Все пропали!
— Что тебе угодно? — спросил Ластик настороженно, но с любопытством — слова про тайну его
заинтриговали. — Если ты хочешь опять говорить про Камень… — Он поймал жадный взгляд барона,
устремленный на Райское Яблоко и прикрыл его ладонью.
— Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а во-вторых, сделать предложение огромной
выгоды и важности. — Келли немного успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. —
Слушай же…
Он оглянулся по сторонам, понизил голос.
— Я — обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом Генуэзским.
Где-то Ластик уже слышал это имя — Ансельм. Встречалось в дипломатической переписке с
иноземными государями? Или упоминал цесарский (австрийский) посол?
Доктор покачал головой:
— Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно. Непосвященные не знают величайшего из
алхимиков, ведь он жил много лет назад. Но мои собратья свято чтут его память. Ибо известно, что
Ансельм добыл целый наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь
порядок Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ. Прочтя, я, разумеется, его
уничтожил, и теперь эта великая тайна хранится только здесь. — Келли похлопал себя по лбу. —
Таким образом, я знаю способ и владею запасом Тинктуры. — Он показал пузырек со своей тертой
дрянью — жабья слизь, помет летучей мыши и прочее. — Мне не хватает лишь идеального
Магического Кристалла. Но он есть у тебя. Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же
обладаю знанием, но не имею ключа. Мы необходимы друг другу!
На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и справа стояли стрельцы. Если этот
псих накинется и попробует отобрать алмаз силой, в обиду не дадут.
— Не бойся, — вкрадчиво сказал барон. — Камень останется в твоей собственности. Ты всего лишь
одолжишь его мне на время и будешь лично присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в
твоем взоре недоверие? — Келли укоризненно развел руками. — Хорошо. Чтобы убедить тебя в своей
искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь сведения, за которые всякий алхимик охотно
отдал бы душу Сатане.
Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень приятно, потому что в семнадцатом веке
даже англичане еще не чистили зубы, не пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.
— Оказывается, наилучший источник Эманации, содержащий максимальную концентрацию
Божественного Излучения — это свечение расплавленной ртути. Нужно зажать Магический Кристалл
щипцами из испанского золота и окунуть в кипящую ртуть на тринадцать минут и тринадцать секунд.
Потом вынуть очищенный алмаз, сфокусировать на нем свечение ртути и пропустить луч сквозь
Тинктуру. Минуту, всего минуту спустя она превратится в Магистериум. Известно ли тебе, что двух
крупиц этого волшебного порошка довольно, чтобы превратить сто фунтов обыкновенного свинца в
пятьдесят восемь фунтов беспримесного аурума, сиречь золота! Только представь себе!
Этот не отвяжется, понял Ластик. У него пунктик, навязчивая идея. Придется поговорить
начистоту.
— Ученый доктор, ты так много знаешь о Райском Яблоке. Неужто тебе неведомо, что Камень
нельзя подвергать никакому воздействию, что от этого обязательно случится большая беда?
Келли вздрогнул, отодвинулся и посмотрел на собеседника так, будто увидел его впервые.
— Ах, так ты посвящен в эту тайну. А прикидывался несмышленным дитятей… Клянусь
Мурифраем, никогда еще я не встречал столь удивительного отрока!
Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость, затвердела линия рта, глаза
больше не щурились, а смотрели жестко и прямо.
— Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со зрелым мужем. Да, если
опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть, будет большое несчастье, которое распространится
на несколько сотен или даже тысяч верст — это, если говорить в терминах расстояния. И на
несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой частицы Эманации даром
не проходит. Так случилось и после великого эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в
городе Генуе. Той осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев, так что
обезлюдели целые королевства и княжества.
Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения Европы, ему рассказывал
профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!
— Но что с того? — пожал плечами барон. — К нашему времени все эти люди все равно бы давно
уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились снова, еще более многочисленные, чем прежде.
Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю израсходовали на золото, это
неважно. Главное, что мы, алхимики, теперь знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! —
Келли воздел к небу трясущиеся руки.
— Не дам, — отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан — очень уж
расходился почтенный доктор.
— Отдашь, — процедил англичанин. — Не добром, так силой.
— Кто же это меня заставит? — усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.
— Твой государь.
Ластик только фыркнул.
— До сих пор он был тебе другом, — зловеще улыбнулся алхимик. — Но отныне он станет воском
в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную
Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной
владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные
мужчины.
Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин
прав?
— Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! — выкрикнул Ластик.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
Потом Келли тихо рассмеялся.
— Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал
испытание с честью.
С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.
После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать
свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с
охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром
— то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-
польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.
Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно:
шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.
А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».
Сначала польский оркестр — лютни и скрипки — заводил тягучую, медленную музыку. Потом с
двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой
прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой.
Кавалер снимал шляпу со страусиным пером — левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама
слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми
кончиками пальцев — тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с
царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и
улыбались блаженными улыбками.
Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти
в открытую.
— Испокон веку такого непотребства не бывало, — говорили бояре. — Псами на пиру Иоанн
Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-
Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с
царицей непотребно скакать?
— А может, царь вовсе не Иванов сын? — пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик
узнал — Мишка Татищев, думный дворянин.
На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал — это они его,
царева брата, стерегутся.
Помолчат немного, и снова за свое.
— Гляди, княже, телятину подали, — брезгливо скажет один. — А хрестьяне православные
телятины не едят.
Другой подхватывает:
— Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.
Это про польский обычай — у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз
для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.
Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с
иноземцами не вступали.
Но и польские паны вели себя не учтивей.
Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и
московских обычаях отзывались презрительно — хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska
Móskva» понятно и без перевода.
С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.
Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.
Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо
злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним
женщинам. Чуть что — хватались за сабли.
Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких
буйных.
С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены
шляхетского сословия — шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое
время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что
Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов — и пускай всю эту шантрапу
перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них,
действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать
жизнью, а пьянствовать.
Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве
хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.
Уж доходило до смертоубийства — меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли
звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок — какое там. Схватят
разбушевавшегося шляхтича — на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут
буяна-посадского — тут же валят сотни с колами и вилами.
Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.
Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался
прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной
половине дворца, или был окружен придворными.
Пробиться к нему удалось всего дважды.
В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.
Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то
с фрейлинами) и подъехал вплотную.
— Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, — заговорил он вполголоса и очень быстро —
нужно было успеть сказать многое. — Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во
французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели
себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…
— Пускай, — беспечно перебил Юрка. — Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за
работу. — Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. — Эх, Эраська, вырастай
скорей. Женишься на своей Соломонии — узнаешь, что такое счастье.
Ластик залился краской, вырвался.
— Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди, на Москве в набат ударят — поляков резать.
Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была она, раскрасневшаяся от
ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд затуманился, выражение лица стало идиотское — и
беседе конец.
Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот (потасовки вспыхивали чуть не
ежечасно, причем в разных концах города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины
дворца и твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для
серьезного разговора.
Час сидел, два, и высидел-таки.
Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел друга — обрадовался.
Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но Ластик про эту чепуху и слушать не стал.
— Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца зарубил. Убийцу не нашли, так
вместо него трех других поляков на куски разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором
и самозванцем. Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со
товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если бы кому-нибудь как
следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в
ссылку отправить человек несколько? — И Ластик перечислил самых зловредных шептунов — братьев
Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова. — Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады
дворец подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!
Государь снисходительно улыбнулся.
— Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых,
бояре только шептаться здоровы, а поднять руку на помазанника Божия им слабó. Рабская
психология. Уж на что папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него
пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана крепкая.
Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри — рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному,
боевые товарищи. Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.
Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула, увидев, что царь на него
смотрит, лихо отсалютовал шпагой.
— А где капитан Маржерет? — спросил Ластик, увидев, что офицер незнакомый.
— Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака. Ты не думай, Эраська, я же
не лопух какой. — Юрка шутливо щелкнул Ластика по носу. — Опять же про решетки защитные не
забывай. Чик-чик, и никто не сунется.
Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул — в коридоре лязгнуло: это опустилась и
отсекла лестницу прочная стальная решетка. Такое же устройство имелось и с противоположной,
женской стороны.
— Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю. Отрепьевым, — гордо сказал царь и вернул
рычаг в прежнее положение.
— А если на тебя нападут не во дворце? — не дал себя успокоить Ластик. — На охоте, на улице
или…
Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в широченной юбке. Присела
в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:
— Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до опочивальни. У нее до тебя очень, очень
срочное дело.
Только он Юрку и видел.
К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже темно, по обе стороны кареты
бежали скороходы с факелами, возница щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»
Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного предчувствия. Завтра пойду к
нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться
к Марине, вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.
Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!
У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что князь-ангел, возвращаясь из поездки,
обязательно подаст несчастным. Увидели карету — подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки
почти не случилось, люди были привычные, не сомневались — милостыни хватит на всех.
Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке — деньги немалые, десяток
пирогов купить можно.
Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был лишь рогожный мешок: по
талии перехвачен грубой веревкой, голова продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком,
честь по чести.
Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые плечи.
Сердито сказала ужасно знакомым голосом:
— Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!
— Соломка, ты?!
Княжна всхлипнула:
— Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!
