Подробнее...

Проклятое средневековье
Челобитное посольство, если по-современному — приветственная делегация, выехала из Москвы на
многих повозках, растянувшись по Серпуховскому шляху на версту с гаком. Впереди ехали конные
стрельцы, за ними в дорожных возках великие послы, потом на больших телегах везли снятые с колес
узорны колымаги (парадные кареты), да царевы дары, да всякие припасы. Потом опять пылили
конные, вели на арканах дорогих скакунов.
Путешествовали быстро, не по-московски. Остановки делали, только чтоб дать лошадям отдых и
сразу же катили дальше.
Живой подарок Дмитрию — плененного мальчишку-самозванца — Шуйский держал под личным
присмотром, велев посадить воренка в короб, приделанный к задку княжьей кареты.
Судя по запаху и клокам шерсти, этот сундук обычно использовался для перевозки собак —
наверное, каких-нибудь особо ценных, когда боярин ездил на охоту. Ластик так и прозвал свое
временное обиталище — «собачий ящик». Крышка была заперта на замок, но неплотно, в щель
виднелось небо и окутанная тучей пыли дорога, по которой двигался караван. Еще можно было через
дырку в днище посмотреть на землю. Других развлечений у путешественника поневоле не имелось.
Есть-пить ему не давали, то ли из-за того что ангел, то ли не считали нужным зря переводить пищу —
всё равно не жилец, медвежья добыча.
Но Ластик от голода не мучился. Спасал узелок, который он успел спрятать за пазуху. Мед,
принесенный Соломкой, оказался поистине волшебным. Достаточно было утром сделать пару
глотков, и этого хватало на весь день. Не хотелось ни есть, ни пить, а силы не убывали. Или тут дело
было в Райском Яблоке?
Ластик всё время сжимал его в кулаке и явственно чувствовал, как от Камня через пальцы
толчками передается энергия — и физическая, и духовная.
Бывший шестиклассник, а ныне государственный преступник столько всего передумал и
перечувствовал за эти несколько дней — будто повзрослел на десять лет.
Главных жизненных уроков выходило два.
Первый: чему быть, того не миновать, а психовать из-за этого — туга зряшная, то есть
бессмысленное самотерзание.
Второй: даже если летишь в пропасть, не зажмуривайся от страха, а гляди в оба — вдруг удастся
за что-нибудь ухватиться.
Потому-то Ластик и не выбросил Камень в придорожную канаву, не метнул в реку, когда
проезжали по мосту. Проглотить алмаз никогда не поздно, пускай медведь потом несварением
желудка мучается. Пленник часами смотрел, как Райское Яблоко переливается у него на ладони
всеми красками радуги, в том числе и сине-зеленой, цветом надежды.
Иногда в карету к Василию Ивановичу садился старший посол, князь Федор Мстиславский, и двое
царедворцев подолгу между собой разговаривали. До Ластика доносилось каждое слово. Только
лучше бы ему не слышать этих бесед — очень уж страшно становилось.
Толковали про то, что царевич сызмальства отличался жестоким нравом. Казнил кошек, палил из
пищальки в собак, товарищей по играм частенько велел бить батогами. В батюшку пошел, в Ивана
Грозного. А уж помыкав горя в безвестности да на чужбине, надо думать, и вовсе нравом
вызверился…
Говорил больше Мстиславский, судя по речам, муж ума невеликого. Шуйский отмалчивался,
поддакивал, горестно вздыхал.
Очень тревожился боярин Федор Иванович, что Дмитрий введет на Руси латынянскую веру.
Будто бы он на том римскому папсту крест целовал. А польскому королю Жигмонту за
покровительство и поддержку посулил царевич отдать все западные русские земли, за которые в
минувшие годы столько крови пролито.
— Чернокнижник он и знается с нечистой силой, — стращал далее Мстиславский. — Как он на
мое войско-то, под градом Рыльском, напустил огненную птицу! По небу летит, стрекочет, и дым из
нее да пламя! То-то страсти было! Как жив остался, не ведаю.
Шуйский вежливо поохал и на «огненную птицу», хотя, как знал Ластик, в эти враки не верил. Но
когда Мстиславский завел разговор на скользкую тему, истинный ли царевич тот, к кому они едут —
тут Василий Иванович крамольную тему решительно пресек. Сказал строго:
— Всякая власть от Бога.
— Твоя правда, княже, — осекся Мстиславский.
И потом оба долго, часа полтора, прочувствованно и со слезами молились об избавлении живота
своего от бесчеловечныя казни.
На четвертые сутки, когда меда оставалось на донышке, наконец прибыли к лагерю царевича
Дмитрия, вора Отрепьева, или кто он там был на самом деле.
Настал страшный день, которого боялись все — и первый боярин Мстиславский, и князь Шуйский,
а больше всех заточенный в «собачьем ящике» пленник.
Крышка короба откинулась. Над Ластиком нависла глумливая рожа Ондрейки.
— Приехали, медвежья закуска, — сказал Шарафудин и, схватив за шиворот, одним рывком
вытащил узника наружу, поставил на ноги.
Ластик был измучен тряской, недоеданием и неподвижностью, но стоял без труда — то ли меду
спасибо, то ли Камню.
Прикрыв глаза от яркого солнца, он увидел обширный зеленый луг, на нем сотни полотняных
палаток и бесчисленное множество маленьких шалашей. Повсюду горели костры, воздух гудел от
гомона десятков тысяч голосов, со всех сторон неслось конское ржание, где-то мычали коровы.
Солнце вспыхивало на шлемах и доспехах ратников, большинство из которых слонялось по полю безо
всякого дела.
В стороне длинной шеренгой стояли орудия, полуголые пушкари надраивали их медные и
бронзовые стволы.
Челядь московских послов суетилась, зачем-то раскатывая на траве огромный кусок парчи и
вбивая в землю высоченные шесты. Стрельцы конвоя, наряженные в парадные кафтаны, строились в
линию. Неподалеку сверкала золотом собранная и поставленная на колеса государева карета, в нее
запрягали дюжину белоснежных лошадей.
Кованые сундуки с дарами уже были наготове, поставленные в ряд.
За приготовлениями москвичей наблюдала пестрая толпа Дмитриевых вояк. Были там и шляхтичи
в разноцветных кунтушах, и железнобокие немецкие наемники, и казаки в лихо заломленных шапках,
и просто оборванцы.
Оба посла нарядились в златотканые шубы, надели горлатные шапки, однако вели себя по-
разному. Шуйский не стоял на месте — бегал взад-вперед, распоряжался приготовлениями,
покрикивал на слуг. Мстиславский же был неподвижен, бледен и лишь шептал молитвы синими от
страха губами.
— Вон он где, Дмитрий-то, — шептались в свите, робко показывая на невысокий холм.
Там, за изгородью из заостренных кольев, высился большой полосатый шатер. Над ним торчал
шест с тремя белыми конскими хвостами, вяло полоскался на ветру стяг с суровым ликом Спасителя.
— Быстрей ставьте, ироды! — махал на челядинцев посохом Василий Иванович. — Погубить
хотите? А ну подымай!
Челядинцы потянули за канаты, и над землей поднялся, засверкал чудо-шатер из узорчатой парчи,
куда выше, просторней и великолепней, чем Дмитриев.
Это был так называемый походный терем — переносной дворец московских государей, отныне по
праву принадлежавший новому царю. Слуги тащили внутрь ковры, подушки, стулья.
С холма неспешной рысью съехал всадник — в кафтане с гусарскими шнурами, на голове
нерусская круглая шапочка с пером.
— Поляк, поляк! От государя! — пронеслось среди москвичей.
Гонец приблизился, завернул лошади уздой голову вбок и закрутился на месте.
— Эй, бояре! Круль Дмитрий велел вам ждать! — крикнул он с акцентом. — Ныне маестат изволит
принимать донского атамана Смагу Чертенского со товарищи! Жди, Москва!
Повернулся, ускакал прочь. Ластик слышал, как Мстиславский вполголоса сказал Шуйскому:
— Истинно природный царь. Самозванец бы не насмелился так чин нарушать. В батюшку пошел, в
Грозного. Ой, храни Господь…
И закрестился пуще прежнего.
Князь Василий Иванович мельком оглянулся. Глаз у него нынче не было вовсе — левый зажмурен,
правый сощурен в узенькую щелочку. Уж на что изобретателен и хитер боярин, а и ему страшно.
Что ж говорить про Ластика…
Бедный «Ерастиил» увидел в стороне, среди распряженных телег, такое, от чего задрожали колени.
Там стояла большая клетка, а в ней, развалившись на спине, дрыгал когтистыми лапами грязный,
облезлый медведь. Вот он зевнул, обнажилась пасть, полная острых желтых клыков.
Если б Ластик умел, то тоже начал бы молиться, как старый князь Мстиславский.
Ожидание затягивалось.
Над походным теремом уже давно установили золоченый венец и знамя с двуглавым орлом. Всю
траву вокруг застелили пушистыми коврами.
Часть зевак разбрелась кто куда, остались самые ленивые и наглые. Просто так стоять и глазеть
им наскучило, начали задирать «Москву», насмехаться.
— Вон с энтого, борода веником, шубу содрать, а самого кверху тормашками подвесить! —
кричали они про Мстиславского.
А про Шуйского так:
— Эй, лисья морда, иди сюда! Мы с тебя шкуру на барабан сымем!
Бояре делали вид, что не слышат. Стояли смирно, по лицам рекой лил пот.
Наконец с холма прискакал тот же поляк, призывно махнул рукой.
— Пойдем, княже, на все воля Божья, — дернул Шуйский за рукав оробевшего товарища.
Двинулись вперед, на негнущихся ногах.
Слуги сзади несли сундуки с дарами, самым последним шел Ондрейка, таща за шиворот
упирающегося Ластика.
— Куды малого волочишь, желтоглазый? — крикнули из толпы.
Шарафудин осклабился:
— Мишку кормить!
Те загоготали.
Войти в шатер послы не посмели. Сдернули шапки, опустились на колени перед входом. Свита и
вовсе уткнулась лбами в землю.
Ондрейка схватил пленника за шею, тоже пригнул лицом к траве.
Но долго в такой позе Ластик не выдержал. Исхитрился потихоньку выгнуть шею и увидел, как
стража откидывает полог, и из шатра выходят четверо.
Про одного из них — высокого, толстого, густобородого — вокруг зашептались «Басманов,
Басманов». Видно, знали воеводу в лицо.
Еще там были польский пан с пышными, подкрученными аж до ушей усами, священник (наверно,
католический, потому что без растительности на лице) и молодой худощавый парень, вышедший
последним. Остальные трое почтительно ему поклонились.
— Он! — прошелестело вокруг, и Ластик буквально ощутил, как качнулся воздух — это все разом
судорожно вдохнули.
Посмотрел он внимательно на человека, от которого теперь зависела его жизнь, и сразу поверил
— это не самозванец, а настоящий царевич.
То есть ничего особенно царственного в облике Дмитрия не было, скорее наоборот. Вместо
величавости — быстрые, ловкие движения, свободная, даже небрежная манера держаться. Никакой
горделивости, никакого чванства. Острый взгляд с любопытством оглядел челобитное посольство,
задержался на парчовом шатре, скользнул по сундукам. И не сказать, чтоб царевич был хорош собой:
лицо неправильной формы и сильно загорелое (для высокой особы это зазор), нос большой и
приплюснутый, сбоку не то выпуклая родинка, не то бородавка. И — самое поразительное — гладко
выбрит, ни бороды у него, ни усов. За всё время, проведенное в 1605 году, Ластик подобных людей не
видывал, потому и решил: это точно природный царский сын, совершенно особенный и ни на кого не
похожий. То есть встреть такого на улице современной Москвы, пройдешь мимо и не оглянешься
(если, конечно, снять с него куртку с шнурами и отцепить саблю), но для обитателя семнадцатого
века Дмитрий смотрелся прямо-таки экзотично.
Победитель Годуновых сказал что-то по-польски пышноусому пану, тот заулыбался. Потом
перемолвился по-латыни с монахом, который вздохнул и возвел глаза к небу.
О чем это он с ними? Эх, унибук бы сюда.
Бояре напряженно ждали и, кажется, даже не дышали.
Наконец Дмитрий подошел к коленопреклоненным послам.
Спросил у Басманова:
— Ну, воевода, кого ко мне Москва прислала?
Голос у царевича оказался звонкий, приятный.
— Два первейших боярина, — басом ответил Басманов. — Вон тот, с бородой до пупа, князь Федор
Мстиславский, кого ты под Рыльском бил. А второй, что одним глазом смотрит, это вор Васька
Шуйский, про него твоему царскому величеству хорошо ведомо, еще с Углича.
Ластик видел, как дрогнули плечи Василия Ивановича, но злорадства не ощутил. Перспективы у
князя, похоже, были тухлые, но ведь и у «воскрешенного отрока» вряд ли лучше.
— Хватит ползать, бояре, — сказал Дмитрий, блеснув веселыми голубыми глазами. — Шубы об
траву зазелените. Вставайте. А ну говорите, почему так долго не признавали законного наследника.
Шуйский поднялся, поддержал за локоть Мстиславского — старика не слушались ноги.
— Виноваты, — пролепетал глава Думы. — Годуновых страшились…
Шуйский же медовым голосом пропел:
— А вот мы твоему царскому величеству гостинцев привезли. Не прикажешь ли показать?
И скорей, не дожидаясь позволения, махнул слугам.
Те подносили сундуки, откидывали крышки, а Василий Иванович читал по свитку: триста тысяч
золотых червонцев, великокняжеская сабля в золоте с каменьями, десять соболиных сороков, образ
Пресвятой Троицы в жемчугах, золотой павлин турской работы с яхонтовыми глазами — и многое,
многое другое.
Дмитрий смотрел и слушал без большого интереса, лениво кивал. Заинтересовали его только два
предмета: подзорная труба («Трубка призорная: что дальнее, в нее смотря, видится близко», как
пояснил Шуйский) и зеленый каменный кубок («Сосуд каменной из нефритинуса, а сила нефритинуса
такова: кто из него учнет пить, болезнь и внутренняя скорбь отоймет и хотение к еде учинится, а кто
нефритинус около лядвей навеси, изгоняет песок каменной болезни»).
— Внутреннюю скорбь отоймет? Нефритинус-то? — хмыкнул царевич. — Ох, темнота московская.
А призорную трубу давай сюда, сгодится. Моя в сражении разбилась. За дары, конечно, спасибо,
только кто вам позволил, бояре, в царской сокровищнице хозяйничать? Это вы мое собственное
имущество мне же дарить вздумали?
Не сердито спросил, скорее насмешливо, но оба князя так и затряслись.
— Что мне с вами, бояре, делать, а допреж всего с тобой, князь Шуйский? — вздохнул Дмитрий и
совсем не царственным жестом почесал кончик носа.
Мстиславский заплакал. А Василий Иванович весь изогнулся, подался вперед и сладчайше пропел:
— Солнце-государь, дозволь рабу твоему словечко молвить, с глазу на глаз. Дело великое, тайное.
Дмитрий пожал плечами:
— Ино пойдем, коли тайное.
И вошел в шатер, Василий Иванович за ним.
Князь Мстиславский лишь завистливо шмыгнул носом.
Это Шуйский про меня ябедничать будет, догадался помертвевший Ластик. Глотать Райское
Яблоко или погодить, когда в клетку к медведю кинут?
Прошло минут пять, которые, как принято писать в романах, показались Ластику вечностью.
Потом из-за полога высунулась нахмуренная физиономия боярина.
— Ондрейка, воренка давай!
Шарафудин вскочил с колен, поволок пленника по траве. Идти Ластик и не пытался — какая
разница?
Василий Иванович принял «воренка» у входа, больно сжав локоть, втащил в шатер и швырнул под
ноги Дмитрию, сыну грозного Иоанна.
— Вот, государь, непонятной природы существо, про которое я тебе толковал. Кто таков — не
ведаю, однако же воскрес из мертвого тела. Того самого, которое мои слуги тайно из Углича
привезли… Сей малец был похоронен в гробе заместо твоего величества. Думаю, какие-нибудь лихие
люди нарочно его туда подсунули, с подлой целью смутить умы… А что он истинно воскрес — тому
есть свидетели.
Боярин сделал многозначительную паузу. Хоть напуган был Ластик, но сообразил: ох, хитер
Шуйский. Это он намекает, что я-то и есть истинный царевич. Вот, мол, какую бесценную услугу
оказываю тебе, государь.
Дмитрий слушал князя с насмешливой улыбкой, на Ластика поглядывал с любопытством.
Шатер у него был не то что царский походный терем — ни ковров, ни подушек, лишь простой
деревянный стол, несколько табуретов, на шесте географическая карта, да боевые доспехи на
специальной подставке, более ничего.
— Так он воскрес? — протянул царевич, подходя к Ластику — тот от страха сжался в комок.
— Воскрес, государь. Не моего то умишка дело, не тщусь и рассудить. — Боярин выдержал паузу и
с нажимом сказал. — А только знай, потомок достославного Рюрика: Васька Шуйский, тож
Рюрикович, ради тебя не то что живота не пожалеет — готов и душу свою продать.
— И почем у тебя душа? — засмеялся царевич. — Ладно, князь, поди вон. Снаружи жди.
Василий Иванович с поклонами попятился, а перед тем как исчезнуть, замахнулся на Ластика
кулаком, да еще плюнул в его сторону.
И остался бедный шестиклассник наедине с сыном Ивана Грозного.
Убьет! Прямо сейчас! Вон у него сабля на боку, и рука уже лежит на золоченом эфесе.
— Чего таращишься, прохиндей? — усмехнулся царевич. — Эй ты, из гроба восставший, тебя как
звать-величать?
А Ластик и рта открыть не может — челюсти судорогой свело.
Не дождавшись ответа, Дмитрий Иоаннович отвернулся, устало потер глаза и вдруг со вздохом
произнес нечто совершенно невероятное:
— Дурдом какой-то. Проклятое Средневековье.

Подробнее...

Княжна Соломка
И как хлопнет в ладоши.
Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя
очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры,
брови — два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута
пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное создание всё с ног до головы сверкало золотом
и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.
— Ай лепа, ай сладкозрима! — восхитился княжной Василий Иванович.
Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:
— Исполать тебе, государь царевич.
— Здравствуйте, — несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский
подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?
— Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась — теперь уже князю.
Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне,
подумал Ластик):
— Отворяй сундук!
Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном
подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую,
отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.
— Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, — показала она блестящую птичку
на подставке, настоящее произведение искусства. — А сие франкской работы змей золот-крылат с
финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого
рубить.
Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а
девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на
персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.
Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал,
что дальше будет.
Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.
— Ты царевичу книжки свои яви, — велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. — Соломонья у
меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще
иразны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию — сиречь
гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику-художество слово украшати, диалектику тож —
благое от зла разделяти.
Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.
— Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, — бойко сказала она. — Зри,
сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь
извергающ. Се птица гамаюн, вещая.
Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки,
неуклюже изображавшие животных — мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот
была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник,
наоборот, изобразил с явно укороченной шеей — наверняка сам диковинного зверя не видал, а
описаниям не поверил.
Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:
— Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.
Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось.
Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами.
Объявила:
— Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутителъное. Кличь Соломкой.
Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном
языке, вышел у них такой.
— Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? — спросила княжна Соломка. — Или брехня?
— Брехня.
— Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал — тоже враки?
— Нет, не враки.
Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.
— Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? — Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала
за ухо, ущипнула за бок. — Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не
то как мы с тобой жениться-то будем?
Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что
ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод — челюсть отвисла.
— Это что у тебя, зуб железный? — заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. — Дай
потрогать.
И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.
— Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!
— Это кто же решил, насчет женитьбы? — не мог прийти в себя Ластик.
— Батюшка. На то его отцовская воля, — смиренно потупилась княжна.
— Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия
— Шаховская.
— Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича
Мстиславского — тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели
престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил
старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но
захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все
про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не
думай, я невеста ого-го какая богатая.
— Да разве в нашем возрасте женятся?
— Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас,
девушек, не спрашивают, — вздохнула Соломка, но без особой печали.
— И тебя тоже не спросили?
Она фыркнула, тряхнула косой:
— Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится — так и быть.
Ластик выжидательно смотрел на нее.
— Чего уставился? — Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. — Согласна я. Иначе
стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с
тобой любиться еще не велел, только дружиться.
Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным
источником информации.
Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце.
Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее
звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест — из
внутренних покоев, со двора, от кухонь.
К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем — у
княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.
Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что
слуги проведают о воскресшем отроке — то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии — и побегут в
царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел,
как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь
прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу
(карлика). Однако правды пока не вызнали — иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока
поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски — то одному Богу
известно. Толпа — она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет
боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.
На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.
Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластику известно было следующее:
раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и она сильно не возражала, потому что Федор собою
пригож, статен, очи коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтение
Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.
С юго-запада идет на Москву вор-самозванец, который врет, будто он и есть царевич Дмитрий,
чудесно спасшийся от ножа убийц. А между тем известно, что никакой это не царевич — беглый
монах-расстрига Гришка, в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг православия,
ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать, сам на царский престол сесть. Сила у
него великая, бьет он государевы войска раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города
Путивля. Про вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник, нечистая сила ему
помогает. Во время битвы с князем Мстиславским — тем самым, которого Ластик в чулане видел, —
напустил Вор на царское войско дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались,
побежали, потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только батюшка, говорила Соломка, в
эти небылицы не верит. Брешет, мол, Мстиславский, чтоб свою дурость прикрыть. Да не в
Мстиславском беда — беда в том, что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу пить
умеют, а как в сражение идти, трусят.
Еще Соломка сообщила, что Вор прислал к царю Федору гонца с письмом — мол, оставь престол
по доброй воле, тогда не трону. Только кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца
сожгли, гонца, как положено, замучили до смерти.
Однако княжна не только рассказывала — еще и спрашивала про жизнь в Ином Мире.
Сначала без большого интереса: не скучно ли все время играть на арфах и лютнях, не зыбко ли
ходить по облакам и возможно ли по обличью отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и
другая бесплотные. Но когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины и женщины
есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки зажглись любопытством и вопросы
посыпались прямо-таки градом.
Как в раю одеваются женщины? Красят ли лица, плетут ли косы?
Одеваются кто как хочет, отвечал Ластик, а косы отращивают редко. Многие вообще под
мальчиков стригутся.
Страх какой, осудила Соломка и пожелала узнать про одежду подробно.
— Ну, большинство молодых женщин ходят в портах (штанах), — стал объяснять он.
Княжна так и ахнула:
— Как татарки, что ли? А платьев вовсе не носят?
— Носят, но совсем короткие.
— Вот досюда? — Она подняла сарафан до середины бедер. Ноги у нее оказались крепенькие, как
грибы-боровички. — Ох, срам! Волосья-то хоть покрывают? Платком либо кикой?
— Только если холодно.
— Простоволосой перед мужчинами ходить стыдней, чем нагишом, — строго сказала Соломка и
вздохнула. — Да что с бесплотных возьмешь? Любви-то между вашими мужиками и женками, поди,
не бывает?
— Еще как бывает.
Здесь Ластик тоже вздохнул — вспомнил особу с соседней парты. Эх, знала б она, куда занесло
Фандорина, и еще неизвестно, вынесет ли обратно. Но настоящего вздоха не получилось — очень уж
далека была окружающая действительность от лицейской жизни.
Глаза у Соломки разгорелись еще пуще.
— Раз так, обязательно в рай попаду — когда помру. Грешить не буду ни вот столечко. А если все-
таки придется, сразу грех замолю. И девкам-холопкам накажу, чтоб за меня молились. Монастырю
либо церкве чего-нито пожалую. Буду я в раю, вот увидишь, — с убежденностью заявила она.
Василий Иванович тоже расспрашивал про Иной Мир, но интересовало его совсем другое — не
любовь и наряды, а землеустроение, то есть политическая система.
— А какая у вас на Небе власть? Кто над душами властвовать поставлен? Ангелы, над ними
архангелы, а над архангелами апостолы святые?
— Вроде того, — отвечал Ластик, плохо представлявший себе небесную иерархию.
— И сверху, надо всеми, Господь Бог Саваоф с Иисусом Христом?
— Нет, Бог он отдельно, а у нас правит главный архангел, его Президентом зовут.
— Ишь ты, у нас про такого и не слыхивали, — подивился боярин. — Его, архангела Президента,
Бог назначает?
— Нет, его выбирают граждане, ну, то есть райские жители.
— Как Бориску Годунова, что ли? — Шуйский неодобрительно покачал головой. — Пустое это
дело, когда все жительствующие правителя выбирают. Тут кто громче орет, да побольше вина
выкатит, того и крикнут на царство. Неосновательно у вас устроено.
Подумал немножко, и вдруг ликом просветлел — видно, обнаружил для себя в загробной жизни
некие перспективы.
— А есть ли ангелы, которые побогаче остальных? Ну, там нектару у них запасец или амброзии
поднакоплено? — хитро прищурился правым глазом боярин.
— Есть, конечно, — честно признался Ластик. — Только богатые, они не ангелы.
— Ну неважно, пускай души блаженные.
Известие это Василия Ивановича явно обрадовало. И к выводу он пришел такому же, что Соломка,
только опять-таки на свой манер:
— Значит, и в раю жить можно, ежели с умом.
Но тут же затревожился:
— А что у вас там про Ад сказывают?
— Ничего.
— Совсем ничего. Поня-атно, — протянул Шуйский по своему обыкновению, и чело на время
омрачилось, но не сказать, чтобы очень надолго.
Довольно скоро опять разгладилось, в уголках рта появилась улыбка. Наверное, скумекал, как от
Ада отмажется. А может, подумал про что другое.
О чем размышляет боярин, Ластик никогда не знал — очень уж хитрого, скрытного ума был
человек.
Может, оттого это, что он, по словам Соломки, много страсти претерпел? Ластик тогда еще в
старорусском не очень поднаторел и удивился — князь вовсе не казался ему человеком страстным.
Но оказалось, что страсти — это опасности, испытания. Царь Иван Грозный любил бояр пугать. Кого
казнит, кого в тюрьму посадит, кого по миру пустит. Не миновала горькая чаша и Шуйских. Побывал
Василий Иванович и в опале, и в темнице, где готовился принять лютую смерть, да сжалился Господь.
«Кто при Грозном Государе состоял, они все по гроб жизни напуганные, — объяснила княжна. — Не
живут, а дрожат, не говорят, а шепчут. Глаз-то один у батюшки завсегда прикрыт, видел? Это он себе
нарочно воли не дает. Однажды сказал мне: мол, поднимусь на самый верх, тогда буду на мир двумя
глазами глядеть, в оба, а пока погожу».
Однажды, еще в самом начале, сел Ластик с хозяином в шахматы играть. У папы выигрывал
запросто, был уверен, что и этого средневекового обитателя, не слыхавшего про гамбиты и этюды,
обставит в два счета. Но Василий Иванович поставил ему мат, причем всего лишь на двенадцатом
ходе.
Сыграли еще — на десятом ходе Ластик прозевал ферзя и был вынужден сдаться.
И тогда, задетый за живое, он сделал ужасную глупость — прибег к помощи унибука. Шахматная
программа в нем, конечно, имелась. Достаточно было шепнуть в сгиб страниц «шахматы», и на экране
появилось клетчатое поле. Научившись им управлять, Ластик, конечно же, разгромил боярина в пух и
прах. Начали играть по-новой. Вдруг, внезапно приподнявшись, Василий Иванович подглядел в книгу,
хоть «ангел» и держал ее вертикально.
Глаза Шуйского блеснули, а Ластик помертвел, проклиная свой идиотизм. Хуже всего было то, что
князь ни о чем не спросил.
В ту же ночь, косясь на дверь, Ластик спрятал унибук в печь, которую с наступлением тепла уже не
топили. Да если случайно и зажгут, нестрашно — компьютер профессора Ван Дорна в огне не горел.
Назавтра князь заглянул опять. Поговорил о том, о сем и как бы между делом спросил, где
«ангельская книга» про земномерие и иные премудрости?
— В обрат на Небо изъяли, — ответил Ластик. — Во мне боле не надобна, аз уже гораздо разумею
человеческой речи.
Посверлил его боярин своим выпученным глазом, но объяснением вроде бы удовлетворился.
А Ластик твердо решил: без крайней нужды унибуком больше пользоваться не станет. Взбредет в
голову Шуйскому, что премудрая «ангельская книга» ему пригодится, и выкрадет, миндальничать не
станет. Тогда всё, пиши пропало. Останешься в семнадцатом веке до самой смерти.
Рано или поздно «Ерастиилу» позволят выйти за ворота. Тогда надо будет взять с собой унибук,
чтобы поискать подходящую хронодыру. Хорошо бы, чтоб вела в двадцатый век, когда дом на Солянке
уже был построен. А дальше просто — через стеклянный квадрат к мистеру Ван Дорну. «Ваше
задание, профессор, выполнено. Можно приступать к спасению человечества».
Вот о чем размышлял пресветлый Ерастиил майя 15 дня, ковыряя ложкой высококалорийное
коливо.
Один он оставался недолго. Пяти минут не прошло после того как откланялся Ондрейка, а в дверь
вошел новый посетитель — хозяин дома, собственной персоной. Как обычно, спросил о здравии гостя
и посетовал на собственное, зело худое, и потом еще некоторое время болтал о всякой ерунде, однако
Ластик сразу насторожился. Сегодня — небывалая вещь — правый глаз боярина был зажмурен, а
левый открыт и взирал на «ангела» цепко, расчетливо. Кажется, намечался какой-то важный разговор.
Так и вышло.
Походив вокруг да около, Василий Иванович наконец подобрался к главному.
— Помнишь ли, о чем я с тобой толковал в самый первый день, когда Борис умер? Что выждать
надо. Час этот настал. Дела годуновского щенка совсем плохи. Самозванец двинулся в поход. Его рать
невелика числом, но полна задора. А в нашем войске, как доносят мои люди, ропот и смятение. Не
хотят стрельцы за Федьку Годунова свою кровь проливать. И бояре в него не верят. Пора, царевич.
— Сколько раз говорено, не царевич я, — нервно ответил Ластик.
— Ты — ангел Божий, присланный на землю, а это еще выше. Не робей, всё сам исполню, от тебя
ничего и не надобно. И так уж по Москве слухи ходят — сам нарочно людишек послал, нашептывать.
Будто вывез князь Шуйский гроб с мощами Дмитрия из Углича, покропили тот гроб святой водой, и
восстал царевич живой и нетленный. Видели ведь тебя тогда князь Мстиславский и прочие,
запомнили, как Борис на тебя перстом указывал. А некоторые приметили и бородавку на правой
щеке. Ее мы тебе снова приклеим. Поверят бояре, никуда не денутся. Ясно им, что Федор против Вора
не сдюжит, ибо еще зелен. За тобой же я стоять буду, Шуйский. И народ московский — он чудеса
любит. Одним ударом свалим и Годуновых, и Гришку Отрепьева, вот увидишь.
На миг князь открыл второе око и Ластик вспомнил Соломкины слова: близок час, когда Шуйский
сможет на мир смотреть в оба глаза, сверху вниз.
— Будешь ты законный государь, а головушку земными делами заботить тебе не к чему. Всё я,
твой верный холоп, исполнять буду.
Как было не восхититься дальним, шахматным умом Василия Ивановича? Ловко он всё измыслил,
подготовил, выбрал точный момент и обезопасил себя на будущее. Новый малолетний царь будет
целиком и полностью от него зависеть: ни родни у него, ни друзей, жизни не знает вовсе, а правда
про его происхождение известна одному лишь Шуйскому (во всяком случае, так считает боярин). Да
князь еще и намерен его своим зятем сделать. На троне усядется кукла, а править станет «верный
холоп».
Глядя в упор на растерявшегося Ластика, боярин сказал:
— Соглашайся. Иначе пропадем все. Придет в Москву Вор со своими поляками да казаками,
знатных людей показнит-пограбит. И тебе головы не сносить. Прознается он про твое воскрешение.
Опасен ты для него. А коли сейчас Годунова скинем да тебя народу предъявим, всё еще перевернется.
Войско воспрянет духом, и побьем мы самозванца. Ты как-никак бывший ангел, не верю, чтобы совсем
уж бросил тебя Господь. Книга у тебя опять же волшебная.
— Нет ее, — быстро сказал Ластик. — Сколько раз повторять. Ее назад на небо забрали.
— Ну забрали так забрали.
Шуйский нагнулся, зашептал:
— Соломонья тебе, как подрастешь, хорошей женой будет. Люб ты ей. Станете жить-поживать, как
голубок с голубкой, а я, старик, на вас порадуюсь.
У Ластика голова шла кругом.
— Подумать надо, — пролепетал он, а сам решил: ночью рискну, потихоньку достану унибук и
спрошу, был ли на Руси такой царь — Дмитрий Первый.
— Подумай, подумай, — ласково молвил Василий Иванович. — Только недолго. Неровен час…
И не успел договорить — дверь распахнулась от толчка, вбежал Ондрейка Шарафудин. Рожа
бледная, глаза горят. Никогда еще Ластик его таким не видел.
— Беда, боярин! Гонец прискакал с-под Кром! Иуда Басманов передался!
Ластик из этих слов ничего не понял, но Шуйского весть прямо-таки подкосила.
Он зашатался, рухнул на лавку и зажмурился.
Сидел так, наверно, с минуту. Беззвучно шевелил губами, пару раз перекрестился. Ондрейка
напряженно глядел на своего господина, ждал.
Когда Василий Иванович поднялся, левый глаз был закрыт, а правый налит кровью и страшен.
— Ништо, — сказал князь хрипло и невнятно. — Шуйский на своем веку всякое перевидал. Зубы
об его обломаете… Слушай мою волю, Ондрейка.
Шарафудин встрепенулся.
— Этого, — ткнул пальцем боярин, не взглянув на Ластика, — в темницу…
В тот же миг Ондрейка, еще совсем недавно угодливо кланявшийся «ангелу», подскочил к Ластику
и заломил ему руки.
— Ой! — вскрикнул от боли без пяти минут царь.
Князь же прямиком направился к печи, открыл заслонку, кряхтя пошарил там и достал унибук.
— Ишь, «назад на небо забрали», — проворчал он, бережно сдувая с книги золу.
Откуда узнал? Кто ему донес?
— Отда…
Ластик подавился криком, потому что Шарафудин проворно зажал ему рот липкой ладонью.

Подробнее...

Наследник престола
— Здрав буди, батюшко-царь! — в один голос откликнулись Василий Иванович и Ондрейка, а боярин
еще и прибавил. — Изыди дух чихной, прииди благолепной!
Только батюшке-царю было совсем не благолепно. Ластик это сразу понял, когда открыл глаза и
приподнялся в домовине (после чихания притворяться покойником смысла не имело).
Его величество шарахнулся от гроба так, что с размаху сел на пол. Борода тряслась, глаза лезли из
орбит.
— О… ожил! — пролепетали дрожащие губы.
Понятно, что человек испугался. Всякий обомлеет, если на него чихнет мертвец. Чтоб монарх
успокоился, Ластик ему широко улыбнулся. Только вышло еще хуже.
— А-а! — подавился криком Борис, в ужасе уставившись на хромкобальтовую скобку. — Зуб
железной! Яко речено пророком Даниилом: «И се зверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его
железны!» Погибель моя настала, Господи!
— Господин царь, да что вы, я вам сейчас всё объясню, — залепетал Ластик, не очень-то
рассчитывая, что самодержец поймет, а больше уповая на ласковость интонации. — Я никакой не
мертвец, а совершенно живой. Меня сюда по ошибке положили.
— А-а-а! А-А-А-А! — завопил Годунов уже не сдавленно, а истошно.
В каморку вбежал Василий Иванович, увидел сидящего в гробу Ластика, съежившегося на полу
царя и остолбенел. Левый глаз открылся и сделался таким же выпученным, как правый. Рука
взметнулась ко лбу — перекреститься, но не довершила крестного знамения.
Из-за плеча боярина показалась физиономия Шарафудина. Озадаченно перекосилась, но не более
того — непохоже было, что на свете есть явления, способные так уж сильно поразить этого субъекта.
— Воскресе! — прохрипел Борис, тыча пальцем. — Дмитрий воскресе! За грехи мои! Томно!
Воздуху нет!
Он опрокинулся на спину, рванул ворот — на пол брызнули большие жемчужные пуговицы.
Двое других не тронулись с места, всё пялились на Ластика.
— Руда навскипь толчет… сердце вразрыв… — с трудом проговорил Годунов. — Отхожу, бо
приступил час мой…
И вдруг улыбнулся — что удивительно, словно бы с облегчением.
Как вести себя в этой ситуации, Ластик не знал. Терять все равно было нечего, поэтому он выудил
из-за гроба унибук, раскрыл и включил перевод.
— Кровь бурлит толчками… сердце разрывается. Умираю, пришел мой час… Благодарю тебя,
Боже, что явил мне перед смертью чудо великое — оживил невинно убитого царевича, грех мой
тяжкий, — вот что, оказывается, говорил государь, еле шевеля побелевшими губами.
Потом взглянул на воскресшего покойника, уже не с ужасом, а, пожалуй, с умилением.
— Ты кто еси? Мнимый образ альбо чудо Господне?
«Ты кто? Примерещившееся видение или Божье чудо?»
— Никакое я не видение, я нормальный человек, — ответил Ластик и скосил глаза на экран.
Унибук, умница, сам перевел его слова на старорусский: «Аз есмь не мнимый образ, но тлимый
человек».
— Аз тлимый человек, — прочитал вслух Ластик.
Царь слабой рукой перекрестился:
— Се чудо великое. Сподобил Господь свово Ангела заради земли Русския плоть восприяти и
облещися в тлимаго человека!
«Это великое чудо. Соизволил Господь ради спасения России превратить своего ангела в плоть и
сделать живым человеком!»
Повернул голову к дверце и, хоть и тихо, но грозно приказал:
— Падите ниц, псы!
Те двое разом бухнулись на колени, однако князь левый глаз уже прикрыл, а злодей Ондрейка и
вовсе смотрел на «ангела» прищурясь. Похоже, не больно-то поверил в чудо.
Царь заговорил отрывисто, мудреными словами — если б не унибук, Ластик вряд ли что-нибудь
понял бы.
— Слушайте, рабы, и будьте свидетелями. По своей воле я отрекаюсь от царского венца. Вручаю
скипетр и державу царевичу Дмитрию Иоанновичу, законному наследнику усопшего Иоанна
Васильевича. Пусть правит чудесно воскресшее дитя и пусть рассеются враги Русской земли!
Объявите всему народу о великом событии! А мне… Мне кроме прощения ничего не нужно…
Он, кажется, хотел сказать что-то еще, но вдруг страшно захрипел, изо рта, из носа, даже из ушей
потоками хлынула темная кровь — Ластик жалостливо сморщился.
— Свиту, свиту зови, пока не умер! — вскинулся боярин. — Не то подумают, это мы с тобой его
кончили!
Ондрейку как ветром сдуло. Неужто в самом деле умирает? Ластик соскочил на пол, бросился к
царю, приподнял его голову, а больше ничем помочь не сумел. Страшно было смотреть, как по усам,
по бороде Годунова течет кровь, как растягиваются в улыбке губы, хотят что-то сказать, да уже не
могут.
Донеслись крики, топот ног, и в маленькое помещение в один миг набилось ужасно много народу.
Бесцеремонно распихивая всех, вперед пробился важный старик — толстый (впрочем, как и
остальные), седобородый, со сливообразным носом.
— Пошто стогнешь, государю? Опоили зельем? Кто сии злодеятели? — воинственно воскликнул
он, наклоняясь над лежащим.
— Я… сам… Сам… Промысел Божий… — просипел монарх и показал сначала на Ластика, а потом
на Василия Ивановича. — Он… Шуйский… изречет… мою волю…
И больше не произнес ни слова — кровь полилась еще пуще, затылок самодержца стал неимоверно
тяжелым, и Ластик догадался: царь умер.
Испуганно отдернул руки. Голова Бориса стукнулась об пол, а Ластик поскорей сел на лавку и
забился в угол. Ему хотелось только одного: чтоб на него перестали обращать внимание.
Бородачи смотрели на неподвижное тело с одинаковым выражением — любопытства и ужаса.
Некоторые закрестились, некоторые стояли так.
— Рцы, князь Шуйский, — сказал сливоносый (он из всех, видимо, был самый старший). — Яви
нам царскую волю.
И низко поклонился. Остальные последовали его примеру.
Василий Иванович (правильно, его фамилия «Шуйский», а не Шаинский и не Шиловский,
вспомнил теперь Ластик) откашлялся, но начинать не спешил.
Унибук уже был наготове — тут нельзя было пропустить ни единого слова.
— Слушай, князь Мстиславский, слушайте все вы, бояре и дьяки. Перед тем как умереть, царь и
великий князь всей России при мне и моем ближнем дворянине Ондрее Шарафудине, а также в
присутствии вот этого святого отрока велел передать державный венец… своему сыну царевичу
Федору!
Это известие никого не удивило — кроме Ондрейки. Тот так и вылупился на боярина своими
кошачьими глазами. Прочие же с интересом уставились на Ластика, который сидел ни жив ни мертв
и сосредоточенно смотрел в книгу — боялся встретиться с придворными взглядом. То, что князь
Шуйский переврал волю Годунова, Ластика нисколько не расстроило. Не хватало ему еще на царский
трон угодить! Навряд ли в истории был такой самодержец — Ластик Первый.
Главный из бояр, которого хозяин назвал «князем Мстиславским», махнул рукой, все снова
склонились бородами до самого пола, распрямились.
— Что ж, на то его царская воля. А наше дело повиноваться.
Четверо придворных почтительно подняли с пола мертвеца, а Мстиславский, разглядывая
Ластика, спросил:
— Кто этот мальчик с книгой? Почему государь указывал на него пальцем? И зачем на лавке стоит
детский гроб?
У Шуйского ответ был наготове:
— Боярин, этот отрок — великий схимник. Спит в гробу, питается росой и птичьим пением, Книгу
Небесной Премудрости читает, в великой святости пребывает. А сейчас он у меня в доме гостит,
оказал мне такую честь. Когда мы давеча за столом сидели, видел, как я шептал на ухо его
величеству? — Мстиславский кивнул. — Это я царю про малолетнего праведника рассказывал. Вот
государь, прими Господь его душу, и пожелал посмотреть собственными очами. Хотел, чтобы
блаженное дитя за него помолилось. Только маестат (Это слово, очевидно, происходит от немецкого
majestat — «королевское величество».) рот раскрыл помолиться, как его хватил удар. Хорошо умер
государь, перед Божьим угодником. Дай Господи всякому такую кончину.
Все снова перекрестились, а Василий Иванович низко поклонился Ластику. Поколебавшись, то же
сделал и Мстиславский, за ним остальные. Но интерес к «малолетнему праведнику» явно поугас — и
Ластика такой поворот дела очень устраивал.
Почти все последовали за мертвым телом, задержались лишь оба князя, да у дверцы неприметной
тенью маячил Шарафудин.
Озабоченно почесав бороду и понизив голос, Мстиславский сказал:
— Ох, не ко времени прибрал Бог государя. Самозванец с польскими добровольцами и
запорожскими казаками бьет наших воевод. Хитер он и изобретателен, уж мне ли не знать — сам с
ним воевал, еле жив остался. Рассказывал я тебе про сатанинскую птицу? То-то. Боюсь я, больно юн
Борисов сын, шестнадцать лет всего. Сдюжит ли?
— На то воля божья, — ответил Василий Иванович, и это было понятно без перевода.
— Твоя правда, князь, — набожно возвел очи к потолку Мстиславский. — Ладно, повезу
новопреставленного Наверх, к царице. Ну, крику будет…
И вышел. Ластик с удовольствием выскользнул бы за ним, но разве эти двое отпустят. Вон как
зыркал на него Шуйский своим выпученным правым глазом. О чем думает — не поймешь.
Похоже не только для него это было загадкой.
— Пошто неистинно рек боярам, княже? — спросил Ондрейка.
Ластика это тоже очень интересовало. Чтоб ничего не упустить, он опустил взгляд в книгу.
— Зачем сказал боярам неправду, князь? Почему утаил про воскрешение царевича? Что тебе
царевич Федор? Какая от него польза? А этому кто бы он ни был на самом деле, ты стал бы первый
помощник и опекун. Никуда бы он от нас не делся. Ведь мы-то про него правду знаем. Так, дитя?
Он подмигнул Ластику желтым глазом и оскалил в улыбке мелкие острые зубы, будто укусить
собрался.
— Ничего мы про этого немчика не знаем, — ответил боярин, по-прежнему всматриваясь в
Ластика. — Отчего умер? Почему вдруг воскрес? А может, он и не помирал вовсе? Может, в обмороке
был, а твои дурни не поняли? Эй, книгочей, ты по-нашему, по-христиански понимаешь?
— Вообще-то не очень, — прошептал Ластик в унибук, а потом прочитал с экрана вслух. — Не
вельми гораздо.
— Сам видишь. Куда его, такого, показывать? Опасно. В чудеса верит чернь или ополоумевший от
страха царь, а бояре ни за что не поверили бы. Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели.
Вообразили бы, что это мои козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего, пусть Борисов щенок до
поры поцарствует, а там видно будет.
И приподнял левую бровь, совсем чуть-чуть, но щелочка сверкнула ярче широко раскрытого
правого глаза.
Ондрейка почтительно поклонился.
— Ты мудр, князь. Тебе видней. Куда же этого девать будем? В мешок, да в воду?
Спокойно так спросил, деловито — Ластик от страха унибук выронил.
Василий Иванович с неожиданной для его комплекции проворностью нагнулся, подобрал книгу,
открыл на развороте с какими-то теоремами, посмотрел и с поклоном возвратил.
— Думай, что болтаешь, дурак! Ты на лицо его посмотри! Разве он похож на обычного мальчишку?
А такие книги ты когда-нибудь видел? В них непонятные письмена и магические знаки. Откуда его
взяли твои шпыни? (Это слово чаще употреблялось как бранное. В прямом смысле — представитель
низшей прослойки горожан, не имеющий жилья и постоянных занятий.)
— Не спрашивал.
Поглядел князь на замершего Ластика еще некоторое время, пожевал губами и громко, как у
глухого, спросил:
— Ты откель к нам пожаловал, честной отрок? Оттель? — Он показал на потолок. — Али
оттель? — Палец боязливо ткнул в пол. — Яка сила тя ниспослала — чиста аль нечиста?
— Долго рассказывать, — ответил Ластик, раскрывая 78-ю страницу. Рассказывать и в самом деле
пришлось бы очень долго, да и не понял бы боярин.
«Долго речь», — перевел унибук.
— Долго речь.
Вряд ли боярина устроил такой ответ, но вопросов задавать он больше не стал — видно, уже
пришел к какому-то решению.
— А хоть бы и нечистая. Сила — она и есть сила. Прошу твою ангельскую милость быть гостем в
моем убогом домишке. (Это словосочетание не следует понимать в буквальном смысле;
старомосковский речевой этикет требовал говорить о себе и своем жилище в уничижительных
выражениях.) Если же твоя милость не ангельской природы, а наоборот, то я и такому гостю рад.
Василий Иванович Шуйский склонился перед Ластиком до земли.

Подробнее...

Интриганы
Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то не полезут.
Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность — в общем, обратился покойником.
Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто пританцовывая.
— Чим сице ноги с-под лавки? — удивился боярин.
Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.
— Не бремени глáвушку, княже, — проворковал Ондрейка. — То два шпыня безродных, колии
отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в
убогий дом свезть. Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской
милости отрока явить.
— Ну яви, яви.
Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать
вовсе перестал.
— Что, не личит на царевича? — с тревогой спросил слуга.
Василий Иванович с сомнением молвил:
— Не спамятую. Годов будет тому с полтретьятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине,
бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне
нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече — на Выксе монашствует,
по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на
шуйном плечике красна родинка.
Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то
видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как
царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые
приметы.
— То мне ведомо, боярин, — сказал Ондрейка. — Вборзе исделаю — и родинку, и брадавку.
Отойдиткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу — узришь, яко отрок
будет глядеть во гробе, пред народом.
Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик (хорошо, унибука под ним не было).
— Что свеж-от, что свеж! — приговаривал душегуб, будто товар расхваливал. — И члены не
закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен токмо.
Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не пошла мурашками. Тогда всё, конец.
Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку от носа. Это слуга свои особые приметы
наклеивает, догадался Ластик.
Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет. Кое-как натянул какую-то одежду,
уложил обратно, опять сложил руки на груди, помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо,
что темно, иначе Ластик обязательно был бы разоблачен.
— Поди-тко, Василь Иванович, позри, — позвал Ондрейка. — Вот я подсвешней озарю.
Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.
Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.
Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь, тридцать девять…» — считал про себя
Ластик, задержав дыхание.
Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох, Василий Иванович наконец
насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.
— Впрямь, яко живой, — сказал он довольным голосом. — И кафтан червлен, аки на царевиче
бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловок ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю.
Не успел Ластик тихонько вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения),
как вдруг слышит:
— Нашто ты, Ондрейка, нож вздел?
— Да как же, боярин. Царевич-то Дмитрий горлышком на нож пал, все ведают. Взрезать надо.
У Ластика снова перехватило дыхание, теперь уже ненарочно. Взрезать горло?! Князь укоризненно
сказал:
— Хоть ты и ловок, Шарафудин, а всё едино дурень. Ненадобно резать. Аще убо мощи нетленны,
то и злодейска рана позатянулась следа не оставя. Тако лепше будет… — Похрустел ореховой
скорлупой, покряхтел и говорит — как бы с сомнением. — Горазд твой отрок. И личен, и благостен,
альбы почувствительней чего-нито. Штоб женки во храме расслезились-разжалостились… — Вдруг
поднялся, подошел, и на грудь Ластика что-то посыпалось. — А мы вот. Орешков в домовину
покладем. Ведомо: царственно чадо орешки лесны кушало, егда на нож пало. Тако и очевидные люди
в Угличе показывали, на розыске.
Ондрейка, фамилия которого, оказывается, была Шарафудин, боярской идеей восхитился:
— Истинно рекут, княже, изо всех бояр московских мудрей тебя не сыскать. Ажио меня слеза
сшибла, от орешков-то.
— Ты мне-то хоть не бреши, — проворчал Василий Иванович. — Тебя, душегубца, слеза токмо што
с сырой луковицы прошибет. Ладно, грядем в горницу. Вдругорядь всё обтолкуем. Дело-то зело
искусное, не оступиться бы.
Едва жуткая парочка вышла, Ластик потрогал щеку (к ней и в самом деле был прилеплен какой-то
комочек — ладно, пускай будет), подтянул длинные рукава «червлена кафтана», вытащил из-под
лавки унибук и поскорей вернулся на свой наблюдательный пункт.
Глянул одним глазком, что делается в горнице. Князь сел обратно в кресло, Ондрейка Шарафудин
стоял напротив. Беседовали.
«Перевод», — шепнул Ластик в раскрытую книгу.
— Боярин, я всё у тебя спросить хотел, — говорил слуга. — Вот ты четырнадцать лет назад
следствие в Угличе вел. Свидетелей допрашивал, подозреваемых пытал. Как оно на самом-то деле
было? Погиб Дмитрий или нет? Люди говорят, будто бы то не царевич был, а сын поповский, на него
похожий. Якобы знали приближенные о покушении и подменили мальчика.
— Царевич это был, я доподлинно выяснил. На то мне Годунов особый наказ дал.
Тут Ондрейка перешел на шепот, так что Ластик почти ничего и не разобрал, но у унибука
микрофон был более чуткий:
— А что там вышло-то? Если по правде? Сам царевич на свайку (Точный смысл термина утрачен;
подобие ножика или заостренного железного шипа, который бросали в землю во время игры.) упал, в припадке падучей болезни (Этим термином обозначалась эпилепсия и еще некоторые
психоневрологические заболевания, сопровождаемые припадками и судорогами), или его убили?
Из-за обилия комментариев Ластик едва поспевал за ходом беседы. К счастью, она шла медленно,
с паузами. Вот и теперь прервалась.
Заглянув в дырку, шестиклассник увидел, что Василий Иванович крестится, причем смотрит прямо
на него, на Ластика!
Неужели заметил?
Нет, кажется, нет.
— То знает один Господь, — произнес боярин.
— Ты же вел следствие, — не отставал от него Ондрейка.
— Я не следствие вел, я жизнь свою спасал. Годунов, меня в Углич посылая, знаешь, как сказал?
«Гляди, Васька, не оступись». Я понял, умом меня Бог не обидел. Вот следствие и установило, что
Дмитрий в ножички играл, да приключился с ним припадок, и упал он на землю в судорогах, и
пропорол свое царственное горлышко. А как оно там по правде было, это ты сам соображай.
Единственный возможный наследник престола ни с того ни с сего на нож горлом не падает. Разве что
если мешает кое-кому другому надеть царский венец. Я Бориса не виню. Какой у него был выбор?
Царевичевы голые дядьки (В оригинале «дядьки нагие», вне контекста смысл непонятен.) Годунова
ненавидели. Подрос бы Дмитрий, захотели бы дядьки его царем сделать. Тут-то Борису и конец. На
его месте я сделал бы то же самое.
— Ты, Василий Иванович, половчей бы обстряпал, — льстиво сказал Ондрейка. — Без ножика
обошелся, чтоб дурных слухов избежать.
— И то правда. Тебя бы, душегуба, послал.
Оба засмеялись: один жирно, другой сухенько.
— Значит, дальше действуем так, — продолжил князь уже серьезно. — Выставим мощи напоказ.
Труп хорош: видом благостен, баб разжалобит, а бабы в таком деле важней всего. Гляди, чтоб
благоухание было — спрысни елеем, розовым маслом. Калек заготовил?
— Двоих. Один слепой. Коснется гроба и прозреет. Еще есть парализованный, его на носилках
принесут. Как чернь увидит одно исцеление, потом второе — дальше само пойдет. Я толпу знаю.
Бесноватые в ум войдут, горбатые распрямятся, хромые без костылей пойдут. Вера, она чудеса
делает…
— Двух мало будет, — строго оборвал его Василий Иванович. — Еще парочку заготовь. На это
дело должников возьми, из моей темницы.
— Сделаю.
— Ну, помогай Господь. — Боярин тяжело вздохнул. — Я наверх (Точный смысл непонятен), за
Борисом. Скажу, что мощи отрока доставлены. А ты ступай в темницу подбери сам, кого сочтешь
подходящим. Сули прощение долгов. А после — сам знаешь…
— Знаю. Не тревожься, князь, болтать не станут.
Посмотрел Ластик в дырку, как интриганы выходят из горницы: впереди боярин — важный, в
шитом серебром одеянии до пят; за ним пританцовывающей походкой Шарафудин.
И скорей уткнулся носом в унибук.
Первым делом, конечно, спросил про царевича Дмитрия.
УГЛИЦКИЙ Дмитрий (Димитрий)
(1582–1591)
Царевич, сын Ивана Грозного от его седьмой жены Марии Нагой. Воспитывался в городе
Угличе в токружении дядьев Нагих, братьев матери. Погиб при невыясненных
обстоятельствах: по одной версии, напоролся на нож во время эпилептического припадка, по
другой — был зарезан убийцами, подосланными Борисом Годуновым, который хотел
избавиться от наследника престола, чтобы самому стать царем. Был похоронен в
Преображенском соборе города Углича. Туманность обстоятельств смерти царевича привела
к появлению нескольких самозванцев, выдававших себя за спасшегося Дмитрия.
Кое-что начинало проясняться. «Нагие» — это, оказывается, фамилия. «Голые дядьки» — это
царевичевы дядья Нагие. Про Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, Ластик теперь тоже кое-что
припомнил. Это из-за него у Бориса Годунова «мальчики кровавые в глазах».
Заодно уж спросил и про Годунова — надо же знать, кто у них тут царствует. Тем более что этому
человеку хотят «отрока» показывать.
ГОДУНОВ Борис Федорович
(ок. 1552–1605)
Русский царь. Сын боярина, приближенный Иоанна Грозного и фактический правитель
государства в годы царствования Федора Иоанновича (1584–1598). После смерти царя
Федора, в связи с пресечением династии, Годунов был первым в русской истории монархом,
который, по свидетельству летописцев, был «избран всем народом» и утвержден на
специально созванном Земском Соборе.
В справке впечатлили два обстоятельства.
Во-первых, Ластик и не знал, что царей можно выбирать. Какой же он тогда монарх? Вроде
президента получается.
А во-вторых, недолго же Борису осталось царствовать. На дворе-то 1605 год.
Вопросов было еще много, но сейчас имелись дела поважнее, чем изучать русскую историю.
Например, как бы поскорее унести ноги — и из русской истории, и конкретно из этого нехорошего
дома.
Надоело Ластику прикидываться трупом, да и как бы от этого не стать взаправдошным
покойником. И Василию Ивановичу, и Ондрейке человека прикончить — что высморкаться. Если им
позарез нужно, чтоб отрок был не живой, а мертвый, они своего добьются.
Для начала Ластик отправился на разведку. Райское Яблоко пока оставил за щекой —
разговаривать тут все равно было не с кем. Унибук спрятал за пазуху.
Бесшумно ступая бархатными туфлями, выскользнул в большую комнату. Огляделся.
Увидел то, чего нельзя было разглядеть через дырку: длинные лавки под коврами и большую печь,
облицованную расписным кафелем — от нее тянуло теплом.
Что еще?
В углу, близко от дверцы, ведущей в чулан, — большая икона, перед ней горящая лампадка.
Суровый густобородый Спаситель был похож на Василия Ивановича, и даже глядел так же криво —
один глаз чернее другого и какой-то пустой. Заинтересовавшись, Ластик подошел, приподнялся на
цыпочки. Ух ты! У иконы вместо одного ока дырка. Вот откуда он в горницу подглядывал. А князь,
когда крестился, смотрел не на него — на образ.
Прежде чем разведать, что находится за большой дубовой дверью, куда удалились те двое, Ластик
решил выглянуть в окно.
Это оказалось не так просто.
Окна-то в горнице имелись, только через них ничего не было видно. В мелкий переплет зачем-то
вставили мутные пластинки, вроде матового стекла, только не гладкие, а пузырчатые. Подергав раму
и так, и этак, Ластик открыл одну створку и осторожно высунулся.
Оказывается, уже рассвело. Внизу блестели еще не просохшие от ночной росы доски — ими был
вымощен весь широкий двор. Вдоль бревенчатого частокола тесно лепились домики, сарайчики,
пристройки.
Шлепая лаптями, пробежала девушка в длинном скучного цвета платье, за ней едва поспевала
перетянутая алой лентой коса.
У ворот, зевая, стояли двое стражников в одинаковых зеленых шинелях, то есть кафтанах: у одного
топор на длинной палке (называется «алебарда»), у другого большое длинноствольное ружье.
Не сказать, чтоб во дворе было тихо: где-то ржали лошади, мычали коровы, хрюкали и визжали
свиньи. Потом заголосил петух, ему ответили другие, еще более горластые — будто эхо прокатилось.
Дом князя Василия Ивановича стоял на холме, так что из окна было видно не только двор, но и
окрестности.
Справа и слева серели остроугольные деревянные крыши, меж ними посверкивали луковки
церквей. Но туда Ластик посмотрел мельком — его внимание привлек вид на другой, соседний холм,
расположенный прямо напротив.
Там у подножия текла неширокая речка, над ней высилась двойная зубчатая стена.
Крепкие каменные башни крепости показались Ластику смутно знакомыми, особенно одна,
угловая. Он пригляделся получше и ахнул — это же Боровицкая! Только вместо верхней части и
известного всему миру шпиля куцый деревянный шатер.
Кремль!
Тогда получается, что двор Василия Ивановича стоит на том самом месте, где теперь расположен
Пашков дом, старое здание главной российской библиотеки.
Ластик перегнулся через широкий подоконник, высунулся еще дальше.
Точно Кремль! Вон колокольня Иван Великий и главы кремлевских соборов, а вон справа Москва-
река.
У ворот Боровицкой башни двумя ровными шеренгами стояли солдаты в чем-то малиновом. Луч
блеснул на бронзовом стволе пушки. Со стороны храмов бухнул зычный колокол, так что содрогнулся
воздух. Подхватили другие, пожиже, и над Москвой поплыл перезвон.
С крепостной стены, хлопая крыльями, взвилась стая голубей и закружила в небе — пожалуй,
единственная деталь московского пейзажа, оставшаяся неизменной.
Ластик так засмотрелся на Кремль, так заслушался колокольного гуда, что совсем забыл об
опасности. Не спохватился, даже когда малиновые человечки возле Боровицкой башни вдруг сломали
шеренгу, засуетились и построились снова, еще ровней прежнего. Очень уж увлекательно было
смотреть, как на цепях опускается и накрывает речку подвесной мост, как распахиваются высокие
ворота и ползет вниз решетка.
Из крепости, грохоча подковами, вылетели несколько белых всадников, за ними, не отставая,
выбежали люди в черном, у каждого в руке обнаженная сабля, а потом выехала золоченая карета,
запряженная два-четыре-шесть-восемь-десять-двенадцатью серыми в точечку лошадьми, и сразу вся
заискрилась на солнце. До чего же это было красиво!
За каретой еще кто-то ехал верхом, кто-то бежал, но Ластик уже опомнился. Кортеж несся прямо к
Пашкову Дому, то есть к подворью Василия Ивановича, и стало ясно: это князь везет царя, чтоб
показать ему «мощи».
Быстро же Борис Годунов собрался, и это на рассвете! Значит, не терпится ему.
Ой, что делать?
Ластик кинулся к дубовой двери. Приоткрыл тяжелую створку, высунулся.
Широкая лестница вела вниз, в довольно большой зал с квадратными пузатыми колоннами. Там
бегали слуги, ставили на длинный стол блюда и кувшины, накрывали большое кресло ковром,
наваливали на скамьи подушек.
Этим путем не уйдешь.
Куда же деваться?
Из окна тоже не выпрыгнешь — высоко, да и увидят.
Со двора донеслось ржание множества лошадей, шум голосов.
Прибыли!
Ничего не попишешь. Надо укладываться назад, в «домовину».

Подробнее...

Что? Где? Когда?
Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть не успел, потому что поскорей опять
зажмурился.
Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?
И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят — вроде по-русски, а
вроде бы и нет.
— Посвети-кось.
Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что
велел посветить, сказал:
— Гли, ликом бел, пригож, недырляв.
В другой ситуации Ластик, возможно, почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас.
— Росток не велик ли? — засомневался страшный Клюв. — Сказано аршин да двунадесять
вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится?
— Гожий мертвяк, влачим, — решил Митьша (похоже, он тут был главный). — Поспевать надоть.
Луна на ущербе, свет скоро.
Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-
то таким пахучим, что он едва не расчихался.
Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой
— ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух.
Слух снабжал информацией скупо.
Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.
Фр-р-р-р! — фыркнуло у Ластика над самой головой.
— Но, дура, балуй!
Ага, лошадь.
Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то — вроде
мешковиной.
— Пошла!
Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.
— Чудну, — прогнусавил Клюв. — Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.
Митьша ответил:
— Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули
втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.
— Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?
— Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок — в ворота не
попустит.
Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи —
посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то
забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака.
— Митьша, рогатка! Вертать али как?
— Не робей, дери бороду выше.
Спереди крикнули, басом:
— Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?
И лязгнуло железо.
Телега остановилась.
Митьша важно ответил:
— На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья, ближнего государева боярина.
— Василья Ивановича? Старшóго Шуйского? Ну поди, поди, — разрешил бас.
Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше.
Копыта застучали суше и звонче — повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу.
Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали.
Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да
пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет.
Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем
закоченел.
— Вона, терем-от, — произнес гнусавый после долгого молчания. — Слава те, Исусе.
— Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, — напомнил Митьша.
Второй пообещал:
— Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.
Постучали по деревянному — наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко.
— Отворяй, Ондрей Тимофеевич! То мы, Митьша с Клювом! Добыли что велено!
Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил:
— Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да
сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.
Ластика вынули из телеги, куда-то понесли.
Он и в самом деле был ни жив ни мертв — дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой
надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они,
наверно, и языка-то нормального не понимают.
Что будет, что будет?
Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то кислым, незнакомым, и еще
свечным воском, как на Новый год.
— В малу камору, — приказал Ондрей Тимофеевич — очевидно, тот самый «кот смердячий» и
«змеиное око». — Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В
домовину его. Глава — туда, ноги — туда.
Снова эта непонятная «домовина».
Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал — ни-
ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать.
Так оно, похоже, и было.
Потрескивала свеча, Митьша с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал.
— Горазд отрок, вельми горазд, — не выдержал Митьша. — Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос
черен, и личико бело, а леп-то, леп, яко ангел Божий.
— Пошто немчин? — спросил боярин. — Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую
порешили? Заказывал ведь того не делати!
Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.
— Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!
— Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?
— Никто. Хошь на святу икону побожусь! — пришел на помощь Клюву Митьша.
Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз.
Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.
Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник — дверца. По краям,
вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком-то ящике.
Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»…
Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих.
Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные
грязью лапти. Митьша невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть — стоит спиной. Второй
мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из-за чего тогда,
при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище.
Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий — ясно было, что судьба Ластика
будет зависеть именно от этого человека.
В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было
хорошо.
Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич!
Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться.
Не поймешь какого возраста — на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не
сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по-кошачьи. Голос
тоже был кошачий — мурлыкающий, негромкий.
— Ныне привлакли отрока годящего, — сказал он и облизнулся. — Не то что даве. Рубль с
полтиною дам, ако сговорено.
Маленькая, но, видно, сильная рука поглаживала эфес кинжала, что торчал из-за широкого
переливчатого пояса. Там же, крест-накрест, был засунут и еще один. Рукоятки у обоих кинжалов
были в виде змеиных головок.
Одет Ондрей Тимофеевич был нарядно: красные с серебряными разводами сапоги, узорчатый
кафтан (или как он называется — такой длинный пиджак до колен, с наполовину разрезанными
рукавами). А череп у него был совсем голый, то ли лысый, то ли обритый.
— Благодарствуем, а токмо прибавить бы, — поклонился Митьша. — Ить три раза на ночную
страсть хаживали. Што страху-то бысть. Ажбы спымали бы? За ведовство ныне огнем жгут.
— Мели языком! Како-тако ведовство? — прищурился человек-кошка, и глаза блеснули опасным
желтым пламенем. — Ты что, грибов поганых оелся?
Оба мужика согнулись до самого пола, распрямились, снова согнулись — прямо как на
физзарядке.
— Сглупá ляпнул, прости, боярин, — перепуганно заблеял Митьша, и Клюв повторил:
— Прости, боярин.
— Аз не боярин, убогий слуга его княжеской милости, — смиренно ответил желтоглазый. — Инда
ладно, Христос с вами. Надбавлю полтинку, аще убо и в Писании речено: «Коемуждо по делом его». А
заради вашего утруждения усердного еще романеи поднесу, вина заморского.
Понимать его речь было еще трудней, чем разговоры Митьши и Клюва, но общий смысл Ластик
уловил: человек этот служит князю (должно быть, тому самому Василию Ивановичу как его —
Шаинскому, Шиловскому, что-то в этом роде); «отроком» он остался доволен и готов заплатить
лишние пятьдесят копеек. Вообще-то недорого, даже по меркам 1914 года, не говоря уж про 2006-й.
Когда же все-таки происходит эта странная ночная история, в каком хоть веке? Что до Петра Первого,
это точно…
«Убогий слуга», бесшумно ступая, выскользнул в низкую дверь, и мужики остались одни.
— Два тинника, а? — прошептал Клюв, толкнув товарища локтем. — Седни гульнем, Митьша!
Тот зашикал: тихо, мол. Подсеменил к двери, выглянул, но тут же попятился обратно. В комнатку
уже входил Ондрей Тимофеевич с серебряным подносом в руках. На подносе кроме подсвечника
стоял неуклюжий глиняный штоф, две чарки и миска.
— Пейте, голуби, — промурлыкал Кот Котович. — То вино боярское, сладкое, не про холопьи
глотки варено. Рыжиком соленым закусите и ступайте с Богом.
— А деньги? — встрепенулся Митьша. Ондрей Тимофеевич потряс кожаным кошелем, в котором
звякнуло.
— Обрящете, не мнись. Только зрите у меня, шпыни, чтоб без блазну. На устах запор, не то под
топор.
«Шпыни» истово закрестились, забожились — клялись, что будут молчать «яко рыбы водносущи» и
«яко могилы зарыты».
Человек с желтыми глазами согласно покивал — мол, ладно-ладно, верю. Налил каждому полную
чарку. Мужики с поклоном взяли.
— Ради твово благоздравия. — И, разом запрокинув лохматые башки, выпили.
— Ух, духовита боярская брага, — с чувством сказал Митьша, обтерев губы рукавом. — Спаси тя
Господь, добр человек.
Причмокнул, потянулся за рыжиком, но гриб вдруг выскользнул у него из пальцев. Митьша
жалобно всхрапнул, схватился руками за горло.
— Клюв, Клювушко… — просипел он и попытался ухватиться за плечо напарника. Но тому тоже
было плохо.
Безносый уронил чарку на пол, сложился пополам и тихо, монотонно заойкал.
Ластик раскрыл глаза пошире. Чего это они?
Оба мужика осели на пол, будто их перестали держать ноги. А бритоголовый нисколько не
удивился. Смотрел, как те двое корчатся — и ничего. Даже зевнул, прикрыв красногубый рот
ладонью.
— Ду…ше…губ, — выдохнул Митьша. — Зельем… опоил…
Чем-чем? Каким еще зельем?
— Околевайте скорее, псы, — лениво молвил Ондрей Тимофеевич. — Томно ждать.
Отравил! — дошло наконец до Ластика. По-настоящему, ядом!
Шестиклассник так и вжался затылком в жесткое изголовье.
Неужели совсем-совсем отравил, насмерть?!
Похоже, что так.
Несчастные «шпыни» корчились на полу, разевали рты, но звуков уже не издавали — должно быть,
голосовые связки парализовало ядом.
Чтобы не видеть этого жуткого зрелища, не смотреть, как позевывает хладнокровный убийца,
Ластик закрыл глаза.
Ну, гад! Вот так, запросто, из-за мешочка с монетами, убил двух живых людей!
Мамочки, зачем этому отморозку понадобился черноволосый и белолицый мертвец? Для каких
ужасных дел? А когда узнает, что «отрок» жив? Что будет тогда?
Раздался непонятный шорох.
Ластик приоткрыл глаз и увидел, что злодей ногами перекатывает бездыханное тело под лавку
напротив, запихивает поглубже. То же он проделал и со вторым трупом.
Теперь возьмется за меня, задрожал Ластик. И уж готов был выскочить из гроба, кинуться за дверь,
а там будь, что будет.
Но преступник даже не взглянул в его сторону.
Сладко потянулся, захрустел суставами. Затем взял с лавки поднос и вышел вон, прикрыв за собой
створку.
В комнате стало темно и до того тихо, что Ластик услышал, как клацают его собственные зубы.