Головой в омут
Как проскочил через никем не охраняемые Боровицкие ворота, как поднимался на Ваганьковский
холм, Ластик не запомнил.
Просто бежал себе, задыхался, хлюпал носом — и вдруг оказался у знакомого бревенчатого тына.
Плана действий никакого не выработал. Времени не было, да и после всех потрясений голова
совсем не работала. Может, как до дела дойдет, само придумается?
Протиснулся в щель, шмыгнул во двор — а там Соломка. На том самом месте, до которого
проводила его час назад, когда он убегал спасать Юрку.
Ждала, значит. Никуда не уходила.
Но встретила не радостно — сердито.
— Как есть дурной! Так и знала я! — зашипела боярышня. — Сказано же — нельзя тебе сюда! Не
пущу!
И руки растопырила. Но, разглядев заплаканное лицо князь-ангела, охнула, прикрыла рот
ладонью.
— Не знаю. Плохо.
— А коли плохо, то уноси ноги, Христом-Богом молю! Искать тебя будут. Вот. — Она стала совать
ему какой-то сверток. — Платьишко, у своей Парашки взяла. Девчонкой переоблачись, авось не
признают. В узелке мед, тот самый…
Ластик узелок не взял.
— Заберу свой алмаз. И Книгу. Тогда уйду, — хмуро сказал он.
— А Шарафудин?
— У меня вон что, — показал Ластик басмановский пистоль.
— Ну, застрелишь одного, а их там двое. Да слуги на пальбу сбегутся. — Соломка задумалась —
на пару секунд, не больше. — Нет, не так надо. Давай за мной!
Он послушно побежал за ней через двор, на кухню. Там Соломка цапнула со стола небольшую, но
увесистую колотушку, окованную медью.
— Держи-кось. Это топтуша, чем клюкву-смородину на кисель топчут.
— На что она мне? — удивился он.
Они уже неслись к красному крыльцу. Во дворе было темно и пусто — почти всех слуг Шуйский
увел с собой.
— Встанешь за дверью, на скамью. Я Ондрейку выманю, а ты лупи что есть силы по темечку.
Сделаешь?
— С большим удовольствием, — кровожадно пообещал Ластик, взвешивая в руке тяжелую
топтушу.
Выходит, прав он был. План построился сам собой. Теперь главное — ни о чем не задумываться,
иначе испугаешься.
С тем, чтобы не задумываться, у Ластика было все в порядке, ступор еще не прошел.
Он пододвинул к двери думной каморы скамью, влез на нее, взял топтушу обеими руками, поднял
повыше.
— Давай!
Соломка заколотила кулаком в дверь:
— Ондрей Тимофеич! Посыльный к тебе! От батюшки!
И встала так, чтобы Шарафудин, выйдя, повернулся к скамье спиной.
На «раз» делаю вдох, на «два» луплю со всей силы, на «три» он падает, сказал себе Ластик. И очень
просто.
Но вышло не совсем так.
Дверь открылась, однако Ондрейка не вышел — лишь высунул голову.
— Где посыльный, боярышня?
Ластик засомневался — бить, не бить? Тянуться было далековато, но Шарафудин завертел башкой,
высматривая посыльного — того и гляди, обернется. «Раз» — глубокий вдох.
«Два!» — перегнувшись, Ластик со всего размаху хряснул нехорошего человека по макушке.
На счет «три» упали оба: Ондрейка носом в доски пола, Ластик со скамейки — не удержал
равновесия.
— Ты мой Илья-Муромец! — восхищенно прошептала Соломка, помогая ему подняться.
Судя по тому, что Шарафудин лежал смирно и не шевелился, удар, действительно, получился
недурен.
Ластик расправил плечи, небрежно отодвинул девчонку и заглянул в щель.
В нос шибануло неприятным химическим запахом, глаза защипало от дыма.
Неужели эксперимент уже начался?!
Так и есть…
Доктор Келли стоял к двери спиной, склонившись над пламенем, и сосредоточенно двигал
локтями.
Шума он явно не слышал — слишком был поглощен своим занятием.
Ластик хотел ринуться в комнату, но Соломка ухватила его за полу.
— Погоди! Надо втащить этого, не то слуги заметят, крик подымут!
Вдвоем они взяли бесчувственное тело подмышки, кое-как заволокли внутрь и закрыли дверь.
А барону хоть бы что — так и не оглянулся. И тут уж Ластик ни единой секунды терять не стал.
Выдернул из-за пояса пистоль, да как гаркнет:
— Изыдь на сторону, песий сын!
Келли так и подскочил. Развернулся, и стало видно, над чем он там колдовал: на пылающей
жаровне стояла чугунная сковорода, а на сковороде — стеклянный сосуд, в котором булькала и
пузырилась серебристая масса, гоняя по стенам и по лицу алхимика матовые отсветы.
Ластик вскрикнул, как от боли: Райское Яблоко, стиснутое золотыми щипцами, было целиком
погружено в расплавленную ртуть.
Вокруг с трех сторон посверкивали зеркала, уже приготовленные для Трансмутации. На особой
подставке серела кучка Тинктуры.
— Нет! Нет! — замахал свободной рукой доктор и показал на песочные часы. — Осталось всего
четыре минуты! Умоляю!
— Вынь! Убью! — не своим голосом взревел Ластик, целя барону прямо в лоб.
Тот со стоном вынул из колбы Камень.
Никогда еще Ластик не видел алмаз таким — красно-бурым, зловеще переливающимся.
— На стол! Застрелю!
По лицу доктора катились слезы, но перечить он не посмел — наверное, по князь-ангелу было
видно, что он в самом деле выстрелит.
Райское Яблоко легло на стол, и — невероятно! — дубовая поверхность зачадила, алмаз начал
опускаться, окруженный обугленной каймой. Две или три секунды спустя он прожег толстую
столешницу насквозь, упал на пол, и доска немедленно задымилась.
Боясь, что Камень прожжет и эту преграду, Ластик кинулся вперед.
— Ты не сможешь его поднять, даже обмотав руку тряпкой! — предупредил барон. — Ртуть
слишком сильно раскалила Яблоко. Оно остынет не раньше, чем через полчаса. Ах, какую ты
совершаешь ошибку, принц!
— Я больше не принц, — хрипло ответил Ластик, не сводя глаз с Камня. Слава богу, тот ушел в
пол лишь до половины и остановился. — Дай мне щипцы!
— Как бы не так! — Келли размахнулся, и щипцы полетели в окно.
На беду, окна в думной каморе были не слюдяные, а из настоящего стекла.
Раздался звон, брызнули осколки. Теперь брать Яблоко стало нечем.
— Негодяй!
Ластик снова наставил на доктора пистоль, да что толку?
— Надо было сразу его стрелить, — сурово сказала Соломка. — Пали, пока он сызнова не
напакостил. Тут стены толстые. Авось не услышат.
Доктор всплеснул руками, подался назад, вжался спиной в божницу — ту самую, под которой
таилась секретная ниша.
— Где моя книга? — грозно спросил Ластик. — Ну!
— Вот… Вот она… Возьми…
Келли достал из-под плаща унибук, протянул дрожащей рукой.
— Прости, прости меня… Я скверно поступил с тобой, будто лишился рассудка. Скоро алмаз
остынет, и ты сможешь его забрать. Он твой, твой!
— Убей его, что медлишь? — поторопила Соломка. — А я этого аспида прирежу, не ровен час
очухается.
Она наклонилась над оглушенным Шарафудиным, выдернула один из змеиноголовых кинжалов.
— Куда бить-то? В шею? Где становая жила?
Бледная, решительная, боярышня занесла клинок.
— Брось! — Выхватив у доктора унибук, Ластик подошел к Соломке. — Никого убивать мы не
будем. Если, конечно, сами не накинутся.
— Дурак ты. — Княжна с сожалением отбросила кинжал. — Хотя что с тебя взять — вестимо,
ангел.
Поняв, что стрелять в него не будут, барон заметно воспрял духом.
— Ты умный отрок, умнее многих зрелых мужей. Я буду поговорить с тобой так, как ни с кем еще
не говорил, — волнуясь и жестикулируя, начал он. — Знаешь ли ты, ради чего человек рождается и
живет? Чтоб пить, есть, копить деньги, а потом состариться и умереть? Нет! Мы появляемся на свет,
чтобы разгадать Тайну Бытия, великую головоломку, загаданную нам Богом. Всё прочее — суета,
пустая трата жизни. Люди чувствуют это всем своим существом, но сознают собственное бессилие.
Вот почему в нас так силен инстинкт продолжения рода — человек плодит детей в смутной надежде,
что те окажутся умнее, талантливее и удачливее. Мол, пусть не я, а мои внуки или правнуки
разгадают Великую Тайну. Но я, Эдвард Келли, никогда не хотел иметь детей. Потому что твердо
знал: дети мне не понадобятся, я разгадаю Тайну сам. Что мне всё золото мира! Магистериум нужен
мне не ради богатства. Подчинить себе Божественную Эманацию — это всё равно что самому стать
Богом! Вот величайшее из свершений! И я предлагаю тебе разделить со мной эту высокую судьбу!
Доктор Келли говорил без умолку, страстно и смутно, но Ластик слушал вполуха — он читал
унибук.
Сунул пистоль за пояс, открыл заветную 78-ю страницу. Наконец-то, после долгих месяцев жизни
без подсказок, он мог задавать вопросы и получать на них ответы.
— Царь Дмитрий Первый, — шептал Ластик. — Годы жизни!
Экран помигал немного. Потом появилась надпись:
«Может быть, имеется в виду царь Лжедмитрий Первый?»
— Да, да!
И унибук выдал биографическую справку, от которой у Ластика потемнело в глазах:
ЛЖЕДМИТРИЙ I
(год рожд. неизв. — 1606)
— Русский царь (май 1605 — май 1606).
— Авантюрист неизвестного происхождения, выдававший себя за царевича Дмитрия
Углицкого. Согласно официальным источникам, беглый монах Юрий (в иночестве Григорий)
Отрепьев, однако эта версия оспаривается историками. С помощью польских наемников и
запорожских казаков захватил Москву, свергнув династию Годуновых. Судя по
свидетельствам иноземных очевидцев, пытался проводить реформы и смягчить крепостное
право, однако документов царствования Л. не сохранилось — все они были уничтожены в
годы правления царя Василия Шуйского. После гибели самозванца в результате боярского
заговора его тело было сожжено, а прах развеян выстрелом из пушки. С этого момента на
Руси начинается так называемое Смутное Время — долгая эпоха войн и междоусобиц,
опустошившая страну и надолго замедлившая ее экономическое и политическое развитие.
Погиб Юрка, погиб! Шуйский исполнил свою угрозу, не оставил от милосердного царя и следа на
земле: останки развеял по ветру, а память стер. Что же до Смутного Времени — то за это спасибо
полоумному доктору с его Тайной Бытия и расплавленной ртутью…
Размазывая по лицу слезы, Ластик спросил:
— А Василий Шуйский? С ним что?
На этот вопрос компьютер ответил без запинки:
ШУЙСКИЙ, Василий Иванович
(1552?-1612), русский царь (1606–1610).
Представитель одного из знатнейших боярских родов, Шуйский шел к престолу долгим,
извилистым путем. Добившись короны коварством, так и не сумел прочно закрепиться на
троне. Ненадежная поддержка знати, крестьянские и дворянские мятежи, появление нового
самозванца Лжедмитрия II, польская интервенция сделали правление Ш. одной из самых
тяжелых и бесславных страниц в истории России. Разбитый войсками польского короля, Ш.
был насильно пострижен в монахи и увезен пленником в Варшаву, где и умер — по
некоторым данным, был уморен голодом в темнице.
— Так тебе, гад, и надо! — пробормотал Ластик и спросил про подлую Марину.
МНИШЕК, Марина или Марианна
(1587–1614).
Дочь польского магната Юрия Мнишка. Благодаря браку с Лжедмитрием I стала русской
царицей. После гибели самозванца его жену оставили в живых, но на родину не отпустили —
отправили в ссылку. Стоило появиться новому самозванцу, Лжедмитрию II, и М. сразу
признала его своим супругом, мечтая вернуться на престол. Когда же Лжедмитрий II был
убит врагами, сошлась с другим искателем приключений, атаманом Заруцким. Несколько лет
скиталась с ним по разным провинциям, в конце концов была схвачена и посажена в тюрьму,
где, как сказано в летописи, «умерла с тоски по своей воле».
Ластик сквозь слезы злорадно улыбнулся и не ощутил по этому поводу ни малейших угрызений
совести. Папа всегда говорил: коварство и предательство никогда и никому не приносят счастья.
Только собрался выяснить самое насущное — известно ли истории что-либо о судьбе князя-ангела
Ерастия Солянского, как раздался отчаянный вопль Соломки:
— Зри!!!
Уловив краем глаза какое-то стремительное движение, Ластик повернулся и увидел, что
Шарафудин пружинисто поднимается на ноги. Слегка пошатнулся, выпрямился, потянулся к рукоятке
сабли.
Рванул Ластик из-за пояса пистоль, щелкнул курком — и выстрелил бы, честное слово выстрелил
бы, но Ондрейка прыгнул в сторону, подхватил на руки княжну и прикрылся ею, как щитом.
— Отпусти ее! — закричал Ластик.
Напряженно оскалив зубы, Шарафудин пятился к двери. Соломка билась, лягалась, но что она
могла сделать против сильного мужчины? Только мешала как следует прицелиться.
— Не дергайся ты!
Она поняла. Послушно затихла, да еще вся сжалась, так что кошачья физиономия Ондрейки
открылась. Теперь можно бы и пальнуть, однако Шарафудин оказался проворней: швырнул боярышню
в противника, а сам выскользнул за дверь.
Из коридора сразу же раздалось:
— Караул! Сюда! Все сюда!
Соломка и Ластик застыли, обнявшись. Так уж вышло — иначе оба не устояли бы на ногах.
— Ох, что страху-то натерпелась, — всхлипнула боярышня и прижалась к нему еще сильней.
— Засов! — воскликнул он, высвобождаясь. Кинулся к двери. Пистоль положил на лавку, унибук
сунул за пазуху, решив не расставаться с драгоценной книгой ни на миг, в ней теперь была
единственная надежда на спасение. Нужно дождаться, пока остынет Камень, потом каким-то образом
выбраться с подворья Шуйских и найти подходящую хронодыру.
Навалились вдвоем, задвинули тугой засов. И вовремя — снаружи уже грохотали шаги, звенела
сталь и гудели голоса, громче прочих Ондрейкин:
— Там воренок, самозванцев брат! Боярышню в полон взял! А ну разом — пали через дверь!
— Негоже, — ответили ему. — В Соломонью Власьевну бы не попасть.
В дверь ударили чем-то тяжелым. Потом еще и еще, но створки были крепкие, дубовые.
Ластик оглянулся на Яблоко — как оно там, всё еще дымится? Не успел рассмотреть, потому что с
другой стороны, где пристенная лавка, раздалось шипение:
— Прочь с дороги!
Доктор Келли! Пока Ластик и Соломка возились с засовом, барон подкрался к скамье и подобрал
пистоль. Теперь черная дырка дула смотрела князь-ангелу прямо в грудь.
— Отойди от двери! — Алхимик лихорадочно облизывал губы. — Ты проиграл. Судьба на моей
стороне. Я доведу опыт до конца!
— Пулями засов сшибай! — закричал с той стороны Ондрейка. — Цель в середку!
Барон повысил голос:
— Не надо! Я сейчас открою!
Еще секунда промедления, и будет поздно, понял Ластик.
Взвизгнув и зажмурившись, он кинулся на доктора — авось не успеет спустить курок или
промажет. Все одно пропадать.
Но Келли успел.
И не промазал.
Тяжелым ударом, пришедшимся точно в середину груди, Ластика опрокинуло навзничь.
Он сам не понял, отчего перед глазами у него вдруг оказался сводчатый потолок. Все вокруг
плыло и качалось, подернутое туманом.
Это не туман, а пороховой дым, подумал он. Я застрелен. Я умираю.
В тот же миг с криком «Миленький! Родненький! Не помирай!» к нему бросилась Соломка. Упала
на колени, приподняла ему голову.
Ластик не мог говорить, не мог дышать — грудную клетку будто парализовало. Но всё видел, всё
слышал.
Видел, как алхимик всей тушей наваливается на засов, чтоб его отодвинуть.
Слышал, как снаружи грянул залп.
Пронзенная пулями дверь затрещала, Келли ахнул. Упал. Попытался привстать. Не смог.
— Куда тебя, куда? — бормотала Соломка, ощупывая Ластику грудь.
— Сюда, — показал он.
Оказывается, говорить он уже мог. И вдох тоже получился, хоть и судорожный.
Дотронувшись до раны, ждал, что пальцы окунутся в кровь, но грудь оказалась странно твердой и
ровной.
Унибук! Пуля попала в спрятанный за пазуху унибук!
Ластик рывком сел, вытащил компьютер.
Прямо посередине переплета, между словами «Элементарная» и «геометрiя» образовалась
глубокая вмятина. В ней, окруженная трещинками, засела здоровенная свинцовая блямба. Увы, и
противоударность имеет свои пределы. На выстрел в упор компьютер профессора Ван Дорна
рассчитан явно не был.
— Чудо! Уберег Господь Своего ангела! — прошептала Соломка, уставившись на книгу
расширенными глазами.
— Уберег-то уберег, да надолго ли…
Попробовал раскрыть унибук — не получилось.
Чудесное устройство вышло из строя. Теперь не будет ни справок, ни ответов на вопросы, а самое
ужасное — больше нет хроноскопа.
Но убиваться по этому поводу времени не было.
Дверь сотрясалась от выстрелов. Засов уже пробило в двух местах, он держался, что называется, на
честном слове. Еще пара попаданий, и конец.
— Принц, принц… — захрипел доктор Келли, шаря руками по окровавленному камзолу. —
Помоги мне…
Ластик отбросил бесполезный унибук, подошел к алхимику, двигаясь вдоль стены, чтобы не
зацепило выстрелом.
— Мне больно. Мне страшно, — жалобно сказал барон. Вдруг его глаза выпучились, на лице
отразилось крайнее изумление. — Тайна… бытия? — пролепетал умирающий. — Это и есть Тайна?!
И умолк. Голова бессильно свесилась набок.
Раздумывать над тем, что такое узрел или понял алхимик в последнее мгновение своей жизни,
было некогда.
Во что бы то ни стало подобрать Камень! Даже если обожжешь руку до волдырей!
Ластик подбежал к мерцающему кровавыми отсветами Яблоку. Выковырял его из досок
брошенным Ондрейкиным кинжалом. Натянул на кисть рукав кафтана, схватил алмаз и опустил в
карман.
Есть!
Что задымился рукав, наплевать. Главное, Камень возвращен.
Но торжество было недолгим.
Ляжку обдало жаром. Раздался глухой стук — и Райское Яблоко покатилось по полу. Оно прожгло
карман насквозь!
Ластик стонал от отчаяния, хлопая себя ладонью по тлеющей одежде.
Нет, не унести! Никак!
Дверь дрогнула, покосилась. Засов еще держался, но пулей перешибло одну из петель.
— А ну, навались! Гурьбой! — заорал Шарафудин.
Сейчас ворвутся! И Камень попадет в руки царя Василия. Он знает, что это за штука. Станет искать
другого чернокнижника, чтоб добыл ему «всё золото мира»…
И тогда Ластик обошелся с Райским Яблоком непочтительно. Взмахнул ногой и зафутболил его в
самый дальний угол, под лавку.
Отрывисто бросил Соломке:
— После забери. Спрячь получше. Чтоб к злому человеку не попал!
«Я, может, за ним еще вернусь», — хотел прибавить он и не прибавил, потому что не надеялся на
это.
В несколько прыжков достиг окна. Из разбитого стекла тянуло ночным холодом. Внизу, во дворе
заходились лаем сторожевые псы.
— Стой! — вцепилась ему в рукав Соломка. — Выпрыгнешь — все одно догонят. Со двора не
выпустят! Оставайся тут, со мной! Я тебя убить не дам! Слуги меня послушают!
— Только не Шарафудин, — буркнул Ластик, толкая раму.
Уф, насилу подалась.
— Не бойся, — сказал он, уже забравшись на подоконницу с ногами. — Они меня не возьмут.
Спасибо тебе. Прощай.
И в этот миг она так на него посмотрела, что Ластик замер. Больше не слышал ни криков, ни
выстрелов, ни лая — только ее тихий голос.
— Значит, прощай, — сказала княжна и погладила Ластика по лицу. — Недолго на земле-то
побыл, годик всего. Я ничего, не ропщу. Уж так мне повезло, так повезло. Какой из дев выпадало
этакое счастье — целый год ангела любить?
Выходит, она его любила? По самому настоящему?
Ластик открыл рот, а проговорить ничего не смог.
Да тут еще дверь, будь она неладна, слетела-таки с последней петли.
В комнату ворвался звериный, враждебный мир, ощетиненный клинками и копьями. Впереди всех,
передвигаясь огромными скачками, несся Ондрейка: пасть ощерена, изо рта брызги слюны:
— Держи воренка!
Оттолкнулся Ластик от рамы, прыгнул вниз.
Ударом о землю отшибло ступни — все-таки второй этаж. Но мешкать было невозможно, и беглец,
прихрамывая, понесся вглубь подворья.
Оглянулся через плечо. Из окна темным комом вывалилась человеческая фигура, с кошачьей
ловкостью приземлилась. Кинулась догонять.
Ондрейка двигался гораздо быстрее. Если б далеко бежать, непременно настиг бы.
Но маршрут у Ластика был короткий.
Вон она, домовая церковь, возле которой унибук нашел хронодыру. А вон приземистый квадрат
колодезного сруба.
Уже вскочив на стенку колодца, Ластик на секунду замешкался.
Какое там было мая — двадцатое?
Ой, мамочка, что за штука такая — день без года?
Но, как говорится, не до жиру — быть бы живу. Привередничать не приходилось.
Словно в подтверждение этого факта, в деревянный ворот колодца с треском вонзился кинжал с
змеиной рукоятью, пригвоздив ворот кафтана.
— Попался, бесеныш! — хохотнул подбежавший Ондрейка и уж тянул руку, чтоб схватить беглеца
за порточину.
Ластик дернул рукой, зажмурился и с отчаянным воплем, как головой в омут, ухнул в
неизвестность.
