Алан Пэйтон
ХАЙПЕННИ
Перевела с английского Т. Мелихова.
Рис. Г. Епишина.
з шестисот мальчиков нашей колонии примерно ста мальчикам было от десяти
до четырнадцати лет. У нас, педагогов-воспитателей, была мысль отделить их от старших
воспитанников и организовать для них нечто вроде ремесленного училища.
Я и мои коллеги видели в этом единственный выход. На самом деле, будь моими подопечными
одни малыши, я несомненно смог бы уделять больше внимания их воспитанию. Иногда я потреплю
мальчика за ухо, и он признательно мне улыбнется; другой же еще больше нахмурится и еще больше
подтянется. Я убедился, что такие маленькие знаки внимания принимают не только малыши; даже
подросткам нравилось это. Когда в колонии случались какие-то недоразумения, которые могли
вызвать отчуждение между воспитателями и детьми, — этот простой и естественный жест как-то
разряжал напряженность и давал понять, что контакт между опекаемыми и нами не нарушен.
Иногда по воскресеньям я брал машину и подъезжал к воротам колонии. Я наблюдал за тем, как
ребята, получившие разрешение на выход в город, отмечались в проходной. За этой процедурой
жадно следили множество глаз тех, кто не получил этого права.
Среди них всегда было несколько малышей, и я по очереди сажал их в машину, что доставляло им
огромную радость. Мы катались по Потчефструм-роуд.
Влившись в бесконечный поток машин, выезжали на поперечные улицы Барагуаната и
возвращались обратно на Ван-Уиктрассе-роуд. По дороге я расспрашивал ребят об их семьях, о
родителях, братьях и сестрах. Я делал вид, что ничего не знаю о Дурбане, Порте-Элизабет и
Кейптауне. Спрашивал, что это за города и каковы они в сравнении с нашим Иоганнесбургом.
Среди ребят, катавшихся со мной на машине, был мальчик лет двенадцати по имени Хайпенни.
Его прислали к нам из Блумфонтейна, и он был, пожалуй, самым разговорчивым из всех. Его мать
служила экономкой в доме у белых, и у него было еще два брата и две сестры. Его братьев звали
одного Ричардом, а другого Дики, а сестер — Анна и Мина.
— Ричард и Дики? — переспросил я.
— Да.
— Как странно, — сказал я. — Ведь по-английски это одно и то же имя!
По возвращении с прогулки я послал за документами Хайпенни и узнал, что он был беспризорным
ребенком и рос без родителей. Его несколько раз брали на воспитание в разные семьи, но он не
слушался, хулиганил. В конце концов попал в колонию.
В журнале писем я обнаружил, что Хайпенни регулярно отправлял письма, хотя сам еще не умел
писать, и кто-то из старших мальчиков писал эти письма под его диктовку. Адресат был всегда один и
тот же: Миссис Бэтти Маарман, 48, Блэк-стрит, Блумфонтейн. На все свои письма Хайпенни ни разу
не получил ответа. На мой вопрос, почему ему не отвечают, он говорит, что мама, возможно, больна и
не может написать. Я тут же сел за письмо к инспектору в Блумфонтейн и попросил его разузнать все
о миссис Маарман.
В следующий выходной день я взял Хайпенни с собой на прогулку в машине и снова стал
расспрашивать о его семье. Он повторил все слово в слово, но, называя Дики, смягчил «Д», и имя
брата прозвучало как «Тики».
— Мне помнится, ты говорил: его зовут Дики? — удивился я.
— Нет, я сказал Тики.
Он настороженно, с затаенным страхом следил за мной. И тут я понял наконец, в чем дело:
мальчику было стыдно и больно, что у него нет семьи, как у других, и он придумал эту историю себе
в утешение, чтобы никто не узнал, что у него нет ни отца, ни матери и никому на свете нет дела до
того, жив он или мертв. История эта растрогала меня до глубины души и теперь я думал о сироте
почти с отцовским чувством.
Вскоре я получил письмо из Блумфонтейна, в котором говорилось, что миссис Бэтти Маарман
действительно существует и проживает по адресу Блэк-стрит, 48. У нее было четверо детей — Ричард
и Дики, Анна и Мина, но Хайпенни был ей совсем чужим и знала она его только как мальчишку,
живущего на улице. Она никогда не отвечала на его письма, потому что в них он называл ее «мама», а
она не была ему матерью и не желала играть для него эту роль. Она была порядочной женщиной,
аккуратной прихожанкой церкви и не желала отнимать у своих детей ни крупицы своей любви да и
вообще иметь что-либо общее с уличным мальчишкой.
Хайпенни, на мой взгляд, не был похож на обычного маленького бродягу. У него была такая
непреодолимая тяга к семье, он был таким приветливым и послушным, что я просто чувствовал себя
обязанным помочь ему. Я осторожно стал расспрашивать его о «матери».
По его словам, она была любящая, правдивая и строгая. Он так рвался к ней в своем одиночестве,
бедняге так не хватало материнского тепла, но он не смог найти пути к сердцу этой женщины.
Однажды в разговоре я спросил у Хайпенни:
— Скажи мне, почему ты стал бродяжничать, ведь у тебя такая хорошая мама?
Он не смог ответить на мой вопрос. При всей своей смышлености он не сумел ничего на это
сказать. Он понимал: будь у него такая мать, разве он стал бы бродягой!
— Имя того мальчика все-таки Дики, а не Тики, — добавил я.
И он понял, что его обман раскрыт. Другой бы на его месте сказал: «А я и говорил вам, что его
зовут Дики». Но Хайпенни был умен и сообразил, что если я знаю имя мальчика, то мне известно и
все остальное.
Я был поражен действием моих слов. Он стоял передо мною разоблаченный, но не как мелкий
лгунишка, а как обездоленное дитя, лишившееся матери, братьев, сестер. Я слишком сильно,
бестактно задел его гордость и чувство человеческого достоинства. Мальчик был потрясен.
Вскоре Хайпенни слег, и врач обнаружил у него туберкулез. Узнав об этом, я написал миссис
Маарман. Я писал, что мальчик воспринял ее как идеал матери и мечтает стать одним из ее сыновей.
Она ответила, что не может взять на себя ответственность за его судьбу. Кроме того, мальчик —
чернокожий, а она цветная[21]. Она не может взять такого мальчика к себе в дом.
Туберкулез прогрессирует иногда со страшной быстротой и приводит к трагическому финалу.
Именно так развивалась болезнь у Хайпенни.
Мальчик отгородился от всего мира, отошел от всех. Врач сказал, что на его выздоровление почти
нет надежды. Я был в совершенном отчаянии и послал миссис Маарман денег, прося ее немедленно
приехать.
Бэтти Маарман была в конце-концов доброй женщиной. Узнав, что положение мальчика критическое,
она приехала и без лишних слов усыновила Хайпенни.
У нас ее приняли как родную мать мальчика. Целыми днями она просиживала около постели
больного, рассказывая ему о Ричарде и Дике, о Мине и Анне, о том, как они все ждут его возвращения
домой.
Она осыпала его ласками, не боясь заразиться, и не позволяла врачу останавливать и ограничивать
себя.
Ей хотелось нежностью и любовью вернуть мальчика к жизни, вырвать его у смерти. Они вместе
строили планы, как они вернутся домой, что будут делать, как Хайпенни пойдет в школу и как они
вместе будут делать разные покупки к наступающим праздникам.
Когда она говорила, Хайпенни не спускал с нее горящих восторгом глаз. Он был весь внимание и
старался не пропускать ни одного слова.
Я приходил проведать его, и он всячески выражал мне свою признательность, однако я больше не
принадлежал к его миру.
Я знал о его желании иметь мать, но даже не подозревал, насколько сильным и глубоким было это
чувство. Как я жалел, что ничего не предпринял раньше, не проявил большей чуткости и
настойчивости…
*
Мы похоронили Хайпенни в одном из красивейших уголков нашей фермы, и миссис Маарман сказала
мне:
— Напишите на его могиле, что он был моим сыном… — И добавила: — Мне так больно и стыдно,
что я отказалась от него тогда…
— Болезнь все равно бы унесла его, — сказал я.
— Нет, — возразила она уверенно, качая головой. — Этого могло и не случиться. Если бы он
заболел дома, все было бы по-другому и он бы поправился.
Закончив свою необычную миссию, Бэтти Маарман уехала в Блумфонтейн.
А я остался, решив отдать все свои силы, знания и любовь обездоленным детям.
