Интриганы
Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то не полезут.
Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность — в общем, обратился покойником.
Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто пританцовывая.
— Чим сице ноги с-под лавки? — удивился боярин.
Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.
— Не бремени глáвушку, княже, — проворковал Ондрейка. — То два шпыня безродных, колии
отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в
убогий дом свезть. Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской
милости отрока явить.
— Ну яви, яви.
Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать
вовсе перестал.
— Что, не личит на царевича? — с тревогой спросил слуга.
Василий Иванович с сомнением молвил:
— Не спамятую. Годов будет тому с полтретьятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине,
бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне
нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече — на Выксе монашствует,
по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на
шуйном плечике красна родинка.
Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то
видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как
царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые
приметы.
— То мне ведомо, боярин, — сказал Ондрейка. — Вборзе исделаю — и родинку, и брадавку.
Отойдиткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу — узришь, яко отрок
будет глядеть во гробе, пред народом.
Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик (хорошо, унибука под ним не было).
— Что свеж-от, что свеж! — приговаривал душегуб, будто товар расхваливал. — И члены не
закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен токмо.
Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не пошла мурашками. Тогда всё, конец.
Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку от носа. Это слуга свои особые приметы
наклеивает, догадался Ластик.
Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет. Кое-как натянул какую-то одежду,
уложил обратно, опять сложил руки на груди, помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо,
что темно, иначе Ластик обязательно был бы разоблачен.
— Поди-тко, Василь Иванович, позри, — позвал Ондрейка. — Вот я подсвешней озарю.
Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.
Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.
Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь, тридцать девять…» — считал про себя
Ластик, задержав дыхание.
Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох, Василий Иванович наконец
насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.
— Впрямь, яко живой, — сказал он довольным голосом. — И кафтан червлен, аки на царевиче
бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловок ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю.
Не успел Ластик тихонько вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения),
как вдруг слышит:
— Нашто ты, Ондрейка, нож вздел?
— Да как же, боярин. Царевич-то Дмитрий горлышком на нож пал, все ведают. Взрезать надо.
У Ластика снова перехватило дыхание, теперь уже ненарочно. Взрезать горло?! Князь укоризненно
сказал:
— Хоть ты и ловок, Шарафудин, а всё едино дурень. Ненадобно резать. Аще убо мощи нетленны,
то и злодейска рана позатянулась следа не оставя. Тако лепше будет… — Похрустел ореховой
скорлупой, покряхтел и говорит — как бы с сомнением. — Горазд твой отрок. И личен, и благостен,
альбы почувствительней чего-нито. Штоб женки во храме расслезились-разжалостились… — Вдруг
поднялся, подошел, и на грудь Ластика что-то посыпалось. — А мы вот. Орешков в домовину
покладем. Ведомо: царственно чадо орешки лесны кушало, егда на нож пало. Тако и очевидные люди
в Угличе показывали, на розыске.
Ондрейка, фамилия которого, оказывается, была Шарафудин, боярской идеей восхитился:
— Истинно рекут, княже, изо всех бояр московских мудрей тебя не сыскать. Ажио меня слеза
сшибла, от орешков-то.
— Ты мне-то хоть не бреши, — проворчал Василий Иванович. — Тебя, душегубца, слеза токмо што
с сырой луковицы прошибет. Ладно, грядем в горницу. Вдругорядь всё обтолкуем. Дело-то зело
искусное, не оступиться бы.
Едва жуткая парочка вышла, Ластик потрогал щеку (к ней и в самом деле был прилеплен какой-то
комочек — ладно, пускай будет), подтянул длинные рукава «червлена кафтана», вытащил из-под
лавки унибук и поскорей вернулся на свой наблюдательный пункт.
Глянул одним глазком, что делается в горнице. Князь сел обратно в кресло, Ондрейка Шарафудин
стоял напротив. Беседовали.
«Перевод», — шепнул Ластик в раскрытую книгу.
— Боярин, я всё у тебя спросить хотел, — говорил слуга. — Вот ты четырнадцать лет назад
следствие в Угличе вел. Свидетелей допрашивал, подозреваемых пытал. Как оно на самом-то деле
было? Погиб Дмитрий или нет? Люди говорят, будто бы то не царевич был, а сын поповский, на него
похожий. Якобы знали приближенные о покушении и подменили мальчика.
— Царевич это был, я доподлинно выяснил. На то мне Годунов особый наказ дал.
Тут Ондрейка перешел на шепот, так что Ластик почти ничего и не разобрал, но у унибука
микрофон был более чуткий:
— А что там вышло-то? Если по правде? Сам царевич на свайку (Точный смысл термина утрачен;
подобие ножика или заостренного железного шипа, который бросали в землю во время игры.) упал, в припадке падучей болезни (Этим термином обозначалась эпилепсия и еще некоторые
психоневрологические заболевания, сопровождаемые припадками и судорогами), или его убили?
Из-за обилия комментариев Ластик едва поспевал за ходом беседы. К счастью, она шла медленно,
с паузами. Вот и теперь прервалась.
Заглянув в дырку, шестиклассник увидел, что Василий Иванович крестится, причем смотрит прямо
на него, на Ластика!
Неужели заметил?
Нет, кажется, нет.
— То знает один Господь, — произнес боярин.
— Ты же вел следствие, — не отставал от него Ондрейка.
— Я не следствие вел, я жизнь свою спасал. Годунов, меня в Углич посылая, знаешь, как сказал?
«Гляди, Васька, не оступись». Я понял, умом меня Бог не обидел. Вот следствие и установило, что
Дмитрий в ножички играл, да приключился с ним припадок, и упал он на землю в судорогах, и
пропорол свое царственное горлышко. А как оно там по правде было, это ты сам соображай.
Единственный возможный наследник престола ни с того ни с сего на нож горлом не падает. Разве что
если мешает кое-кому другому надеть царский венец. Я Бориса не виню. Какой у него был выбор?
Царевичевы голые дядьки (В оригинале «дядьки нагие», вне контекста смысл непонятен.) Годунова
ненавидели. Подрос бы Дмитрий, захотели бы дядьки его царем сделать. Тут-то Борису и конец. На
его месте я сделал бы то же самое.
— Ты, Василий Иванович, половчей бы обстряпал, — льстиво сказал Ондрейка. — Без ножика
обошелся, чтоб дурных слухов избежать.
— И то правда. Тебя бы, душегуба, послал.
Оба засмеялись: один жирно, другой сухенько.
— Значит, дальше действуем так, — продолжил князь уже серьезно. — Выставим мощи напоказ.
Труп хорош: видом благостен, баб разжалобит, а бабы в таком деле важней всего. Гляди, чтоб
благоухание было — спрысни елеем, розовым маслом. Калек заготовил?
— Двоих. Один слепой. Коснется гроба и прозреет. Еще есть парализованный, его на носилках
принесут. Как чернь увидит одно исцеление, потом второе — дальше само пойдет. Я толпу знаю.
Бесноватые в ум войдут, горбатые распрямятся, хромые без костылей пойдут. Вера, она чудеса
делает…
— Двух мало будет, — строго оборвал его Василий Иванович. — Еще парочку заготовь. На это
дело должников возьми, из моей темницы.
— Сделаю.
— Ну, помогай Господь. — Боярин тяжело вздохнул. — Я наверх (Точный смысл непонятен), за
Борисом. Скажу, что мощи отрока доставлены. А ты ступай в темницу подбери сам, кого сочтешь
подходящим. Сули прощение долгов. А после — сам знаешь…
— Знаю. Не тревожься, князь, болтать не станут.
Посмотрел Ластик в дырку, как интриганы выходят из горницы: впереди боярин — важный, в
шитом серебром одеянии до пят; за ним пританцовывающей походкой Шарафудин.
И скорей уткнулся носом в унибук.
Первым делом, конечно, спросил про царевича Дмитрия.
УГЛИЦКИЙ Дмитрий (Димитрий)
(1582–1591)
Царевич, сын Ивана Грозного от его седьмой жены Марии Нагой. Воспитывался в городе
Угличе в токружении дядьев Нагих, братьев матери. Погиб при невыясненных
обстоятельствах: по одной версии, напоролся на нож во время эпилептического припадка, по
другой — был зарезан убийцами, подосланными Борисом Годуновым, который хотел
избавиться от наследника престола, чтобы самому стать царем. Был похоронен в
Преображенском соборе города Углича. Туманность обстоятельств смерти царевича привела
к появлению нескольких самозванцев, выдававших себя за спасшегося Дмитрия.
Кое-что начинало проясняться. «Нагие» — это, оказывается, фамилия. «Голые дядьки» — это
царевичевы дядья Нагие. Про Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, Ластик теперь тоже кое-что
припомнил. Это из-за него у Бориса Годунова «мальчики кровавые в глазах».
Заодно уж спросил и про Годунова — надо же знать, кто у них тут царствует. Тем более что этому
человеку хотят «отрока» показывать.
ГОДУНОВ Борис Федорович
(ок. 1552–1605)
Русский царь. Сын боярина, приближенный Иоанна Грозного и фактический правитель
государства в годы царствования Федора Иоанновича (1584–1598). После смерти царя
Федора, в связи с пресечением династии, Годунов был первым в русской истории монархом,
который, по свидетельству летописцев, был «избран всем народом» и утвержден на
специально созванном Земском Соборе.
В справке впечатлили два обстоятельства.
Во-первых, Ластик и не знал, что царей можно выбирать. Какой же он тогда монарх? Вроде
президента получается.
А во-вторых, недолго же Борису осталось царствовать. На дворе-то 1605 год.
Вопросов было еще много, но сейчас имелись дела поважнее, чем изучать русскую историю.
Например, как бы поскорее унести ноги — и из русской истории, и конкретно из этого нехорошего
дома.
Надоело Ластику прикидываться трупом, да и как бы от этого не стать взаправдошным
покойником. И Василию Ивановичу, и Ондрейке человека прикончить — что высморкаться. Если им
позарез нужно, чтоб отрок был не живой, а мертвый, они своего добьются.
Для начала Ластик отправился на разведку. Райское Яблоко пока оставил за щекой —
разговаривать тут все равно было не с кем. Унибук спрятал за пазуху.
Бесшумно ступая бархатными туфлями, выскользнул в большую комнату. Огляделся.
Увидел то, чего нельзя было разглядеть через дырку: длинные лавки под коврами и большую печь,
облицованную расписным кафелем — от нее тянуло теплом.
Что еще?
В углу, близко от дверцы, ведущей в чулан, — большая икона, перед ней горящая лампадка.
Суровый густобородый Спаситель был похож на Василия Ивановича, и даже глядел так же криво —
один глаз чернее другого и какой-то пустой. Заинтересовавшись, Ластик подошел, приподнялся на
цыпочки. Ух ты! У иконы вместо одного ока дырка. Вот откуда он в горницу подглядывал. А князь,
когда крестился, смотрел не на него — на образ.
Прежде чем разведать, что находится за большой дубовой дверью, куда удалились те двое, Ластик
решил выглянуть в окно.
Это оказалось не так просто.
Окна-то в горнице имелись, только через них ничего не было видно. В мелкий переплет зачем-то
вставили мутные пластинки, вроде матового стекла, только не гладкие, а пузырчатые. Подергав раму
и так, и этак, Ластик открыл одну створку и осторожно высунулся.
Оказывается, уже рассвело. Внизу блестели еще не просохшие от ночной росы доски — ими был
вымощен весь широкий двор. Вдоль бревенчатого частокола тесно лепились домики, сарайчики,
пристройки.
Шлепая лаптями, пробежала девушка в длинном скучного цвета платье, за ней едва поспевала
перетянутая алой лентой коса.
У ворот, зевая, стояли двое стражников в одинаковых зеленых шинелях, то есть кафтанах: у одного
топор на длинной палке (называется «алебарда»), у другого большое длинноствольное ружье.
Не сказать, чтоб во дворе было тихо: где-то ржали лошади, мычали коровы, хрюкали и визжали
свиньи. Потом заголосил петух, ему ответили другие, еще более горластые — будто эхо прокатилось.
Дом князя Василия Ивановича стоял на холме, так что из окна было видно не только двор, но и
окрестности.
Справа и слева серели остроугольные деревянные крыши, меж ними посверкивали луковки
церквей. Но туда Ластик посмотрел мельком — его внимание привлек вид на другой, соседний холм,
расположенный прямо напротив.
Там у подножия текла неширокая речка, над ней высилась двойная зубчатая стена.
Крепкие каменные башни крепости показались Ластику смутно знакомыми, особенно одна,
угловая. Он пригляделся получше и ахнул — это же Боровицкая! Только вместо верхней части и
известного всему миру шпиля куцый деревянный шатер.
Кремль!
Тогда получается, что двор Василия Ивановича стоит на том самом месте, где теперь расположен
Пашков дом, старое здание главной российской библиотеки.
Ластик перегнулся через широкий подоконник, высунулся еще дальше.
Точно Кремль! Вон колокольня Иван Великий и главы кремлевских соборов, а вон справа Москва-
река.
У ворот Боровицкой башни двумя ровными шеренгами стояли солдаты в чем-то малиновом. Луч
блеснул на бронзовом стволе пушки. Со стороны храмов бухнул зычный колокол, так что содрогнулся
воздух. Подхватили другие, пожиже, и над Москвой поплыл перезвон.
С крепостной стены, хлопая крыльями, взвилась стая голубей и закружила в небе — пожалуй,
единственная деталь московского пейзажа, оставшаяся неизменной.
Ластик так засмотрелся на Кремль, так заслушался колокольного гуда, что совсем забыл об
опасности. Не спохватился, даже когда малиновые человечки возле Боровицкой башни вдруг сломали
шеренгу, засуетились и построились снова, еще ровней прежнего. Очень уж увлекательно было
смотреть, как на цепях опускается и накрывает речку подвесной мост, как распахиваются высокие
ворота и ползет вниз решетка.
Из крепости, грохоча подковами, вылетели несколько белых всадников, за ними, не отставая,
выбежали люди в черном, у каждого в руке обнаженная сабля, а потом выехала золоченая карета,
запряженная два-четыре-шесть-восемь-десять-двенадцатью серыми в точечку лошадьми, и сразу вся
заискрилась на солнце. До чего же это было красиво!
За каретой еще кто-то ехал верхом, кто-то бежал, но Ластик уже опомнился. Кортеж несся прямо к
Пашкову Дому, то есть к подворью Василия Ивановича, и стало ясно: это князь везет царя, чтоб
показать ему «мощи».
Быстро же Борис Годунов собрался, и это на рассвете! Значит, не терпится ему.
Ой, что делать?
Ластик кинулся к дубовой двери. Приоткрыл тяжелую створку, высунулся.
Широкая лестница вела вниз, в довольно большой зал с квадратными пузатыми колоннами. Там
бегали слуги, ставили на длинный стол блюда и кувшины, накрывали большое кресло ковром,
наваливали на скамьи подушек.
Этим путем не уйдешь.
Куда же деваться?
Из окна тоже не выпрыгнешь — высоко, да и увидят.
Со двора донеслось ржание множества лошадей, шум голосов.
Прибыли!
Ничего не попишешь. Надо укладываться назад, в «домовину».
