Княжна Соломка
И как хлопнет в ладоши.
Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя
очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры,
брови — два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута
пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное создание всё с ног до головы сверкало золотом
и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.
— Ай лепа, ай сладкозрима! — восхитился княжной Василий Иванович.
Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:
— Исполать тебе, государь царевич.
— Здравствуйте, — несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский
подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?
— Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась — теперь уже князю.
Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне,
подумал Ластик):
— Отворяй сундук!
Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном
подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую,
отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.
— Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, — показала она блестящую птичку
на подставке, настоящее произведение искусства. — А сие франкской работы змей золот-крылат с
финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого
рубить.
Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а
девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на
персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.
Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал,
что дальше будет.
Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.
— Ты царевичу книжки свои яви, — велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. — Соломонья у
меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще
иразны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию — сиречь
гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику-художество слово украшати, диалектику тож —
благое от зла разделяти.
Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.
— Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, — бойко сказала она. — Зри,
сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь
извергающ. Се птица гамаюн, вещая.
Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки,
неуклюже изображавшие животных — мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот
была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник,
наоборот, изобразил с явно укороченной шеей — наверняка сам диковинного зверя не видал, а
описаниям не поверил.
Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:
— Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.
Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось.
Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами.
Объявила:
— Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутителъное. Кличь Соломкой.
Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном
языке, вышел у них такой.
— Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? — спросила княжна Соломка. — Или брехня?
— Брехня.
— Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал — тоже враки?
— Нет, не враки.
Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.
— Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? — Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала
за ухо, ущипнула за бок. — Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не
то как мы с тобой жениться-то будем?
Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что
ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод — челюсть отвисла.
— Это что у тебя, зуб железный? — заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. — Дай
потрогать.
И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.
— Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!
— Это кто же решил, насчет женитьбы? — не мог прийти в себя Ластик.
— Батюшка. На то его отцовская воля, — смиренно потупилась княжна.
— Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия
— Шаховская.
— Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича
Мстиславского — тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели
престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил
старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но
захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все
про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не
думай, я невеста ого-го какая богатая.
— Да разве в нашем возрасте женятся?
— Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас,
девушек, не спрашивают, — вздохнула Соломка, но без особой печали.
— И тебя тоже не спросили?
Она фыркнула, тряхнула косой:
— Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится — так и быть.
Ластик выжидательно смотрел на нее.
— Чего уставился? — Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. — Согласна я. Иначе
стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с
тобой любиться еще не велел, только дружиться.
Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным
источником информации.
Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце.
Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее
звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест — из
внутренних покоев, со двора, от кухонь.
К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем — у
княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.
Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что
слуги проведают о воскресшем отроке — то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии — и побегут в
царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел,
как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь
прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу
(карлика). Однако правды пока не вызнали — иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока
поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски — то одному Богу
известно. Толпа — она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет
боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.
На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.
Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластику известно было следующее:
раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и она сильно не возражала, потому что Федор собою
пригож, статен, очи коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтение
Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.
С юго-запада идет на Москву вор-самозванец, который врет, будто он и есть царевич Дмитрий,
чудесно спасшийся от ножа убийц. А между тем известно, что никакой это не царевич — беглый
монах-расстрига Гришка, в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг православия,
ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать, сам на царский престол сесть. Сила у
него великая, бьет он государевы войска раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города
Путивля. Про вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник, нечистая сила ему
помогает. Во время битвы с князем Мстиславским — тем самым, которого Ластик в чулане видел, —
напустил Вор на царское войско дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались,
побежали, потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только батюшка, говорила Соломка, в
эти небылицы не верит. Брешет, мол, Мстиславский, чтоб свою дурость прикрыть. Да не в
Мстиславском беда — беда в том, что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу пить
умеют, а как в сражение идти, трусят.
Еще Соломка сообщила, что Вор прислал к царю Федору гонца с письмом — мол, оставь престол
по доброй воле, тогда не трону. Только кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца
сожгли, гонца, как положено, замучили до смерти.
Однако княжна не только рассказывала — еще и спрашивала про жизнь в Ином Мире.
Сначала без большого интереса: не скучно ли все время играть на арфах и лютнях, не зыбко ли
ходить по облакам и возможно ли по обличью отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и
другая бесплотные. Но когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины и женщины
есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки зажглись любопытством и вопросы
посыпались прямо-таки градом.
Как в раю одеваются женщины? Красят ли лица, плетут ли косы?
Одеваются кто как хочет, отвечал Ластик, а косы отращивают редко. Многие вообще под
мальчиков стригутся.
Страх какой, осудила Соломка и пожелала узнать про одежду подробно.
— Ну, большинство молодых женщин ходят в портах (штанах), — стал объяснять он.
Княжна так и ахнула:
— Как татарки, что ли? А платьев вовсе не носят?
— Носят, но совсем короткие.
— Вот досюда? — Она подняла сарафан до середины бедер. Ноги у нее оказались крепенькие, как
грибы-боровички. — Ох, срам! Волосья-то хоть покрывают? Платком либо кикой?
— Только если холодно.
— Простоволосой перед мужчинами ходить стыдней, чем нагишом, — строго сказала Соломка и
вздохнула. — Да что с бесплотных возьмешь? Любви-то между вашими мужиками и женками, поди,
не бывает?
— Еще как бывает.
Здесь Ластик тоже вздохнул — вспомнил особу с соседней парты. Эх, знала б она, куда занесло
Фандорина, и еще неизвестно, вынесет ли обратно. Но настоящего вздоха не получилось — очень уж
далека была окружающая действительность от лицейской жизни.
Глаза у Соломки разгорелись еще пуще.
— Раз так, обязательно в рай попаду — когда помру. Грешить не буду ни вот столечко. А если все-
таки придется, сразу грех замолю. И девкам-холопкам накажу, чтоб за меня молились. Монастырю
либо церкве чего-нито пожалую. Буду я в раю, вот увидишь, — с убежденностью заявила она.
Василий Иванович тоже расспрашивал про Иной Мир, но интересовало его совсем другое — не
любовь и наряды, а землеустроение, то есть политическая система.
— А какая у вас на Небе власть? Кто над душами властвовать поставлен? Ангелы, над ними
архангелы, а над архангелами апостолы святые?
— Вроде того, — отвечал Ластик, плохо представлявший себе небесную иерархию.
— И сверху, надо всеми, Господь Бог Саваоф с Иисусом Христом?
— Нет, Бог он отдельно, а у нас правит главный архангел, его Президентом зовут.
— Ишь ты, у нас про такого и не слыхивали, — подивился боярин. — Его, архангела Президента,
Бог назначает?
— Нет, его выбирают граждане, ну, то есть райские жители.
— Как Бориску Годунова, что ли? — Шуйский неодобрительно покачал головой. — Пустое это
дело, когда все жительствующие правителя выбирают. Тут кто громче орет, да побольше вина
выкатит, того и крикнут на царство. Неосновательно у вас устроено.
Подумал немножко, и вдруг ликом просветлел — видно, обнаружил для себя в загробной жизни
некие перспективы.
— А есть ли ангелы, которые побогаче остальных? Ну, там нектару у них запасец или амброзии
поднакоплено? — хитро прищурился правым глазом боярин.
— Есть, конечно, — честно признался Ластик. — Только богатые, они не ангелы.
— Ну неважно, пускай души блаженные.
Известие это Василия Ивановича явно обрадовало. И к выводу он пришел такому же, что Соломка,
только опять-таки на свой манер:
— Значит, и в раю жить можно, ежели с умом.
Но тут же затревожился:
— А что у вас там про Ад сказывают?
— Ничего.
— Совсем ничего. Поня-атно, — протянул Шуйский по своему обыкновению, и чело на время
омрачилось, но не сказать, чтобы очень надолго.
Довольно скоро опять разгладилось, в уголках рта появилась улыбка. Наверное, скумекал, как от
Ада отмажется. А может, подумал про что другое.
О чем размышляет боярин, Ластик никогда не знал — очень уж хитрого, скрытного ума был
человек.
Может, оттого это, что он, по словам Соломки, много страсти претерпел? Ластик тогда еще в
старорусском не очень поднаторел и удивился — князь вовсе не казался ему человеком страстным.
Но оказалось, что страсти — это опасности, испытания. Царь Иван Грозный любил бояр пугать. Кого
казнит, кого в тюрьму посадит, кого по миру пустит. Не миновала горькая чаша и Шуйских. Побывал
Василий Иванович и в опале, и в темнице, где готовился принять лютую смерть, да сжалился Господь.
«Кто при Грозном Государе состоял, они все по гроб жизни напуганные, — объяснила княжна. — Не
живут, а дрожат, не говорят, а шепчут. Глаз-то один у батюшки завсегда прикрыт, видел? Это он себе
нарочно воли не дает. Однажды сказал мне: мол, поднимусь на самый верх, тогда буду на мир двумя
глазами глядеть, в оба, а пока погожу».
Однажды, еще в самом начале, сел Ластик с хозяином в шахматы играть. У папы выигрывал
запросто, был уверен, что и этого средневекового обитателя, не слыхавшего про гамбиты и этюды,
обставит в два счета. Но Василий Иванович поставил ему мат, причем всего лишь на двенадцатом
ходе.
Сыграли еще — на десятом ходе Ластик прозевал ферзя и был вынужден сдаться.
И тогда, задетый за живое, он сделал ужасную глупость — прибег к помощи унибука. Шахматная
программа в нем, конечно, имелась. Достаточно было шепнуть в сгиб страниц «шахматы», и на экране
появилось клетчатое поле. Научившись им управлять, Ластик, конечно же, разгромил боярина в пух и
прах. Начали играть по-новой. Вдруг, внезапно приподнявшись, Василий Иванович подглядел в книгу,
хоть «ангел» и держал ее вертикально.
Глаза Шуйского блеснули, а Ластик помертвел, проклиная свой идиотизм. Хуже всего было то, что
князь ни о чем не спросил.
В ту же ночь, косясь на дверь, Ластик спрятал унибук в печь, которую с наступлением тепла уже не
топили. Да если случайно и зажгут, нестрашно — компьютер профессора Ван Дорна в огне не горел.
Назавтра князь заглянул опять. Поговорил о том, о сем и как бы между делом спросил, где
«ангельская книга» про земномерие и иные премудрости?
— В обрат на Небо изъяли, — ответил Ластик. — Во мне боле не надобна, аз уже гораздо разумею
человеческой речи.
Посверлил его боярин своим выпученным глазом, но объяснением вроде бы удовлетворился.
А Ластик твердо решил: без крайней нужды унибуком больше пользоваться не станет. Взбредет в
голову Шуйскому, что премудрая «ангельская книга» ему пригодится, и выкрадет, миндальничать не
станет. Тогда всё, пиши пропало. Останешься в семнадцатом веке до самой смерти.
Рано или поздно «Ерастиилу» позволят выйти за ворота. Тогда надо будет взять с собой унибук,
чтобы поискать подходящую хронодыру. Хорошо бы, чтоб вела в двадцатый век, когда дом на Солянке
уже был построен. А дальше просто — через стеклянный квадрат к мистеру Ван Дорну. «Ваше
задание, профессор, выполнено. Можно приступать к спасению человечества».
Вот о чем размышлял пресветлый Ерастиил майя 15 дня, ковыряя ложкой высококалорийное
коливо.
Один он оставался недолго. Пяти минут не прошло после того как откланялся Ондрейка, а в дверь
вошел новый посетитель — хозяин дома, собственной персоной. Как обычно, спросил о здравии гостя
и посетовал на собственное, зело худое, и потом еще некоторое время болтал о всякой ерунде, однако
Ластик сразу насторожился. Сегодня — небывалая вещь — правый глаз боярина был зажмурен, а
левый открыт и взирал на «ангела» цепко, расчетливо. Кажется, намечался какой-то важный разговор.
Так и вышло.
Походив вокруг да около, Василий Иванович наконец подобрался к главному.
— Помнишь ли, о чем я с тобой толковал в самый первый день, когда Борис умер? Что выждать
надо. Час этот настал. Дела годуновского щенка совсем плохи. Самозванец двинулся в поход. Его рать
невелика числом, но полна задора. А в нашем войске, как доносят мои люди, ропот и смятение. Не
хотят стрельцы за Федьку Годунова свою кровь проливать. И бояре в него не верят. Пора, царевич.
— Сколько раз говорено, не царевич я, — нервно ответил Ластик.
— Ты — ангел Божий, присланный на землю, а это еще выше. Не робей, всё сам исполню, от тебя
ничего и не надобно. И так уж по Москве слухи ходят — сам нарочно людишек послал, нашептывать.
Будто вывез князь Шуйский гроб с мощами Дмитрия из Углича, покропили тот гроб святой водой, и
восстал царевич живой и нетленный. Видели ведь тебя тогда князь Мстиславский и прочие,
запомнили, как Борис на тебя перстом указывал. А некоторые приметили и бородавку на правой
щеке. Ее мы тебе снова приклеим. Поверят бояре, никуда не денутся. Ясно им, что Федор против Вора
не сдюжит, ибо еще зелен. За тобой же я стоять буду, Шуйский. И народ московский — он чудеса
любит. Одним ударом свалим и Годуновых, и Гришку Отрепьева, вот увидишь.
На миг князь открыл второе око и Ластик вспомнил Соломкины слова: близок час, когда Шуйский
сможет на мир смотреть в оба глаза, сверху вниз.
— Будешь ты законный государь, а головушку земными делами заботить тебе не к чему. Всё я,
твой верный холоп, исполнять буду.
Как было не восхититься дальним, шахматным умом Василия Ивановича? Ловко он всё измыслил,
подготовил, выбрал точный момент и обезопасил себя на будущее. Новый малолетний царь будет
целиком и полностью от него зависеть: ни родни у него, ни друзей, жизни не знает вовсе, а правда
про его происхождение известна одному лишь Шуйскому (во всяком случае, так считает боярин). Да
князь еще и намерен его своим зятем сделать. На троне усядется кукла, а править станет «верный
холоп».
Глядя в упор на растерявшегося Ластика, боярин сказал:
— Соглашайся. Иначе пропадем все. Придет в Москву Вор со своими поляками да казаками,
знатных людей показнит-пограбит. И тебе головы не сносить. Прознается он про твое воскрешение.
Опасен ты для него. А коли сейчас Годунова скинем да тебя народу предъявим, всё еще перевернется.
Войско воспрянет духом, и побьем мы самозванца. Ты как-никак бывший ангел, не верю, чтобы совсем
уж бросил тебя Господь. Книга у тебя опять же волшебная.
— Нет ее, — быстро сказал Ластик. — Сколько раз повторять. Ее назад на небо забрали.
— Ну забрали так забрали.
Шуйский нагнулся, зашептал:
— Соломонья тебе, как подрастешь, хорошей женой будет. Люб ты ей. Станете жить-поживать, как
голубок с голубкой, а я, старик, на вас порадуюсь.
У Ластика голова шла кругом.
— Подумать надо, — пролепетал он, а сам решил: ночью рискну, потихоньку достану унибук и
спрошу, был ли на Руси такой царь — Дмитрий Первый.
— Подумай, подумай, — ласково молвил Василий Иванович. — Только недолго. Неровен час…
И не успел договорить — дверь распахнулась от толчка, вбежал Ондрейка Шарафудин. Рожа
бледная, глаза горят. Никогда еще Ластик его таким не видел.
— Беда, боярин! Гонец прискакал с-под Кром! Иуда Басманов передался!
Ластик из этих слов ничего не понял, но Шуйского весть прямо-таки подкосила.
Он зашатался, рухнул на лавку и зажмурился.
Сидел так, наверно, с минуту. Беззвучно шевелил губами, пару раз перекрестился. Ондрейка
напряженно глядел на своего господина, ждал.
Когда Василий Иванович поднялся, левый глаз был закрыт, а правый налит кровью и страшен.
— Ништо, — сказал князь хрипло и невнятно. — Шуйский на своем веку всякое перевидал. Зубы
об его обломаете… Слушай мою волю, Ондрейка.
Шарафудин встрепенулся.
— Этого, — ткнул пальцем боярин, не взглянув на Ластика, — в темницу…
В тот же миг Ондрейка, еще совсем недавно угодливо кланявшийся «ангелу», подскочил к Ластику
и заломил ему руки.
— Ой! — вскрикнул от боли без пяти минут царь.
Князь же прямиком направился к печи, открыл заслонку, кряхтя пошарил там и достал унибук.
— Ишь, «назад на небо забрали», — проворчал он, бережно сдувая с книги золу.
Откуда узнал? Кто ему донес?
— Отда…
Ластик подавился криком, потому что Шарафудин проворно зажал ему рот липкой ладонью.
