и Марина, наконец, очнулись и расцепили объятья.
Келли немедленно умолк, повернулся к царю и нагнулся в учтивом поклоне. Но государь по-
прежнему смотрел только на свою невесту.
— Погоди, я должен сказать тебе… — сбивчиво заговорил он. — Может быть, после этого ты не
захочешь меня больше обнимать… Я намеревался прямо сразу всё объявить, но когда тебя увидел,
забыл обо всем на свете… Знай же: я не смогу выполнить то, что обещал твоему отцу, твоему королю
и твоему епископу. Я дам пану Мнишку золота, камней, драгоценных мехов, но русских земель он не
получит. Король Жигмонт не получит Смоленска. И в католическую веру я тоже не перейду. За это…  за это ты разлюбишь меня?
Никогда раньше Ластик не слышал, чтобы у Юрки так дрожал голос.
Марина начала качать головой еще прежде, чем он договорил.
— Мой король, я не смогу разлюбить тебя, даже если ты нарушишь все клятвы в мире! Ты
правильно решил, мой император. Отец глуп и жаден. Если дать ему русские вотчины, он разорит
крестьян и доведет их до бунта. Жигмонту отдавать Смоленск, конечно же, нельзя — это ослабит
нашу державу. А переход в католичество был бы для тебя самоубийством. Разве я хочу, чтобы ты
погиб?
Сияющий Юрка оглянулся на Ластика.
— Слыхал? Что я тебе говорил! Маринка — классная. — А невесте сказал. — Ты люби этого
отрока. Он мне больше, чем брат. И ты, Эраська, ее тоже люби.
— Отныне, князь, ты и мне будешь братом, — с улыбкой молвила Марина Ластику.
Оказывается, не только Юрке умела она улыбаться, да еще как!
Ластик растаял, растроганно подумал: вон как можно ошибиться в человеке. Или тут всё дело в
любви?
— А ты, государь, полюби моего друга и верного советчика. — Марина показала на
англичанина. — Это доктор Келли. Он не только великий ученый, он знает магические заклинания и умеет вызывать духов, а также прорицать будущее.
Царь скептически наморщил нос.
— Ученые занимаются не заклинаниями и духами, а законами природы.
— Не говори так! — воскликнула Марина, схватив его за руку. — Я не раз имела возможность
убедиться в чудесных способностях доктора! Сам император Рудольф боялся его и даже повелел
сжечь на костре, лишь волшебство помогло барону спастись.
— Сжечь на костре? Как Джордано Бруно? — Юрка взглянул на англичанина с любопытством.
— О, маестат, ты слышал о моем коллеге Джордано Бруно? — удивился Келли. — Этого алхимика
и вольнодумца мало кто помнит.
— Так, читал когда-то, — неопределенно ответил царь, метнув взгляд на Ластика. — Значит, ты
тоже алхимик?
Барон поклонился.
— К услугам вашего величества. Всю свою жизнь я посвятил поиску Магистериума, иначе
именуемого Философским Камнем. Эта магическая субстанция позволяет менять природу вещей и
превращать одни металлы в другие — например, свинец в золото.
— Глупости, — отмахнулся государь. — Это невозможно.
— Обычными человеческими средствами, разумеется, невозможно. Для того чтобы произвести
Трансмутацию, то есть Великое Превращение, надобно подчинить себе Эманацию. Это мощная
неиссякающая сила, имеющая вид излучения. Она высвободилась, когда Бог сотворил Вселенную, и пронизывает собою всё Мироздание. Если при помощи особых приспособлений поймать несколько таких лучей, собрать их в пучок и направить в одну точку, мощи этого заряда хватит для Трансмутации.
— Что это за особые приспособления? — спросил Юрка, любитель технических экспериментов.
— Во-первых, нужен Магический Кристалл — минерал, обладающий идеальной рефракцией,
сиречь светопреломлением. Я владею лучшим магическим кристаллом во всей Европе. Он изготовлен
из прозрачнейшего горного хрусталя, на полировку которого я потратил три года, три месяца и три
дня. Вот это сокровище. — Келли сунул руку в разрез своих смешных пузырчатых штанов и достал
небольшой шар, сразу же заигравший бликами. — Я никогда с ним не расстаюсь.
— И что же надо делать с этим шаром?
— Одни алхимики пропускают сквозь него свет восходящего солнца, другие — заходящего, третьи
— свет Луны в разные фазы месячного цикла. Существуют разные теории относительно того, в каком
из излучений содержание божественной Эманации выше всего. Сфокусировав свет при помощи
Магического Кристалла, нужно направить луч на Тинктуру — особый порошок, рецептуру которого
каждый ученый муж хранит в тайне. Вот она, моя Тинктура. — Барон извлек из недр пуфа еще один
предмет — маленький пузырек с чем-то серым. — Я смешиваю в определенной пропорции сушеный
помет летучей мыши, жабью слизь, змеиный яд и толченый бивень африканского единорога. Если
луч, прошедший через Магический Кристалл, будет достаточно силен, произойдет Великая
Трансмутация, и эта смесь превратится в Философский Камень. Тот, кто его добудет, станет
богатейшим и могущественнейшим человеком на свете. А государь, которому служит сей мудрец,
превратится в величайшего из земных владык, — вкрадчиво закончил Эдвард Келли.
— Намек понят. — Юрка подмигнул Ластику и шепнул. — Ловко подъезжает, прохиндей. Кстати,
ты понял, про что это он? Про ядерный реактор. Хочет атом расщепить. Рановато затеялся, лет триста
с хвостиком подождать придется.
Сказано было тихо и на языке двадцатого века, но англичанин навострил уши.
— Ты сказал «атом», цесарь? О! Даже сам император Рудольф не знает этого слова, ведомого лишь
немногим посвященным! Воистину твоя образованность впечатляет.
— Лестно слышать это от ученого мужа, открывшего тайну жабьей слизи и мышиного помета, — с
серьезным видом ответил ему Юрка.
Барон польщенно поклонился, но Марина, кажется, уловила в голосе жениха насмешку.
— Доктор отлично предсказывает будущее, — сказала она, слегка нахмурившись. — Он составил
для меня твой гороскоп. Звезды говорят, что у тебя необыкновенная судьба, какой не бывало ни у
одного монарха. Однако твои виды на будущее туманны, и это меня тревожит. Умоляю тебя, позволь
барону завершить астрограмму. Для этого необходимо твое присутствие. Давай сделаем это прямо
сейчас! Сегодня у нас особенный день, мы снова вместе после долгой-долгой разлуки. Ну пожалуйста,
для меня это очень важно!
Даже Ластик не смог бы отказать, если б она так смотрела на него своими нежными сине-
зелеными глазами, а про Юрку и говорить нечего.
— Чего ты от нее хочешь? — виновато шепнул он. — Воспитание. Ничего, дай срок, мы ее от этой
дури отучим.
И со снисходительной улыбкой согласился.
Доктор Келли отлучился за портьеру, а когда вернулся, на нем была черная мантия до пят,
квадратная шапочка и золотая цепь с медалью: шестиконечная звезда и в центре глаз.
Англичанин торжественно положил на стол большой пергаментный лист с изображением звезд и
геометрических фигур.
— Сие карта небесной сферы, — пояснил он. Расставил по четырем краям подсвечники.
— Сие полюса света, а свечи, каждая ценой по сто дукатов, изготовлены из жира волшебной рыбы
Левиафан. Содержание Божественного Излучения в этом жире чрезвычайно велико, это делает
покровы, что отделяют будущее от настоящего, более прозрачными.
Рыбий жир вспыхнул четырьмя голубоватыми огоньками.
За каждым из подсвечников астролог установил по небольшому вогнутому зеркалу на ножке.
— Это рефракторы, помогающие собрать излучение.
Хрустальный шар Келли водрузил ровно посередине и забормотал под нос что-то
нечленораздельное — наверное, пресловутые заклинания.
Ластик, сам мастак по части волшебных заклинаний, наблюдал за этими манипуляциями
иронически, царь тоже улыбался, но Марина вся застыла и, будто зачарованная, смотрела на
искрящуюся поверхность шара.
— With all humility and sincerity of mind I beseech God to help me with His Grace![3] — воскликнул барон.
Шар сам собой шевельнулся, начал медленно оборачиваться вокруг собственной оси.
Марина вскрикнула и перекрестилась, а Ластик подумал: невелик фокус — какая-нибудь скрытая
пружина или рычаг. Синьор Дьяболини придумал бы что-нибудь поэффектней. Юркина мысль,
похоже, работала в том же направлении: он слегка присел и заглянул под стол.
Шар рассыпал по стенкам шатра разноцветные блики — получилось очень красиво, как на
дискотеке. Ось заскрипела, завизжала, этот звук был похож на сиплый, трескучий голосок,
произносящий непонятные слова.
Доктор порывисто наклонился, приставил к шару слуховую трубку, поднял палец: тише!
Поразительней всего было то, что он, кажется, действительно был напряжен и испуган — лицо
бледное, на висках капли пота. Неужели верит в свои бирюльки?
— Это говорят духи, они пытаются мне сообщить нечто очень важное о твоей судьбе, государь.
Тебе угрожает какая-то страшная опасность! Но не могу разобрать слов. Ах, мой Магический
Кристалл хорош, но его рефракция не идеальна. Если бы ты повелел князю на минуту одолжить мне
алмаз, что висит у него на груди…
— Не дам, — быстро сказал Ластик, зажимая Камень в кулак.
Не хватало еще, чтоб этот шарлатан затеял какие-нибудь фокусы с Камнем.
— Дай ты ему свою стекляшку, — пожал плечами Юрка. — Жалко тебе, что ли? Видишь, человек
употел весь.
— Сказано — не дам, — отрезал князь-ангел — и поймал на себе изумленный взгляд Марины.
Думал, она рассердится, что он смеет так разговаривать с монархом. Но Марина, наоборот,
ласково ему улыбнулась. Что бы это значило?
Немного выждав и убедившись, что алмаза не получит, доктор Келли попросил:
— Тогда, принц, быть может, ты приложишь к Кристаллу ухо и послушаешь? Ангельский слух
гораздо тоньше человеческого.
Это сколько угодно. Ластику и самому было любопытно.
Он прижался почти вплотную к крутящемуся шару, но ничего, кроме скрипа и шелеста, не
разобрал.
— Увы, ты и в самом деле совершенно утратил ангельские свойства, — разочарованно протянул
англичанин. И, нагнувшись, прошелестел. — Тем опаснее для тебя владеть Яблоком.
А царю с низким поклоном объявил:
— Увы, государь. Ничего кроме уже сказанного выведать мне не удалось.
— О какой страшной опасности, угрожающей тебе в будущем, хотели предупредить духи? —
всхлипнула Марина. — Милый, я боюсь!
Было видно, что она напугана не на шутку — так сцепила пальцы, что хрустнули суставы.
Дмитрий обнял ее, поцеловал.
— Нам незачем гадать о будущем. Мы построим его своими руками — такое, как нам захочется.
И так хорошо он это сказал — спокойно, уверенно, что Марина сразу воспряла духом.
— Я верю тебе, мой император! — с восторгом вскричала она. — Ты сильный и удачливый, ты
можешь всё! Ах, скорей бы свадьба!

Подробнее...

Трудно быть Богом
Сенат раньше назывался Боярской Думой, совещательным органом при царе-батюшке, где
знатнейшие мужи государства сидели и думали — рядком, на поставленных вдоль стен скамьях.
Зима ли лето ли, но все непременно в горлатной шапке, собольей шубе, с посохом. Место за каждым
строго определено, согласно древности рода, и упаси боже занять чужое — хуже этого преступления нет.
Говорили в Думе тоже по старшинству, и чем выше место, тем длиннее. Тут главное было не что
сказать, а как встать, как поклониться, да загнуть повитиеватей и чтоб сказанное можно было
истолковать и в таком смысле, и в этаком. Прямодушные и упрямые в совете надолго не
задерживались — кто отправлялся в ссылку, а кто и на плаху.
При Иоанне Дума собиралась нечасто, не больно-то любил Грозный советоваться.
При Борисе сиживали часто и подолгу, но больше помалкивали. Знали, что хитрый Годунов
заранее все решил, а бояр собирает, лишь чтобы выведать потаенные мысли.
Однако такого, как при Дмитрии, испокон веку не было.
Во-первых, заседали каждый день, еле-еле умолили государя уступить воскресенье для-ради
молитвы и сонного дремания.
Во-вторых, говорить ныне было велено «без мест», то есть не по старшинству.
В-третьих, дозволялось перечить и отстаивать свою точку зрения, за это государь даже хвалил.
Сначала сенаторы (как их отныне именовали на античный манер) таких неслыханных новшеств
безумно напугались и все как один запечатали уста. От них было невозможно добиться никакого
суждения, лишь твердили, словно попугаи: «А это как твоей царской милости будет угодно».
Но после, когда поняли, что подвоха нет, понемногу осмелели и теперь вели себя свободно — по
мнению Ластика, даже чересчур. Многие на Сенат вовсе не являлись, сказываясь больными, особенно если время заседания совпадало с послеобеденным сном.
Например, сегодня пришло меньше двадцати человек, хотя вопрос обсуждался огромной
важности. Говорили о будущей войне.
Дмитрий Первый, волнуясь, произнес речь о том, что Россия не может долее существовать без
выхода к морю, без собственных портов. Вся Европа живет торговлей,
развивается, богатеет, и так уж
на Московское государство смотрят будто на варварскую, отсталую страну, и с каждым годом разрыв с сопредельными державами увеличивается.
Необходимо обеспечить себе выход и в Балтийское море, и в Черное.
Но в первом случае придется воевать со шведским королем, а во втором — с турецким султаном.
Хотелось бы знать, что думают про это господа сенаторы?
Бояре переглянулись. Первым заговорил Шуйский — он из сенаторов был самый усердный, ни
одного заседания не пропускал.
— А где деньги на войну возьмешь, государь? Чай много надо, чтоб короля либо султана воевать.
— Так это подати новые ввести, — оживился князь Берендеев, слывший при прежних царях мужем
большого, изворотливого ума. Он и при Дмитрии из кожи вон лез, чтоб подтвердить эту репутацию,
но не очень получалось.
— Можно банный побор учредить, на веники, — предложил князь Телятев. — По полушке брать.
Это сколько в год выйдет?
— Пустое брешешь, — отмахнулся Берендеев. — Нисколько не выйдет. Вовсе мыться перестанут.
Лучше за матерный лай пеню назначить. Кто заругается — брать по грошу. Уж без лая-то
православные точно не обойдутся.
Идея боярам понравилась. Заспорили только, кто брать будет? Если приставы и ярыжки, то у них в
карманах вся пеня и останется, поди-ка проверь.
Дмитрий ерзал в своем царском кресле, но в обсуждение пока не вмешивался.
Тогда Василий Иванович с поклоном обратился к Ластику, сидевшему справа от государя:
— А что наш ангел-князюшка про то думает? Какую подать завести, чтоб его величеству на войну
денег добыть?
Вообще-то на заседаниях Ластик старался рта не раскрывать. Все-таки взрослые люди, бородатые,
а многие и седые. Неудобно.
Но пришла и ему в голову одна идейка по налогообложению. Вроде бы неплохая.
Князь Солянский для солидности наморщил лоб, поиграл Камнем на груди.
— Цифирь надо повесить на кареты, повозки и телеги. Маленькую такую табличку, чтоб видно
было, откуда да чья. И за то с владельцев деньги брать, а у кого нет таблички — пеню. — И
повернулся к царю. — Самым бедным из крестьян и посадских эта подать не страшна, у них телег нет.
Платить будут только те, кто позажиточней.
— И мне на колымагу тоже цифирь нацепишь? — обиделся князь Мстиславский, по прежней
привычке сидевший на самом «высоком» месте и очень ревниво его оберегавший.
Не первый месяц Ластик заседал в Сенате, успел боярскую психологию изучить, поэтому ответ
продумал заранее.
— Сенаторам на карету можно вешать таблички с царским двуглавым орлом — бесплатно.
Думным дьякам и окольничьим — золоченые, по пяти рублей. Стольникам да стрелецким головам —
серебряные, по три рубля. Дворянам и детям боярским — лазоревые, по рублю. Ну, купцы пускай
делают себе хоть узорчатые, только б платили.
— Затейно придумано, — одобрил Шуйский. — А кто не по чину табличку повесит, того батогами
драть и пеню брать.
Прочие сенаторы зашевелились — тема явно показалась им интересной. Князь Берендеев, эксперт
по придумыванию податей, смотрел на князь-ангела ревниво, с завистью.
Ластик же горделиво покосился вверх, в сторону зарешеченной галерейки, откуда за советом
наблюдала Соломка.
Начавшуюся было дискуссию прервал самодержец. Стукнув кулаком по подлокотнику, сказал:
— Не надо новых податей. Деньги на войну у меня есть. В личной государевой казне, еще со
времен отца моего, пылятся сундуки с золотом, грудой лежит драгоценная посуда, гниют собольи да
куньи меха.
Что правда, то правда. В каменных подвалах старого дворца, за коваными дверьми, лежали
несметные сокровища, накопленные предыдущими царями. Весь уклад — или как сказали бы в
двадцать первом веке — вся экономика Русского государства была построена на манер гигантской
воронки, затягивавшей богатства страны в один-единственный омут: царские сундуки. Туда шли
торговые пошлины, подати от воевод, ясак (дань) от подвластных народов. Служивые люди, каждый
на своем месте, обходились почти без жалованья — кормили себя сами, за счет взяток и подношений.
Стрельцы существовали за счет мелкой торговли и огородов. Бояре и дворяне жили на доходы от
поместий.
Иногда царь из своей казны закупал зерна для какой-нибудь вымирающей от неурожая области, но
случалось такое редко. На войну же или на какое-нибудь большое строительство деньги испокон века
собирались так, как предложили Шуйский с Берендеевым, — при помощи особого налога или побора.
— Дам денег и на войско, и на строительство флота, — решительно объявил Дмитрий. — Нечего
золоту зря залеживаться.
— Свои дашь, государевы? — недоверчиво переспросил князь Василий Иванович.
Ластик увидел, как переглядываются сенаторы, шепчутся между собой. Кто-то в дальнем конце
довольно громко пробасил:
— Вовсе глупóй, царь-то.
Так и не добился Дмитрий от бояр суждения, на кого войной идти — на турок или на шведов.
Делать нечего — заговорил сам:
— Я так думаю, господа сенаторы, что следует к Черному морю пробиваться, Крым воевать. Хана-
разбойника усмирим, не будет наши земли набегами мучить. Море там не замерзает — круглый год
торговать можно. Горы, плоды, скалы, синее небо — лепота. И союзников против султана найти
легче. Польский король мне друг. Венецианский дож с австрийским императором тоже рады будут,
им от турок житья нет. А еще пошлю посольство к французскому королю Андрию Четвертому. Он
государь добрый. Как и я, правит не страхом, а милостью.
Тут Ластик улыбнулся. Знал, что его царское величество к королю Генриху IV неравнодушен. Еще
с детства, после фильма «Гусарская баллада», где французские солдаты поют замечательную песенку:
«Жил-был Анри Четвертый, он славный был король».
Да взять тот же Крым. Про фрукты и синее небо Юрка не зря помянул. Это он в свое последнее
советское лето отдыхал в Артеке, в пионерском лагере — очень ему там понравилось.
Наверно, если б родители тогда отправили его не на Черное море, а свозили в Юрмалу или в
Пярну, султан с ханом жили бы себе спокойно — сейчас не поздоровилось бы шведскому королю.
— Султан турецкой — владыка могучий, — снова взял слово Шуйский. — Войска до двухсот тысяч
собирает. Да у хана крымского конников тысяч сорок. У нас же рать слаба, плохо выучена. Ты сам про
то знаешь — сколько раз бил нас, когда на Москву шел.
Дмитрий ждал такого возражения.
— Не числом побеждают, а умением. И военной техникой.
— Чем? — удивился Шуйский незнакомому слову.
Царь улыбнулся меньшому брату.
— Техника — сиречь хитроискусная премудрость. Вот, бояре, зрите, какие штуки мы с князем
Ерастием и пушечного дела мастерами изобрели.
Он подошел к столу и разложил на нем пергаментный лист с чертежом. Сенаторы сгрудились
вокруг, лишь Ластик остался на месте — он-то знал, что там нарисовано: длинная замкнутая цепь на
двух валиках, вроде велосипедной, только вместо звеньев — мушкетные стволы; ручка, чтобы вертеть,
и малый ястреб с железным клювом — огонь из кремня высекать.
— Это скорострельная пищаль, имя ей «пулемет», — стал объяснять царь. — Мушкетный ствол
двигается, попадает замком под клюв ястреба, стрелок нажимает на сию скобу, проскакивает искра —
выстрел. За одну минуту все пятьдесят стволов разрядить можно. Коли перед наступающей пехотой, а
хоть бы даже и конницей, пять-шесть таких машин поставить, враг от одного лишь страха вспять
повернет.
Разложил еще один чертеж, поверх первого.
— Есть штука и пострашней пулемета. Имя ей — танк, сиречь латоносная самоходная колымага.
На восьми кованых железом колесах ставим дубовый же, покрытый броней возок. Спереди в бойницы
уставлены два короткоствольных фальконета. Едет сия повозка сама, без лошадей. Видите, тут
сиденья, а под ними ножные рычаги? Если десять стрельцов разом сии рычаги жать начнут,
закрутится вот этот канат с узлами — колеса-то и поедут. Сверху, в малой башенке, начальник сидит,
а сзади кормщик — кормилом управляет, как на лодке. Огневой силы в танке, конечно, немного, но
тут главный страх, что сама едет. Разбегутся татары, да и султанское войско дрогнет, вот увидите. И
это еще не всё. — Сверху лег и третий чертеж. — Если у меня получится сделать паровой двигатель,
танк и без рычагов поедет, а из этой вот трубы повалит черный дым. Ту-туу! — возбужденно
рассмеялся Дмитрий. — Побегут турки до самого Цареграда.
Бояре хлопали глазами, молчали.
Общее мнение высказал князь Мстиславский:
— Чудное плетешь, маестат. Игрушки детские и нелепица.
Боярин Стрешнев, большой молельник и набожник, прибавил:
— Али того хуже — сатанинство.
Давно ли тряслись от страха, дураки бородатые, а теперь вон как осмелели, без ссылок да казней.
Ластик только вздохнул. Юрка сам виноват — распустил сенаторов. Они люди средневековые, без
трепета перед грозным монархом жить не могут. Если не боятся — начинают хамить, такое уж у них
психологическое устройство.
Хорошо хоть Басманов не давал боярам чересчур распускаться.
На заседаниях он сидел молча, бывало, что и позевывал. Умствовать и разглагольствовать воевода
был не мастер. Он и на хитрые чертежи смотрел без большого интереса — привык верить в саблю и
доброго коня. Однако облыжного супротивства государю спустить не мог.
— Ну, болтайте, собаки! — рявкнул богатырь — и хлоп Мстиславскому тяжелой ручищей по
загривку, а Стрешнева взял за высокий ворот, тряхнул так, что шапка на пол слетела.
Этот язык сенаторы понимали. Враз присмирели. Те, к кому Басманов десницу приложил, только
носами шмыгнули.
— Переходим к голосованию, — хмуро сказал государь. — Кто за то, чтобы идти походом на
Крым, кладите шапку налево. Кто против — направо. Воздержавшиеся оставайтесь так.
Тут обычно начиналась жуткая тягомотина. И вовсе не из-за подсчета шапок. Бояре к свободному
волеизъявлению привычки не имели и голосовали только единогласно: или все за, или все против,
или все воздержались. Но никто не хотел быть первым. Смотрели на Шуйского, самого умного. Если
Василий Иванович инициативы не проявлял, поворачивались к Мстиславскому, самому родовитому.
Но сегодня, после басмановской наглядной агитации, меховые шапки, как одна, легли налево, ни
одна не замешкалась.
И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает затрещины как метод воспитания.
Например, маленьких детей, которые слов пока не понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть —
чтоб запомнили: иголку трогать нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола
совать в рот тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними
словами учить еще рано.
На эту тему у них с Юркой за минувший год много было говорено. Вот и сейчас переглянулись —
поняли друг друга без слов.
— Ступайте, господа сенаторы, — грустно молвил Дмитрий Первый. — Заседание окончено.
И реформаторы остались в зале наедине.
Оба молчали.
Дмитрий вяло опустился на скамью. Лицо у него было бледное, глаза закрыты — приходил в себя.
Нелегко ему давались эти уроки парламентаризма. Был он силен и вынослив, шутя объезжал диких
жеребцов, ходил на медведя без ружья, с одной рогатиной, но после каждого заседания выглядел так,
словно из него сосала кровь целая стая вампиров.
Прямо сердце разрывалось смотреть, как Юрка из-за боярской косности убивался. И ведь не
объяснишь ему, что бояре не виноваты. Не в них проблема, а в том, что Зла в мире на шестьдесят
четыре карата больше, чем Добра, и так будет еще долго. Может быть, всегда.
Однажды, решившись, Ластик завел было разговор на эту тему. Но Юрка, продукт атеистического
воспитания шестидесятых, в мистику не верил. Беседа не дошла даже до Запретного Плода. Стоило
упомянуть об Адаме, Еве и Райском Саде, как бывший пионер состроил пренебрежительную гримасу:
«Что за чушь? А еще шестиклассник. Как бабка старая. Какой еще Адам? Какой Рай? Гагарин с
Титовым в космос летали, никакого Рая на небе не видели. Ну тебя!» И не захотел слушать. Может, и
к лучшему. В том-то и была Юркина сила, что он свято верил в прогресс и человечество, был упрям и
ни черта не боялся.
Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы Средневековья.
Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без шапкозакидательства. Говорил: «Голод,
невежество и униженность — вот три головы Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну,
первую-то башку мы легко оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется
повозиться».
Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.
Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел
устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости. С девочками сложнее —
считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.
Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и
Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали
переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и
отправил учиться в чужие края.
А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто хочет — въезжай, кто хочет —
выезжай. «Ничего, — говорил Юрка, — пускай наши, кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно,
кругозор развивает. Десять лет пройдет — не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас
запузырим первый пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас
навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».
Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея Горыныча сидела крепко. Она-то больше
всего и мешала преобразованиям.
Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и научить людей достоинству — дело
долгое, не на десять и не на двадцать лет. Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так
называемый черный люд пока не трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все
равно что рабы?
Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных наказаний. Если их самих кнутом
бить перестанут, то со временем, глядишь, и они отучатся других пороть — такая была логика, с
точки зрения князя Солянского, не очень убедительная.
Крепостное право враз отменить было невозможно — взбунтуются бояре и дворяне, свергнут царя.
Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный закон про Юрьев День, несколько лет назад
отмененный Годуновым. Раз в год, 26 ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно
радовала), крепостной имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики
особенно распускаться не станут, рассуждал государь.
Но на этом со свободами пришлось пока притормозить. Насторожились дворяне, заворчали. Иван
Грозный вмиг бы их приструнил: повесил бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал — и
остальные стали бы как шелковые. Но как тогда быть с достоинством?
Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие — трудно быть богом. Да и самодержцем
нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде, а о благе державы.
Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания Дмитрий Первый рвал на груди ворот,
пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел: «Рабы, подлые скоты, всех бы их…» Потом вспомнит, как в
его любимом романе Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, — и
берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с тобой было
родиться, на готовенькое».
Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:
— Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше вот про что репу почешем (это означало
«подумаем» — не из семнадцатого века выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить,
сколько за монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня,
честное слово! Главное, зачем им?
Верите в своего Христа — на здоровье. Но он, между прочим, к нестяжательству призывал. Зачем
монахам пастбища, пашни, собственные мужики? Молиться можно и без этого! Я вот какой указец
думаю забабахать: поотбираю у чернорясых всё имущество, которое не относится к церковной службе.
И всем монастырским крестьянам — вольную, причем с собственной землей, а? — Юрка оживился,
глаза загорелись — от недавней вялости не осталось и следа. — У нас появится сословие свободных
землепашцев, почти сто тысяч человек! У них вырастут дети — грамотные, не поротые, не
запуганные…
— Все как один пионеры, — подхватил Ластик, но пошутил без злобы — нравился ему царь и
великий князь, особенно когда говорил о светлом будущем.
На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько пристроилась в углу. Дмитрий просто
кивнул княжне — она была своя. Сидела тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно
сплевывая шелуху в батистовый платочек.
Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали государь и князь-ангел. Ластик
никогда не знал, многое ли она понимает из их беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если
Соломка по какому-нибудь поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.
Лоб боярышни был сосредоточенно наморщен, розовые уши внимали новым словам, и некоторые
из них потом выскакивали обратно, самым неожиданным образом.
Недавно, например, вдруг говорит: «Дуньке, князь-Голицына меньшой дочери, купец фряжскими
сапожками поклонился (то есть презентовал итальянские сапоги), ой хороши сапожки — истинный
супер-пупер». Это она у князя Солянского подцепила, полюбилось ей звучное выражение.
А однажды спрашивает: «Ерастушка, не бывал ли царь на Небе, навроде тебя? Может, его в Угличе
все-таки зарезали, да после Бог бедняжку назад возвернул? Не больно государь похож на рядного (то
есть нормального) человека, прямо как ты».
Умная она была, Соломка. Ластик решил, что когда-нибудь обязательно расскажет ей всю правду,
но не сейчас. Пусть сначала подрастет, все-таки девчонка еще.
Юркина идея про монастыри ему здорово понравилась:
— Можно этим крестьянам господдержку оказывать, — предложил он. — Ну там,
сельхозоборудование, удобрения всякие по льготной цене.
Самодержец кивнул:
— А часть трудового крестьянства наверняка захочет в колхозы объединиться. Надо только идейку
подбросить.
Насчет колхозов и всяких там стахановцев у государя и князь-ангела единства мнений не было —
нередко доходило до спора и даже взаимных оскорблений. Вот и теперь Ластик приготовился
возразить, но тут вмешалась княжна Шаховская.
Сняла с губы прилипшую скорлупку, встала, поклонилась от пояса.
— Прости глупую девку, батюшка, а не трогал бы ты монахов. Мало тебе, что бояре с дворянами
на твое величество лаются? Если еще и попы на тебя обозлятся, как бы тебе, солнцегосударь, в галошу не сесть.
Что такое «галоша», она, конечно, не знала, это выражение было из Юркиного лексикона. Наверно, решила, что так для маестата прозвучит убедительней.
Царь Дмитрий и в самом деле призадумался.
Но дискуссию о монастырских землях пришлось отложить.
В дверь, звеня шпорами, вошел начальник караула капитан Маржерет и громко доложил на
ломаном русском:
— Мажестé, гонец от госпожа прансесс.
То есть от принцессы — так француз назвал государеву невесту.
— Зови! — нетерпеливо крикнул государь.
И сам кинулся навстречу запыленному шляхтичу, который, переступив порог, преклонил колено и
затараторил по-польски.
Ластик разобрал только слова «ясновельможна пани Марина», а больше ничего не понял. Только
царь вдруг просиял, сдернул с пальца смарагдовый перстень, кинул гонцу. Тот поцеловал
высочайший дар и, пятясь задом, удалился.
Юрка радостно воскликнул:
— Третьего дня наконец выехала из Вязьмы! Сейчас, наверно, уже в Можайске! Наконец-то!
Таким счастливым Ластик его уже давно не видел.
Пан Мнишек, отец невесты, в Москву не торопился. Целых полгода тянул с выездом, клянчил
золото, дорогие подарки. Когда же отправился в путь, полз еле-еле, по полмили в день, да еще с
длительными остановками. То деньги кончились, то надо новых лошадей, то поломались кареты.
Дмитрий слал ненасытному воеводе всё, что тот требовал. Сам помчался бы навстречу своей
Марине, да нельзя. По дипломатическому церемониалу это означало бы признать себя вассалом
польского короля. И так бояре шипели — как это православный царь на иноземке, да еще католичке женится?
— Ты мой брат нареченный, первый вельможа царства, не говоря уж про то, что бывший ангел, —
объявил Юрка и подмигнул. — Поедешь встречать государеву невесту. Посмотришь, какая она, моя
Маринка. Увидишь, с ней у нас дело шустрей пойдет! Она девчонка классная, и соображает, как
Петросян.
Государь, позвонив в колокольчик, вызвал боярина-дворецкого и стал отдавать ему распоряжения
о подготовке торжественной встречи.
А Соломка дернула Ластика за рукав. Глаза ее светились любопытством. Он думал, она спросит,
кто такой Петросян (это был такой чемпион мира по шахматам — давно, еще до Каспарова).
Но княжна шепотом спросила про другое:
— А я — классная?

Подробнее...

Из «Жития блаженномудрого чудотворца Ерастия Солянского
«…А в Светлый Четверг князюшка пробудился ото сна еще позднее обыкновенного. Солнце в небе
стояло уже высоко, но в тереме все ступали на цыпочках и говорили шепотом, дабы не потревожить
сон его милости. Накануне благородный Ерастий до глубокой ночи был Наверху, у государя, а как
возвернулся в свои хоромы, изволил еще часок-другой заморскую птицу папагай словесной
премудрости обучать, да и умаялся.
Лишь в полдень донесся из опочивальни звон серебряного колокольца — это свет-князюшка
открыл свои ясные оченьки и пожелал воды для утреннего омовения да мелу толченого. Сказывают,
будто есть у Ерастия в устах некий волшебный зуб белорудный, и ежели тот зуб каждоутренне с
особой молитвой не начищать, то вся чудесная сила из него уйдет.
Про князя-батюшку всей Москве ведомо — как он, будучи малым дитятей, жизнь за государя
царевича отдал и был годуновскими душегубами до смерти умерщвлен, и за тот подвиг великий взят
на Небо, в Божьи ангелы. Когда же законный государь объявился и пошел отцовский престол
добывать, поддержал Господь Дмитрия Иоанновича в его справедливом деле и для того явил чудо
великое — вернул душу государева спасителя в то самое тело, откуда она была злодейски
исторгнута.
И пожаловал царь своего верного товарища. Нарек меньшим братом и князем, повелел отписать
любую вотчину, какую только Ерастий пожелает. От воров-Годуновых много земель осталось,
самолучших, но ангел-князюшка по смирению и кротости своей испросил во владение лишь малый
надел на Москве, где ранее Соляной двор стоял, поставил себе там хоромы бревенчатые и по
прозванию того места стал именоваться князем Солянским. Ни городков себе не истребовал, ни сел с
деревнями, ни крестьян. А все оттого, что долгое время в Раю пребывал и проникся там духом
нестяжательным. Святости накопил столько, что и в церковь на молитву редко ходил. По
воскресеньям весь народ — и бояре, и простолюдины — с рассвета на заутрене стоят, грехи
отмаливают, а он знай почивает сном праведным. Что ему гнева Божьего страшиться, когда он ангел?
Слух о нем распространился по всей Руси, что чудеса творит и мудр не по своим детским летам,
но сие последнее неудивительно, ибо всяк знает, что год, проведенный на Небесах, равен земному
веку.
А восстав ото сна в Светлый Четверг, Ерастий на завтрак откушал полнощный плод апфельцын из
царской ранжереи, еще конфектов имбирных, еще пряников маковых да яблочного взвару. После ж
того пошел на двор, где с рассвета, как обычно, собралась толпа. Кто за исцелением пришел, кто за
благословением, а кто так, поглазеть.
Явил себя князюшка на красное крыльцо, то-то светел, то-то пригож: шапочка на нем алобархатна,
в малых жемчугах; жупанчик польский малинов со златыми разговорами; на боку узорчатая сабелька,
государев подарок.
Все ему в ножки поклонились, и он им тоже головку наклонил, потому что, хоть и князь, а душа в
нем любезная, истинно ангельская.
Воссел на серебряное креслице, на плечо посадил заморскую птицу папагай, синь-хохолок,
червлено перо. И сказала вещая птица человеческим голосом некое слово неведомое, страшное,
трескучее, а Ерастий засмеялся — так-то чисто, будто крусталь зазвенел.
И говорит черни: „Ну вставайте, вставайте. Которые калеки, да хворые — налево, остальные
давайте направо“.
Люди, кто впервой пришел, напугались, ибо многие не ведали, куда это — „направо“ и „налево“,
но Князевы слуги помогли. Взяли непонятливых за ворот да по сторонам двора растащили, но
пинками не гнали и плетьми-шелепугами не лупили, Ерастий того не дозволял.
И обернулся князь ошую, где собрались больные: золотушные, расслабленные, бесноватые,
колчерукие-колченогие. Был там и ведомый всей Москве блаженный юрод Филя-Навозник. Дрожал,
сердешный, трясучая хворь у него была, блеял бессмысленно, и никто от него вразумительного слова
не слыхивал.
Князь зевнул, прикрыв роток рученькой, но солнце все ж таки блеснуло на белорудном зубе, и в
толпе заволновались, а некоторые и вновь на землю пали.
Поднялся тогда Ерастий с креслица, махнул рученькой, потер чудесное Око Божие, что у него
всегда на груди висит, и как закричит своим крустальным голоском заветные слова, какие запомнить
невозможно, а выговорить под силу лишь ангелу: всё „крлл, крлл“, будто воркование голубиное.
Что сила в сем заклинании великая, про то всем известно. Закачалась толпа, иные и вовсе
сомлели.
Средь увечных вой поднялся, крик, и многие, как то ежедневно случалось, исцелились.
„Зрю, православные, зрю!“ — закричал один, доселе слепой.
„Братие, глите, хожу!“ — поднялся с каталки расслабленный, кто прежде не мог и членом
пошевелить.
А Филя-Навозник, кого вся Москва знает, вдруг трястись перестал, поглядел вокруг с изумлением,
будто впервые Божий свет увидел. „Чего это вы тут?“ — спрашивает. Похлопал себя по бокам: „А я-то,
я-то кто?“ И пошел себе вон, удивленно моргая. А, как уже сказано, никто от того юрода понятного
слова не слыхал давным-давно, с тех пор, как его три года назад на Илью-Пророка шарахнула
небесная молонья.
Те же хворые, кто нагрешил много, остались неисцеленными и пошли прочь со двора, плача и
укрывая лица, ибо стыдно им было от людей.
Князюшка-ангел сызнова зевнуть изволил, потому что наскучило его милости по всякий день
чудеса творить.
И поворотился одесную, к правой сторо…»[2]
Тому, что некоторые из увечных, действительно, исцеляются, Ластик давно уже не удивлялся.
Мама всегда говорила, что половина болезней от нервов и самовнушения. Если впечатлительного
человека убедить, что он обязательно выздоровеет, начинают работать скрытые резервы организма.
Чем сильнее вера, тем бóльшие чудеса она производит, а люди, каждое утро собиравшиеся на
Солянском подворье, верили искренне, истово.
Тут всё имело значение: и репутация чудотворца, и долгое ожидание, и блеск хромкобальтового
брэкета, и непроизносимое «заклинание». На роль магического заклятья Ластик подобрал самую
трудную из скороговорок:
«Карл-у-Клары-украл-кораллы-а-Клара-у-Карла-украла-кларнет».
Первый раз, когда выходил к народу на красное (то есть парадное) крыльцо, ужасно боялся — не
разорвали бы на куски за шарлатанство. Но всё прошло нормально. Хворые-убогие исцелялись, как
миленькие. Во-первых, те кто легко внушаем или болезнь сам себе придумал. А во-вторых, конечно,
хватало и жуликов. Например, сегодняшний слепой, что кричал «зрю, православные». Месяца три
назад этот тип уже был здесь, только тогда он вылечился от хромоты. Такие громче всех кричат и
восхищаются, а после по всему городу хвастают. Их за это доверчивые москвичи и кормят, и вином
поят, и денег дают. Жалостлив русский народ, несчастных любит, а еще больше любит чудеса.
Но больные ладно, это самое простое. Протараторил им про Клару, и дело с концом.
Труднее было с правой половиной толпы.
Ластик специально выработанным, осветленным взором оглядел оставшихся. Поправил
пристяжное ожерелье — высокий, стоячий воротник, весь расшитый жемчугом. Потер Райское
Яблоко, которое висело на груди, прямо поверх кафтана. Отнять алмаз у государева названного брата
никто бы не посмел, так что в нынешнем Ластиковом положении самое безопасное было никогда не
расставаться с Камнем и всё время держать его на виду, потому что отнять не отнимут, но спереть
могут, причем собственные слуги — это тут запросто. Особенно если периодически, этак раз в
неделю, для острастки не сечь кого-нибудь батогами, а такого варварства у себя князь Солянский не
допускал.
Он долго думал, куда бы пристроить Камень. Для перстня слишком велик, для серьги тяжел.
Правда, некоторые дворяне носят в ухе преогромные лалы и яхонты, но это надо железные мочки
иметь, да и больно прокалывать. В конце концов заказал придворному ювелиру тончайшую паутинку
из золотых нитей и стал носить Яблоко на шее. На всякий случай распространил слух, что это Божье
Око, благодаря которому «князь-ангел» обладает даром ясновидения. Лучшая защита от воровства —
суеверие.
Когда князь коснулся алмаза, в толпе охнули, кое-кто даже прикрыл ладонью глаза — это на
Камне заиграли солнечные лучи. Самое время для благословения.
Ластик громко сказал свое обычное:
— Благослови вас Господь, люди добрые. Ступайте себе с Богом. А кому милостыню или еды —
идите к ключнику.
И понадеялся: вдруг в самом деле все разбредутся. Пару раз случалась такая удача.
Толпа с поклонами потянулась к воротам, но несколько человек остались.
Ластик тяжело вздохнул. Увы. Начиналось самое муторное.
Ну-ка, кто тут у нас сегодня?
Мужик с бабой, старый дед и еще целая ватага: купчина, и с ним полдюжины молодцов. Они
стояли кучкой на том самом месте, где через четыреста лет будет расположен вход в подземные
склады — именно отсюда начались все Ластиковы злоключения.
Неслучайно он выпросил у Юрки именно этот участок. Дело тут было не в ностальгии по родному
дому. Ластик очень надеялся отыскать точку, откуда можно попасть в пятое июня 1914 года. Пока
строились княжеские хоромы, он исходил шаг по шагу всё подворье, тыкался чуть не в каждый
сантиметр почвы, но ничего, похожего на хронодыру, не обнаружил — ни ямки, ни трещины, ни даже
мышиной норы. Видно, лаз образовался (то есть образуется) позже, когда «Варваринское
товарищество домовладельцев» затеет строить доходный дом с коммерческими подвалами…
Попугай Штирлиц, которого первоначально звали Диктором, тронул Ластика лакированным
клювом за ухо — вернул к действительности.
Эту пеструю птицу князь Солянский приобрел у персидского купца, заплатив золотом ровно
столько, сколько весило пернатое создание. Торговец божился, что попугай умеет в точности
повторять сказанное — запоминает что угодно, причем вмиг, с первого раза. И продемонстрировал:
произнес что-то на своем наречии, хохластый послушал, наклонив голову, и тут же воспроизвел этот
набор звуков. Голос у птицы был точь-в-точь, как у диктора, читающего новости по радио.
И пришла Ластику в голову идея — обучить попугая, чтобы заменял собой радиоприемник. Очень
уж истосковался пленник средневековья без средств массовой информации.
Каждый вечер он вколачивал в Диктора разные фразы, которые обычно произносят радиоведущие
и которых Ластику теперь так недоставало. Попугай слушал, внимательно наклонял голову, но
упорно помалкивал.
А в Штирлица его пришлось переименовать, когда выяснилось, что молчит коварная птица только
при хозяине, зато челяди потом всё отличным образом пересказывает. Ластик был свидетелем, как
попугай гаркнул на слуг: «Добрррого вам утррра, дорррогие рррадиослушатели!» — те, бедные, аж
попятились.
И сегодня, перед исцелением, тоже отличился. В самый ответственный момент, перед
заклинанием, проорал «Дурррдом!». Это слово Ластик у Дмитрия Первого перенял и повторял часто
— вот Штирлиц и подцепил.
Первыми к крыльцу подошли мужик и баба. Она вся красная от волнения, он набыченный, морда
злобная, глядит в землю.
Поклонились оба низко, дотронувшись рукой до земли.
— Ну, что у вас? — настороженно спросил Ерастий.
Ответила баба:
— Да вот, ангел-князюшка, наслышаны о твоей мудрости, пришли за наставлением. Насилу его,
аспида поганого, уговорила. — Она двинула мужика локтем в бок, он насупился еще больше. — Муж
это мой, Илюшка-иконописец.
— Если детей Бог не дал, это не ко мне, — сразу предупредил Ластик. — Благословить
благословлю, а только в немецкую слободу, к лекарю ступайте.
— Нет, кормилец, детей у нас восемь душ. Мы к твоей княжеской милости по хмельному делу.
— А-а, — немного успокоился Ластик. — Могу, конечно, волшебные слова сказать, чтоб поменьше
пил. Некоторым помогает.
Баба перепугалась:
— Нет, батюшко! Вели, чтоб пил, а то вторую неделю вина в рот не берет, совсем житья не стало.
Он, когда выпьет, и веселый, и добрый, детям гостинцы дарит, меня ласкает. А когда тверезый,
злыдень злыднем. Теперь ему отец архимандрит с Варвары-Великомученицы заказал большую
«Троицу» — говорит, год к вину не прикоснусь, икону писать буду.
— Ну и хорошо. Чего ж ты?
— Так погибаем совсем. Орет, дерется, за волосья таскает. Видел бы ты моего Илюшу пьяненького
— до того благостен, до того ликом светел! А ныне погляди на рожу его зверообразную.
Ластик поглядел — да, так себе рожа.
— Не могу я икону писать, если выпимши, — мрачно сказал Илюшка. — Рука дрожит.
— А если немножко выпьешь? — спросил князь-ангел.
— Немножко не умею. Уж коли пью, так пью. А не пью, так не пью.
Задумался Ластик — случай был не из простых. Баба смотрела на него с надеждой, мужик пялился
в землю.
— Вот что, Илюшка, ты иди, — сказал наконец Ерастий. — А ты, баба, поди поближе. — И спросил
шепотом. — Он у тебя щи, ну шти, ест?
— Кислые, с ботвиньей очень уважает. Кабы каждый день варила — ел бы.
— Вот и вари ему каждый день. А в горшок потихоньку чарочку вина подливай, только не больше.
Для доброты ему довольно будет, а рука от одной чарочки не задрожит.
Просветлела баба лицом, закланялась, хотела в краешек кафтана поцеловать — еле отодвинулся.
Но Штирлиц скептически проскрипел:
— В эфиррре рррадиокомпозиция «Вррредные советы»!
И осталось у Ластика на душе сомнение — правильно ли сделал? А что бы, интересно, ей
посоветовал папа, если б она пришла к нему в фирму за консультацией? Ох, вряд ли папа стал бы
жену учить обманывать собственного мужа и травить его алкоголем…
Со следующим ходоком еще хуже вышло. Это был старик, по виду странник — в драных лаптях, с
котомкой через плечо.
— Князь-батюшко, — начал он по обычаю, хотя сам годился Ерастию в дедушки, — як твоей
пресветлой милости издали пришел, с-под самой Рязани.
Лицо у дальнего ходока было землистое, взгляд потерянный.
— Вот скажи ты мне, святое чадо, есть Бог али как?
Вопрос для семнадцатого века был неожиданный, даже крамольный — за него, пожалуй, церковь
могла и на костер отправить. Но как ответить, Ластик знал. Был у него с папой не так давно на эту
тему серьезный разговор.
И старику он сказал то же, что ему в свое время папа:
— Коли веришь — обязательно есть.
— Я-то верю. Как же без Бога? И зачем тогда всё? — Старик вздохнул. — Значит, есть. Ладно. А он
добрый, Бог-от?
Это был тоже вопрос нетрудный.
— Коли есть, то уж конечно добрый. Иначе он был бы не Бог, а Дьявол.
— Добрый? — повторил старик и вдруг тоскливо-тоскливо говорит. — А чего ж тогда у Него на
свете так погано? Вот у меня семья была, большая. Пшенична хлеба, конечно, не едали, но и лебедой
брюхо не набивали. Неплохо жили, грех жалиться. Только налетели крымчаки, всю деревню пожгли,
всех поубивали: старуху мою, двух сынов с женками, внуков одиннадцать душ. Сам-то я с меньшой
внучкой в сене спрятался. Горе, конечно, но я на Бога не роптал. Даже свечку поставил, что оставил
Марфушку, самую любимую из всех, мне в утешение. А в прошлый месяц мор был, и Марфушка тоже
померла. Вот и скажи ты мне, как ты есть ангел, на что это Богу понадобилось, ради какого такого
промысла?
Думал Ластик, думал, что на это ответить, но так ничего и не придумал. Честно сказал:
— Не знаю…
Старик очень удивился. Покосился на Око Божье, сверкавшее на груди у князь-ангела.
— Ну уж если ты не знаешь, значит, ответа на земле не дождуся. Видно, помру — тогда и
разобъяснят.
И побрел прочь, понурый. Комментарий Штирлица был таков:
— Движение по Садовому Кольцу затррруднено в обоих напррравлениях.
Увы, не нашел Ластик, чем утешить старика. Можно было, конечно, пообещать: «Ничего, лет через
четыреста на свете получше станет», только вряд ли он бы утешился.
А жизнь у них тут в 1606 году и впрямь была поганая.
Хотя, с другой стороны, это смотря с чем сравнивать. Если с прежними царствованиями, то все-
таки стало получше. Когда новый государь в прошлом июне торжественно въезжал в покорившуюся
Москву, весь город трепетал от страха. Известно, что всякое правление начинается с казней, потому
что надобно внушить подданным трепет и уважение к власти. Тем более Дмитрий много пострадал от
врагов и сердцем от этого должен был ожесточиться. Да и помнила Москва, чей он сын — такого
государя, как Иван Грозный, не скоро забывают.
Ни в первый, ни во второй день никого не четвертовали, не колесовали, даже не повесили, и тут
уж москвичи затряслись по-настоящему — видно, готовил победитель какую-то невиданно лютую
кару. Юродивые сулили плач великий и скрежет зубовный, приближенные Годуновых прощались с
семьями, а некоторые с перепугу постриглись в монахи, надеясь, что это спасет их от мученической
смерти.
С недельку столица трепетала, потом понемножку стала успокаиваться. Ибо — чудо чудное — ни
одной головы с плахи так и не покатилось. Царь вел себя странно.
И невдомек было боярам и простолюдинам Русского государства, что это называется «Первый этап
построения нового общества».
Юрка говорил Ластику: «Известно из античной истории (а ее он знал изрядно — и в пятом классе
успел Древний Мир пройти, и в Польше книг поначитался), что существует два способа править:
страхом и любовью. По-второму на Руси никогда еще не пробовали».
Первый этап построения нового общества был такой: излечить народ от постоянной запуганности,
дать понемногу распробовать, что такое милостивое и справедливое правление.
Времени, конечно, прошло немного, вековой страх так быстро не выведешь, и все же без трупов на
виселицах, без выставленных на всеобщее обозрение голов и отрубленных конечностей Москва
задышала вольготнее, повеселела.
Раньше всё было нельзя: ни песни петь, ни музыку слушать, даже за тавлейное баловство (то есть
обыкновенные шашки), не говоря уж об азартных играх, сурово наказывали. Любая вольность, любая
забава почиталась за грех и преступление. Теперь же по улицам в открытую ходили скоморохи, на
рынках пестрели балаганные шатры, парни с девками катались на качелях, а каждую неделю царь
устраивал для народа какое-нибудь празднество или зрелище.
Со второй важной задачей — победить в стране голод — совладали без большого труда. Борис
Годунов был скареден, со всего государства тянул деньги, а расходовал скупо. Дмитрий же велел
закупить много зерна, продавать его дешево, и Русь впервые за свою историю досыта наелась хлеба.
«Уж на что, на что, а на ржаную муку средств в казне всегда хватит», — говорил Юрка.
Так-то оно так. Вроде бы никогда еще страна не жила столь сытно и спокойно, а все равно вон и
моровые хвори (эпидемии) опустошают целые местности, и крымские разбойники бесчинствуют… Ох,
далеко еще до «нового общества».
Несчастного старика Ластик, конечно, велел накормить и дать приют. Но настроение стало совсем
кислое.
С третьим делом, правда, вышло удачнее.
К князю Солянскому за судом и правдой пришел Китайгородский купец с приказчиками.
Дело в том, что в Московском государстве юридической системы в общем-то не было. То есть, если
человек совершил преступление, за карой дело не станет — в два счета кнутом обдерут или башку
оттяпают, но вот если какое спорное дело, выражаясь по-современному, из области гражданского
права, то обращаться за разбирательством особенно некуда. Дмитрий Первый задумал ввести в
царстве суды, где всякие дела решались бы быстро и без мздоимства, но это работа долгая, не на
один год. Пока же жители поступали по старинке: в деревне шли за приговором к помещику, в городе
к какому-нибудь уважаемому человеку — епископу или боярину.
Судебные дела Ластик больше всего не любил. Только куда от них денешься. Назвался князем —
полезай в кузов.
А тяжба у купца была вот какая.
У него в лавке из мошны пропала вся дневная выручка, три рубля с двумя копейками, деньги
немалые. Доступ к ним имели только приказчики — те шестеро парней, кого он привел на суд. И
попросил князюшку указать, кто из них вор, кому из них за покражу правую руку рубить.
Ну, это была не штука, на подобных расследованиях Ластик уже успел поднатореть.
Купчине строго сказал:
— Ныне за воровство рук рубить и казнить не велено, государь запретил.
А парням велел встать в ряд.
Медленно прошелся, глядя каждому в глаза, снизу вверх. Прищурится, брэкетом цыкнет, Божьим
Оком на груди сверкнет — и переходит к следующему.
Штирлиц тоже участвовал в психологическом давлении: топорщил перья, угрожающе разевал
клюв.
Каждый из приказчиков, конечно, пугался. Но только один, конопатый, сделался белее простыни,
и подбородок задрожал.
Эге, сказал себе Ластик, но виду не подал. Если торговцу на воришку указать — забьет до смерти,
не поглядит на царский запрет.
— Ну вот что, честнóй купец, — объявил премудрый Ерастий, завершив обход. — Божье Око
узрело, что завтра покраденные деньги к тебе в мошну вернутся, сами по себе. А вора ты боле не ищи
и никого из приказчиков не наказывай.
Купец засомневался:
— А коли не вернутся, тогда так? Ведь три рубля с двумя копейками, шутка ли?
— Не вернутся, тогда снова приходи, — разрешил Ластик и многозначительно посмотрел на
конопатого.
Тот едва заметно кивнул.
— Ррроссия — Брразилия: шесть — ноль! — триумфально возвестил Штирлиц.
А Ластику помечталось: может, если удастся вернуться в свое время, пойти работать сыщиком в
уголовный розыск? Вроде бы есть талант. Опять же наследственность.
Только мечты эти были пустые. Никогда уже не попадет шестиклассник Фандорин в свой лицей с
естественно-математическим уклоном, никогда не переступит порога родной квартиры…
Унибук-то к владельцу так и не вернулся.
Тогда, год назад, Юрка с интересом выслушал про замечательные свойства компьютера, который
он упорно называл ЭВМ, «электронно-вычислительной машиной», пообещал книжку из Шуйского
вытрясти. И сделал всё, что мог.
Нагнал на боярина страху: в Москву велел везти на простой телеге, закованным в железа. Вопреки
собственным правилам, пугал застенком и пытками. Василий Иванович и трясся, и слезы лил, но
унибука не отдал.
Говорил, что полистал волшебну книжицу, ничего в ней не понял и устрашился — порешил ту
невнятную премудрость изничтожить. Жег ее огнем — не сгорела, кинул в Москву-реку — не
потонула, даже не намокла. Тогда велел слугам запечатать книгу в дубовый бочонок с камнями, да
отвезти в Кириллов монастырь, чтоб святые старцы прочли над нею молитву и бросили в Бело-озеро,
где омуты глубоки и подводны токи быстры.
По возвращении в Москву допросили Князевых слуг. Те подтвердили: да, возили они на север
некий малый бочонок и утопили его напротив монастыря.
Государь отрядил на Белое озеро целую экспедицию. Месяц там крюками по дну шарили, но
вернулись ни с чем.
В общем, пропал универсальный компьютер. Бежать стало некуда. Не в колодец же лезть, в
двадцатое мая неизвестно какого года? И тем более не назад в могилу — в 1914 году Ластика тоже
ничего хорошего не ожидало, разве что нож сеньора Дьяболо Дьяболини.
А, может, оно и к лучшему, что нет унибука. Как бы Ластик бросил друга и начатое дело? Да какое
дело!
Шуйского же пришлось выпустить. Даже в ссылку его царь не отправил, как собирался. Ластик сам
выпросил боярину прощение. Конечно, не из-за Василия Ивановича (чтоб ему, идиоту суеверному,
провалиться) — из-за Соломки.
Только о ней подумал — за воротами раздалось конское ржание, стук копыт, грохот колес, зычные
крики «Пади! Пади!»