Джулиана Болдрини
РЕБЯТА ИЗ ПРАТО
Перевел с итальянского Г. Смирнов.
Рис. В. Трубковича.
январе в восемь вечера уже совсем темно. А старая военная дорога на Барберино
ди Муджело то идет вдоль кипарисовой рощи, то огибает призрачную гладь Марины с ее камышами,
шуршащими на ветру и отбрасывающими причудливые тени на асфальт.
Виничио было страшно, но он ни за что не признался бы в этом. Он винил себя в глупости и еще
кое в чем похуже, удальски сжимал в зубах свисток, но все равно было страшно: стоило залаять
собаке или какой-нибудь птице взлететь из-под самого колеса, и у Виничио начинало стучать в
висках. Сердце билось так сильно, что ныло в груди, хотелось плакать, и тогда он жал на педали как
безумный.
С тех пор как дважды в месяц Виничио попадал на неделю в ночную смену, он наизусть знал эту
дорогу. После Мадоннины дело шло несколько лучше — он въезжал в Каленцано с его освещенным
баром и домиками у подножия холма, мимо которых, благодаря легкому наклону, мчался, как птица.
Потом дорога становилась менее пустынной, а когда кончались фонари, сразу же появлялся
цементный завод с шумом своих машин и ярким светом неоновых ламп, подчеркивавшим на
переходных мостках фигурки рабочих, точно вырезанные из черной бумаги. Оставалось проехать
пустынные поля возле железнодорожного моста, но как только Виничио проскакивал под черной
аркой, тут же начинали маячить яркие огни Прато, бодрствующего днем и ночью, делового, всегда
шумного города. Виничио притормаживал, чтобы резко повернуть на улицу Горелло, затем с силой
два-три раза нажимал на педали и, наконец, останавливался, скользя башмаком по краю тротуара.
Если его замечал старик Аделио, теперь уже полурабочий-полусторож, то тот никогда не забывал
сказать ему по привычке:
— Жми, Нини, жми! Все равно отец купит новые!
Эта шутка могла бы рассмешить, но смеяться не хотелось, потому что теперь в семье Джорджетти
никто, кроме Виничио, не приносил получку домой.
Отец уже два месяца жил за счет кассы взаимопомощи. А что могла сделать мать с маленькой
Тоской и Манолой? Разве что наняться на несколько часов в услужение.
Виничио приходилось вкалывать по двенадцать часов в сутки: неделю — в дневную, неделю — в
ночную смену. Ему здорово повезло, что хозяин принял его на работу: ведь месяц назад ему и
тринадцати не было. Впрочем, в цеху у Фралли было семеро таких, как он, которые гнули спину «на
чужих», и всем им, кроме «старика» Джиноне, которому стукнуло уже двадцать восемь, было меньше
шестнадцати.
Всех их так же, как Виничио, приставили вначале к шпулям, а потом к станку.
Говорят, то же было и в сотнях других мастерских с их назойливым стуком машин, шумевших по
всему Прато.
Виничио поставил велосипед под навес, за гаражом, где стояла хозяйская «Джульетта», снял с
рамы сумку, куда мать положила бутерброд с яичницей и бутылку с разбавленным вином, толкнул
заднюю дверь в мастерскую, и на него сразу же обрушился мерный шум машин, хотя помещение, куда
он вошел, было лишь складом, а станки стояли дальше, за закрытой дверью. Двое ребят уже ждали
начала смены.
Пичуга приветствовал его громким возгласом:
— Явился, голубчик!
Но голос его был безрадостным.
Васко, как всегда с головой ушедший в чтение газеты, не заметил даже его прихода.
Виничио подошел к другу посмотреть картинки и между прочим спросил у Пичуги:
— А где Джиноне?
Ночная смена состояла из них четверых: другие станки простаивали.
— Джиноне рыбку ловит, когда может! — отрезал Пичуга.
Ему уже было шестнадцать, и он щеголял в пальто, а Виничио все еще носил спортивный джемпер
и куртку. Поэтому Пичуга напускал на себя вид бывалого парня.
Васко поднял голову от газеты:
— Кстати, ты ничего не знаешь: говорят, Банелли набирает рабочих и работниц к себе на фабрику.
— Да, говорят, — подтвердил Пичуга, — но и там страховки не получишь.
— А зачем? И вообще — где это ты видел, чтобы страховали ребят нашего возраста? —
снисходительно возразил Васко. — Зато у Банелли большая фабрика, там у него автоматы, на
каждого по три, и делают они по сто двадцать оборотов в минуту…
— Что до меня, — прервал его Виничио, — мне на страховку наплевать, тем более что я не дорос
до трудовой книжки. Но ведь у Банелли больше платят, верно?
— Мне кто-то говорил, что за восемь часов там можно заработать тысячу лир[5], но кто этому
поверит?
Васко скорчил рожу вместо ответа. Но Виничио продолжал рассуждать вслух:
— Зато автоматы сами меняют челнок, и не опасно попасть в них пальцем…
— Да, но если у тебя оборвется нить на одном из станков и ты не заметишь, потому что, сам
понимаешь, надо следить за другими, через две минуты у тебя намотается столько ткани, что для
того чтобы с ней разобраться, понадобится полчаса… А работа сдельная. Вот и считай, сколько
заработаешь за день. Если же просмотришь три обрыва — сразу «до свиданья», в объявлении так и
сказано: «Немедленное увольнение!» Выгонят без разговоров.
Виничио вздохнул: увольнение было общим пугалом, по сравнению с которым двенадцать часов
работы казались благом. Благо это состояло в том, чтобы работать ночью, когда все люди спят, а
спать днем, жить, как совы или летучие мыши, возвращаться домой только затем, чтобы свалиться в
постель и заснуть, так, что не разбудишь, хоть из пушки пали.
— Если бы и впрямь можно было бы работать восемь часов и получать тысячу лир, что бы ты
сделал, Васко?
— Хе-хе! — сказал Пичуга. — Уж я-то знаю, что бы я сделал!
Васко сложил газету:
— Я окончил бы вечернюю школу, получил бы специальность, а потом пошел бы дальше учиться и
стал бы инженером.
— Вон куда хватил! Инженером! — насмешливо произнес Пичуга. — Это, брат, только для господ.
И вообще ты и так уж слишком много учился.
Пичуга был второгодником; он бросил ученье в четвертом и пошел работать на фабрику. Впрочем,
Виничио был с ним согласен: будь у него хоть несколько свободных часов, он тут же отправился бы в
кино, а летом — в лес под Каленцано собирать дикую спаржу или ловить пескарей под камнями и
купаться в протоках. Все это он уже испытал, и все же ему казалось, что много лет тому назад не он, а
какой-то другой мальчик вел эту беззаботную и счастливую жизнь, хотя всего три месяца прошло с
тех пор, как он пошел в ночную смену.
Виничио поднял голову. Дневная смена, состоявшая сплошь из таких же ребят, как он, и старый
Аделио выходили из цеха.
Проверить ночную смену пришел свояк хозяина. Это был темноволосый человек лет тридцати.
Ребята прозвали его Бухгалтером, потому что он срезался на экзамене после трех лет ученья на
бухгалтерских курсах.
Он прихрамывал на одну ногу, и ребята с ненавистью говорили: «Бог его наказал…» Теперь он
отчитывал Джиноне, который примчался наконец с высунутым языком и извинялся за опоздание,
ссылаясь на прокол в шине. Бухгалтер ругнулся так, что невозможно передать, а Джиноне, чтобы
польстить ему, засмеялся, будто сказали ему что-то приятное.
Виничио стоял уже у своего станка. Он любил эту старую машину, хотя она и делала всего
восемьдесят оборотов в минуту; чтобы прилично заработать на ней, надо было немало попотеть.
Но этой ночью станок, казалось, решил вести себя хорошо. Виничио только что его смазал.
Правда, надо было потратить четверть часа, за которые ему, понятно, никто не платил, но зато станок
теперь охотно работал, будто стараясь ему помочь.
«Сегодня получка, — подумал Виничио, — кто знает, может, я принесу маме побольше денег».
И глаза его, устремленные на машину, загорелись радостью, но он ни на секунду не ослаблял
своего внимания.
Щуплое тело мальчика сотрясалось вместе со станком; он настолько слился с машиной, что руки
его, казалось, были уже не руки, а продолжение механизма; кровь струилась в жилах вслед
неустанному постукиванию челнока.
С каждой минутой все полнее становилось это чудовищное слияние человека с машиной, и
порабощенным оказывался человек: сталь не знает устали, а человек сделан из нервов и мышц,
которые изматываются и расслабляются. И у человека есть глаза, слипающиеся от усталости. И есть
сердце. И именно сердце, благородное и усталое сердце мальчик подвело его этой ночью, заставив
его позабыть, что нельзя доверять бесчувственной машине. Виничио работал и видел, как проясняется
лицо его мамы, когда она пересчитывает серые бумажки по тысяче лир, как разглаживаются морщины
на пожелтевшем лице отца, озаренном угрюмой гордостью за сына, справляющегося с такой работой,
которая запросто может угробить и взрослого.
До сих пор Виничио никогда не решался менять челнок на ходу машины, а сейчас подумал, что
это ему удастся и что он сэкономит на этом несколько секунд, несколько оборотов. Надо только
выбрать удобный момент… Он протянул руку… и тут же раздался его пронзительный крик. Три
головы разом обернулись к нему. Послышалось в неожиданно наступившей тишине: «Мадонна!
Мадонна!»…Это бежит к нему Джиноне, в отчаянии схватившись за голову. Виничио смотрит на
правую руку, где нет уже больше мизинца, затем поднимает ее и отставляет подальше от себя, как
что-то ему не принадлежащее. Он больше не кричит, а только тихо шевелит побелевшими губами. Со
склада примчался Бухгалтер; он разражается непристойной бранью, но спустя минуту, как человек,
привыкший командовать, заставляет себя говорить тихо.
Рука Виничио обернута тряпкой. Его сажают на переднее сиденье в «Джульетту», и вот уже снова в
удивительно пустой голове Виничио раздается шум станков, а машина все мчится и мчится по
темным центральным улицам, единственному месту, где в Прато спят в этот поздний час. Внезапно
Бухгалтер тормозит: до больницы — всего несколько шагов и уже виден красный крест, горящий над
входом.
— Слушай, — говорит он. В голосе его сквозит спокойствие и равнодушие. — Что ты скажешь
врачу о своей руке?
— Да ведь это, — говорит недоуменно Виничио, — ведь это станок…
— Я знал, что ты дурак, но не думал, что такой. Станок тут ни при чем. О станке не надо и
заикаться. Понял? Сам виноват прежде всего. Тысячу раз вам говорили: не трогайте челнок на ходу, а
вы все свое! Хочешь сказать, что попал в станок, тогда слезай здесь и можешь рассказывать все, что в
голову взбредет. Но помни: мы тебя не знаем. Трудовой книжки у тебя нет, никто тебя у нас не видел.
Может, думаешь, друзья скажут?
Но Виничио слишком уж хорошо знает: никто из товарищей не проговорится. На улице столько
безработных, готовых занять свободное место. И все так или иначе испытали на своей шкуре, что
значит сидеть дома без работы и мучиться от унижения больше, чем от голода.
— А будешь вести себя как мужчина, — голос Бухгалтера становится вкрадчивым, — я как свояк
хозяина, который меня слушает, могу тебе пообещать, что через пятнадцать — двадцать дней, как
только ты выздоровеешь, мы возьмем тебя обратно на работу. И заплатим так, как если бы ты все это
время проработал в ночную смену по двенадцать часов в сутки. Лучше, кажется, и быть не может.
Сердце Виничио пылает гневом. Мало того, что ему, истерзанному, измотанному человеку
тринадцати лет, отказывают в защите и уважении, так ему не дают даже сказать правду. Впрочем,
Бухгалтер и не ждет ответа. С довольным лицом он снисходительно заверяет Виничио:
— Ты ни о чем не думай. Врач — мой знакомый, и я все сам объясню. Он хороший парень.
Доктор встречает их сердечно:
— Добрый вечер! Клиента привел? Что случилось?
— Это внук нашего сторожа, доктор. Такой сорванец, всегда вертится возле моей «Джульетты».
Сегодня вечером принес мне письмо. Я оставил его в гараже, а сам пошел за деньгами. Мотор в
машине работал, потому что в нем были какие-то перебои, и мне хотелось посмотреть, в чем дело…
Послушай, а может, ты сунул руку в вентилятор?
У доктора огорченный вид, он качает головой и быстро развязывает руку.
— Ну, ну! Мизинца как не бывало. Придется накладывать швы. Стой смирно, слышишь! Вот до
чего доводит страсть к машинам. А у них она теперь с пеленок. И как же ты это умудрился, сорванец?
Виничио отвечает врачу, а сам внимательно смотрит в лицо Бухгалтеру:
— Да, так… Там стоял вентилятор, ну я и…
Виничио сжимает зубы, чтобы не закричать, а в сухих глазах его пылает огонь, который мог бы
испепелить весь мир.
