Дело Зили-султана афантастикакнигачитатьонлайнсерия

[djjaz63]

Подробнее...

Анонимус
Дело Зили-султана
Предуведомление автора.
Автор предупреждает, что все главные герои этого эпоса являются вымышленными фигурами.
Попытки искать сходство героев данной книги с историческими личностями и литературными
персонажами других книг объявляются плодом фантазии читателя и целиком остаются на его
совести.

[djjaz63]

Пролог
Старший следователь Волин
Если бы балка упала на другую девушку, дело отдали бы не Волину, а кому-то другому. Если бы
девушка была та же, но пришибло ее в другом месте, то Орест Волин, опять же, был бы не при делах.
Но балка упала, как говорится, здесь и сейчас: и девушка была та, и дом тот самый — так что
расследовать назначили именно его.
— Это ваши богемные фокусы — сказал полковник, не глядя на Ореста, — тебе и разбираться.
Что богемного было в том, что на какую-то тетушку упала балка и даже не на тот свет ее
отправила, а просто машину помяла? Постороннему человеку уяснить это было трудно, почти
невозможно. Но Волин знал, что в злосчастном доме живет известная певица… как же, дай Бог
памяти, ее зовут? Очень, очень известная, звезда, одним словом… Ну, все же ее знают, она еще песни
такие поет… душещипательные. Вот это вот все, ми-мэ-мо, ми-ми-ми…
Одним словом, балка должна была вдарить именно по ней, по певице этой — то ли за пение ее, то
ли за другие какие заслуги. Дело в том, что на этом самом месте, куда все упало, звезда наша обычно
и парковала свою машину, свой скромный «бентли» цвета металлик. А в этот раз звезды тут не
оказалось, зато приехала совсем чужая тетя и припарковалась на певицыном месте. Она же дура, тетя
эта, она не понимает, что ей здесь не лихие девяностые. В десятых годах XXI века, то есть сегодня, ей
за наглость так могло прилететь от серьезных людей, что даже подумать противно. Просто даже
страшно представить, что с ней могли за это сделать серьезные люд. Вполне могли, например,
маникюром весь макияж расцарапать… Или кофточку дорогую разорвать на британский флаг. Но
злополучная тетя ничего такого не знала и поставила машину, где было свободно.
— Не тетя, а девушка, — перебил Волина полковник, — женщины с такими деньгами всю жизнь в
девушках ходят. И ты не вздумай к ней со своей этой «тетей» лезть, человек и так травмирован по
самое не могу. А то я тебя знаю, ляпнешь что-нибудь… Общайся с потерпевшей уважительно.
Уважительно — это как? По отчеству, что ли?
— Не надо по отчеству, — раздражался полковник, — ты не пятиклассник, а она не завуч. Зови
ее… как там фамилия… зови «госпожа Кезьмина».
Госпожа? Это что за садо-мазо при исполнении обязанностей? Может, к ней теперь с хлыстами
прийти и в черных кожаных штанах? Вот уж весело пойдет допрос, даже не сомневайтесь. Впрочем,
этого Волин решил не говорить: полковник был человек старой закалки и шуток таких понимать не
мог по самому устройству своей души.
— Главное, машина была той же марки, — толковал полковник. — Так что убийца — если это был
убийца — вполне мог и перепутать. Хотел убить певицу, а попал в Кезьмину.
Отлично перепутал, ничего не скажешь. Тетю эту… тьфу, не тетю, госпожу Кезьмину увезли в
больницу с переломами, а Волин теперь расследуй. Как будто других дел мало. Он представил, как
будет допрашивать Кезьмину, поигрывая хлыстом, потом пойдет к певице, как на вопрос, подозревает
ли она кого-то, та выкатит полный список от Филиппа Киркорова до рэпера Басты. Все же ей
завидовали, все убить мечтали.
Эх, друзья, до чего же похабное дело… Да еще и дом такой, прямо всё один к одному.
— Там, кажется, Булгаков жил, в доме этом, — проявил эрудицию полковник.
Да не жил — бывал там. В этом доме после революции знаменитая Зойкина квартира
образовалась, а попросту — бордель для нетрудового элемента. Чего туда, кстати, ходил Булгаков,
непонятно. Репортажи, наверное, писал. В газету «Гудок». Так сказать, взгляд с места событий.
Журналист меняет профессию и все в таком роде. Короче, хаживал туда Булгаков, что греха таить,
хаживал. И это ему теперь поминают все — вплоть до последнего школьного учителя.
Вот тоже, между нами сказать, дался им этот Булгаков. Теперь каждое место, где он бывал,
вызывает дикий интерес. Как будто не он один там отметился, а вместе со всеми его знакомыми
чертями. И будто бы черти эти всюду что-нибудь да оставили: где клад, где ведьму голую, из кухни
выглядывающую, где просто сто рублей — мелочь, а приятно.
— Короче, — подытожил полковник, — ноги в руки — и вперед. И не затягивай, дело-то
резонансное. Газеты как начнут вопить, только держись. Эти еще, как их… соцсети. Тоже
великосветским поведением не порадуют. Раскрывай, одним словом, в кратчайшие сроки. Этого от
тебя ждет отчизна, и этого она тебе по гроб жизни не забудет.
* * *
Место происшествия Волин решил осмотреть сам, операм не доверился. И правильно не доверился.
Балка выпала с верхнего этажа как раз, когда там работала строительная бригада, реконструировала
дом. Предстоял разговор с трудовыми мигрантами, а такие разговоры лучше вести самому. Опера
обычно запугают бедного гастарбайтера так, что он маму родную не может вспомнить — не то что с
повинной прийти.
Когда Волин явился, строители как раз обедали, сидя на пятом этаже. На верхний, откуда упала
балка, пока никого не пускали. Строителей было шесть человек — бригада. Волин окинул публику
опытным взглядом. Судя по всему — киргизы. Это неплохо, их на разговор легче вызвать, чем,
например, таджиков. Киргизы вообще в России лучше адаптированы, у них тут своя инфраструктура,
начиная от зубоврачебных кабинетов и кончая ночными клубами. Даже, кажется, театр есть
киргизский, передвижной.
При появлении Волина киргизы перестали стучать ложками по мискам, выжидательно уставились
на пришедшего. Смотрели по-разному: кто спокойно, кто робко, а один — нахально и даже с вызовом.
Нахальных Волин знал хорошо, им лишь бы выпендриться на ровном месте. Но он хорошо понимал,
как таких укрощать. Два волшебных слова: «ЦВСИГ Сахарово», и, глядишь, дерзкий гастер уже
поплыл. Кому охота полгода, а то и больше париться в тюрьме для мигрантов? К тому же выход
оттуда обычно один — на гастарбайтерскую родину, с запретом на въезд в Россию. Так что давай,
мигрант, сверкай глазами, это даже на пользу делу — легче расколешься, если что. Но для него,
Волина, главное сейчас — вежливость и взаимная симпатия.
— Саламатсызбы, — поприветствовал Орест киргизов. — Не угостите гостя пловом?
Народ засмеялся, расслабился, стал подвигаться, давая место. Старший наложил Волину плова в
жестяную миску, дал алюминиевую ложку. Волин попробовал: так себе плов, но для гурманов
рестораны имеются, простым работягам не до кулинарных изысков.
Стал расспрашивать про жизнь: нормально ли платят, не обижает ли хозяин, не прессует ли
полиция? Вопросы были самые правильные, потому что где-то в человеке всегда сидит обида, а где
обида, там и исповедь, а где исповедь, там и доверие. Послушал Волин, покивал, посочувствовал, кое-
что
даже
записал,
обещал
разобраться.
Понемногу
от
жизненных
проблем
перешел
производственным. Спросил, кто в тот день работал на верхнем этаже, когда именно балка упала ик
так далее. Оказалось, что в этот день наверху работали все, но балка свалилась как раз в обеденный
перерыв, когда никого на рабочем месте не было.
Волин кивнул: это разумно, что балка упала в перерыв. Если бы в разгар работы, у всех на глазах,
это значило бы, что вся бригада в сговоре, что круговая порука у них. А так гораздо проще — кто-то
один подготовил и в нужный момент спихнул. Осталось только понять, нет ли у кого проблем с
мочевым пузырем и не отлучался ли человек в туалет слишком часто, покидая дружную компанию
для своих интимных целей. Но этот деликатный момент надо с глазу на глаз выяснять, потому что
публично позорить человека перед властями товарищи не захотят.
Волин поблагодарил за плов, отошел в сторонку с бригадиром. Выяснилось, что мочевой пузырь у
всех отменный, хоть на парад с таким отправляйся. Никто никуда не отлучался ни во время обеда, ни
до него. Ну ладно, поглядим, что осмотр даст.
Лестница на верхний этаж была перекрыта лентой — чтобы не таскались кому не надо.
Преступника, как известно, хлебом не корми, дай только на место преступления вернуться да все
улики со следами затоптать. Волин перелез через ленту, добрался до места, откуда балка вывалилась.
Снизу ничего было не понять, уж больно высоко располагалась балка — там теперь зияла просто
пустота, как от выбитого зуба. Волин вздохнул, огляделся по сторонам, подтащил старый стул,
который маляр для своих надобностей использовал. Поставил, влез, подпрыгнул, зацепился
пальцами, подтянулся и заглянул в проем от балки. Ничего кроме пыли там не наблюдалось.
Впрочем, нет, наблюдалось еще кое-что. Орлиным следовательским глазом Волин разглядел сбоку
кусок чего-то желто-коричневого. Желто-коричневое пряталось в полой стене, слева от того места, где
была балка. Попытка зацепить неизвестный предмет рукой не удалась, только рукав испачкал.
Следовало браться за дело с другой стороны.
Он отправился к строителям, взял у них лом, прихватил пару пустых ящиков и вернулся обратно.
Поставил ящик на ящик, сверху стул — и вскарабкался на него. Вот теперь можно было орудовать
спокойно. Впрочем, выковырять клад все равно не удавалось — лом просто не вставал под нужным
углом. После нескольких неудачных попыток Волин остановился, подумал немного и стал бить
ломом прямо в стену рядом с балкой. Кирпичи здесь отходили легко, как будто их специально
посадили на слабый цемент.
Наконец дыра стала достаточной, чтобы заглянуть внутрь. Волин и заглянул, и увидел деревянную
коробку. Не без труда вытащил ее наружу.
— Пещера Али-бабы, — заметил Волин, оглянувшись. С лестницы за ним осторожно подглядывали
гастарбайтеры.
Волин спрыгнул на пол, открыл коробку и обнаружил стопку старинных ученических линованных
тетрадей.
— Бумага, — громко сказал он и в доказательство даже помахал тетрадью в воздухе. — Ничего
интересного.
На лестнице раздался разочарованный вздох, и строители растворились. Ну, и хорошо, ну и
правильно, а то вдруг бы решили, что он на самом деле клад нашел — никаким ломом не
отмахаешься. Впрочем, может, это и есть клад, только с неожиданным содержимым.
На обложке верхней тетради было написано от руки дореформенными буквами: «Дѣло Зили-
султана». Волин осторожно открыл тетрадь, взору его представились мелко исписанные аккуратным
быстрым почерком страницы. Однако тут его ждало разочарование. Этот аккуратный почерк, эти
каллиграфические знаки прочесть было невозможно: дневники велись стенографической записью.
Волин перелистнул несколько страниц, убедился, что вся тетрадь состоит из нечитаемых
загогулин, хмыкнул и решительно положил ее обратно в коробку. Кроме того, в ящике лежала какая-
то карта, но понять, что это за карта и к чему она тут, было совершенно невозможно.
Коробку с тетрадками и картой он отвез на работу и спрятал в сейф. Но приобщать к делу в
качестве вещдока пока не стал — такие находки хорошо бы сначала изучить самому, а там уже
решать, что тут вещдок, а что случайно в руки попало.
* * *
Закончив рабочий день, он взял первую тетрадку и поехал домой. Остаток дня у него ушел на
сканирование. Сканировать пришлось осторожно — от времени бумага совсем обветшала, того и
гляди начнет распадаться прямо в руках. Закончив сканирование, Волин заархивировал документ,
зашел в почту, набрал знакомый адрес и написал:
«Дорогой Сергей Сергеевич! Недавно, расследуя одно дело, я обнаружил тетрадки со
стенографическими записями. Разобрать их я не в состоянии. Правда, на первой тетрадке
есть заглавие: „Дѣло Зили-султана“. Судя по изношенности тетрадей и по тому, что
заголовок написан старой орфографией, писалось это все либо еще до революции, либо сразу
после нее — до того, как прошла реформа. Интуиция подсказывает мне, что записи эти могут
иметь интерес не только для меня, но и для вас как историка. Зная вашу высокую
квалификацию, могу ли я обратиться к вам с нахальной просьбой помочь мне все это
расшифровать или хотя бы начать расшифровку, чтобы можно было понять, о чем вообще
идет речь?»
Подумал и приписал:
«Записи приаттачены в архиве. Заранее благодарен.
Ваш Орест».
Прикрепив к письму архив, он отправил письмо адресату и с чистым сердцем лег спать.
* * *
Сергей Сергеевич Воронцов, которому Волин отослал письмо, был генерал-майором КГБ в отставке,
историком советских и российских спецслужб. По роду его занятий приходилось ему сталкиваться
как с разными видами шифровок, так и различными стенографическими системами. Конечно, можно
было бы поискать специалиста на стороне или в самом Следственном комитете. Но зачем искать на
стороне, если есть проверенный человек, которого ты знаешь сто лет и которому самому все это
может быть интересно?
Однако выспаться как следует Волину не удалось. Он не учел, что генерал, как это принято у
людей пожилых, встает на рассвете и сразу смотрит почту. Не прошло и нескольких часов, как Волина
разбудил телефонный звонок. На том конце был Сергей Сергеевич.
— Интересную штуку ты нашел, — буркнул генерал, не здороваясь. — И насчет времени угадал.
Датирую дневник 1918 годом. А сама история, которая тут рассказывается, относится к 1886 году.
Это записки одного очень известного в узких кругах человека. Здесь он зовет себя надворный
советник, но мы его знали под настоящим именем.
— Каким? — полюбопытствовал Волин. — И зачем он вообще прятал эти свои дневники, зачем
шифровал их?
Однако генерал продолжал, словно бы и не слышал вопроса:
— Я тут посидел немного и перевел вступление. Давай-ка мы с тобой так сделаем. Мне нужно
несколько дней, чтобы все это расшифровать. Потом я тебе посигналю. Приедешь — поговорим.
И, не прощаясь, повесил трубку. Заинтригованный Волин только головой покачал. Впрочем, во
всей этой истории был для него и практический смысл. Видимо, таинственный надворный советник
выдолбил стену прямо рядом с балкой, чтобы спрятать там свои дневники. Странно, что балка после
этого вообще столько лет продержалась и не прибила кого-нибудь еще в советские годы. Зато теперь
понятно, что никто ни на кого не покушался. Стенку выдолбили, наспех заделали ее кирпичами, а
рядом с балкой образовалась пустота, из-за чего, в конце концов, балка и вывалилась. Проще пареной
репы, так и скажем полковнику.
* * *
Однако к госпоже Кезьминой и к певице Волин все-таки решил съездить. Потому что догадки
догадками, а расследование расследованием.
Кезьмина лежала в одноместной палате с загипсованной ногой и готовилась к операции. Увидев
следователя, начала кричать так, как будто это лично он, Орест Волин, бросался в нее балками и
продолжает делать это прямо сейчас. Перебить ее никак не удавалось, и Орест некоторое время
молчал, делая вид, что слушает, а сам думал, что тут, пожалуй, действительно не помешали бы
хлысты, а заодно и кляп в рот. Наконец фонтан Кезьминой несколько поиссяк, и Волин успел
спросить, как она оказалась на парковочном месте певицы?
— Ну я же не знала, что это ее место! — снова взорвалась Кезьмина. — Я же приехала, чтобы
купить древнюю китайскую вазу эпохи Мин. Там же напротив музей Востока, и там лавка, где
продают древний эксклюзив. Там мне обещали очень и очень редкую вазу. Но у нас же невозможно
нигде припарковаться, у нас же не город, а какой-то базар. Я ездила, ездила и вот нашла наконец. И
тут мне — бац!
— Бац? — переспросил Волин. И задумчиво, как бы для себя, добавил: — А также хрусть,
пополам…
Она посмотрела на него подозрительно.
— Что это такое? Какое хрусть-пополам? Вы что говорите?
— Я это к тому, что нога у вас сломалась… — спохватился он.
— А у вас бы не сломалась нога?! — завизжала Кезьмина. — У кого бы не сломалась нога в такой
ситуации? У слона? Или у бегемота? Мне еще машину разбили, а такой случай страховкой не
предусмотрен.
Не сразу Волин улучил удобный момент, чтобы откланяться и сбежать из больницы. С Кезьминой
было все ясно, она оказалась на месте падения балки случайно, никто не мог заранее знать, что она
припаркует там автомобиль. Таким образом, версия, что охотились на Кезьмину, отпадала.
Теперь предстоял поход к певице, с которой он договорился о визите еще накануне вечером. Ехать
пришлось за город, на дачу.
Волин сам вышел из артистической — и не бедной — семьи, но в таких коттеджах бывать ему
приходилось нечасто. Один бассейн на первом этаже чего стоил. Следовательского заработка Волина
не хватило бы, пожалуй, даже на то, чтобы оплатить воду в этом бассейне. Оставалось только
порадоваться за звезд отечественной поп-сцены — в такой дом и Элтона Джона не стыдно поселить.
Сама певица оказалась очень милой женщиной — внимательной и гостеприимной. Она угостила
Волина каким-то совершенно замечательным чаем, от которого он почему-то опьянел, но не по-
плохому, чтобы снять штаны и бегать по потолку, а по-хорошему — чтобы штаны не снимать, но лечь
на диване, свернуться клубочком и вести долгие разговоры про жизнь.
Но сворачиваться клубочком было некогда, и Волин приступил к разговору. К его удивлению,
певица не стала никого обвинять.
— Вы знаете, у меня нет врагов — сказала она, глядя на следователя большими миндалевидными
глазами.
— Совсем нет? — удивился Волин. — Все-таки шоу-бизнес, соперницы, завистники…
Она покачала головой.
— Бог миловал — сказала. — Да и кому я могу мешать? Я ведь не рэпер и не суперстар какая-
нибудь. Есть у меня миллион-другой поклонников, а мне этого и достаточно. На скромную жизнь
хватает.
И, подумав, добавила:
— Да и вообще я в той квартире очень редко бываю. Я или здесь, или за границей живу. А на
Никитском бульваре самый центр, шум, гарь, машины. Кто бы стал меня там подстерегать? Так что,
думаю, это просто случайность. Кстати, как себя чувствует эта бедная девушка?
Волин, не вдаваясь в детали, отвечал, что «бедная девушка» чувствует себя замечательно, и
откланялся.
Нужно было теперь отправить криминалиста на место происшествия, чтобы подтвердить
случайный характер падения балки, а после этого можно было с чистым сердцем рапортовать
полковнику о закрытии дела.
* * *
Дело закрыли, но без работы старший следователь не остался — в производстве были и другие дела.
Прошло дней десять, и Волин почти забыл о таинственных дневниках. Коробка с тетрадями тихо
лежала у него дома на антресолях и есть не просила, а дневи, как сказано в Писании, довлеет злоба
его. То есть думать приходилось о сегодняшних проблемах, а вовсе не о дневниках столетней
давности.
Однако утром в субботу позвонил Сергей Сергеевич. В голосе его трепетало торжество.
— Расшифровал, — сказал он, — готово.
И потребовал, чтобы Волин немедленно приезжал к нему домой — читать.
— Прямо сейчас? — удивился Волин, зевая. — Может, по почте пришлете?
Отвечая на этот неуместный вопрос, генерал употребил такие выражения, что Волин понял: ехать
все-таки придется, причем не откладывая.
Спустя час он уже входил в знакомый дом на Поварской. Поднялся на третий этаж, толкнул дверь
в квартиру — генерал-майор никогда не запирал двери днем, только на ночь. «Бодрит, — объяснял
он, — держит в тонусе». Волин осторожно пенял ему на такую неосмотрительность, тот лишь
отмахивался: «Судьбу не перехитришь, захотят убить — грохнут и за Кремлевской стеной, прямо в
сортире…». А архивы, спрашивал Волин, за архивы ваши не боитесь? Генерал-майор отвечал, что все
архивы у него в надежном месте, здесь — только переведенное в цифру. Так или иначе знающий
человек мог попасть к нему домой в любой момент, даже не известив об этом хозяина. Но таких
знающих кроме Волина было раз, два и обчелся. Волина же Сергей Сергеевич знал с младенчества.
Дело в том, что в свое время генерал ухаживал за его бабушкой — в те еще времена, когда она была
молодой женщиной. Но бабушка предпочла бравому офицеру известного артиста и, кажется, никогда
об этом не жалела. Зато Сергей Сергеевич жалел до сих пор и время от времени объяснял Волину, что
будь его бабушка поумнее, был бы он, Орест, не потомком актеров голожопых, а внуком генерала,
жил бы в центре Москвы и вообще катался бы как сыр в масле. Но раз уж не вышло, так не вышло.
Тем не менее Ореста он любил настолько, насколько вообще генерал КГБ способен любить живого
человека, следил за его успехами и даже пару раз благодаря старым связям помог в сложных
обстоятельствах.
— Сергей Сергеевич, это я, — крикнул Волин, войдя в прихожую.
— Давай в гостиную, — отвечал ему откуда-то издалека глуховатый голос историка.
Волин двинул в гостиную. Это была комната метров на двадцать пять с высоченными потолками.
В советские времена генералам КГБ давали хорошие квартиры. Теперь другие времена, теперь
генералы не ждут милостей от государства и берут все, что им надо, сами.
Как ни странно, гостиная казалась небольшой — вероятно, от диванов, столов и кресел, которыми
она была набита, как щеки старого хомяка. В последние годы тут появилось даже пианино. Время от
времени Сергей Сергеевич присаживался к нему и, тыкая в клавиши одним пальцем, наигрывал
«Работа наша такая» и «С чего начинается родина».
— Не хочу отставать от моды — объяснял он. — Куда молодежь, туда и мы. Как говорил Владимир
Ильич, задрав штаны, бежать за коммунизмом. Вот только коммунизм наш по-прежнему за линией
горизонта.
И сам смеялся своим же незатейливым шуткам. Впрочем, сейчас ему было не до шуток. Он усадил
Волина в кресло, сам держал в руках стопку бумаги.
— Ты спрашиваешь, для чего он все это зашифровал? — заговорил генерал, как бы продолжая
двухнедельной давности разговор. — Очень просто: чтобы всякие дураки не совали свой нос в
исторические документы. Стенография по системе Штольце-Шрея, с использованием правил нотной
записи Терне. Так уже лет сто никто не стенографирует, так что пришлось попотеть. Но, скажу тебе,
не зря, очень не зря.
И Сергей Сергеевич сунул ему в руки стопку бумаги.
— Читай, — велел генерал.
Волин взвесил в руке увесистую пачку, вздохнул и принялся читать.

[djjaz63]

Вступление
Надворный советник Икс
«Прежде, чем начать свой дневник, замечу, что меня совершенно не прельщают лавры господина
Достоевского, его благородия Ивана Тургенева и даже его светлости графа Толстого. Возможно, я был
бы не прочь встать на заре, расчесать черепаховым гребнем седую бороду (каковой не обладаю) и
отправиться пахать поле, а хорошенькие крестьянки пусть бы пели и плясали вкруг меня свадебные
песни. Но громоздить словесные эвересты, да еще и терзать читателя идеями — нет, слуга покорный.
Потому писать я буду без красот и ухищрений, исключительно по делу.
Правда, возникает вопрос: чего ради взялся я за перо, если ни красот, ни ухищрений на горизонте
не видно?
Дело в том, что после переворота я вынужден вести затворнический образ жизни — чтобы не
мозолить глаза новой власти. Вследствие этого у меня образовалось некоторое свободное время. А
письмо — вернейший способ убиения оного, хотя и несколько вредный для окружающих. Вы скажете,
зачем писать, если литераторов и без того предостаточно? Признаюсь на это, что от современных
книг меня несколько тошнит. Не так, чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы вовсе не брать их в
руки.
Кажется, Дизраэли сказал: хочешь прочитать хорошую книгу — напиши ее сам. Дерзну
последовать мудрому совету. Правда, в искусстве считаю себя человеком прошлого столетия, а,
значит, слегка старомодным. Для меня и Чехов — авангардист, а уж про господ вроде Андрея Белого
и говорить нечего. Поэтому писать буду так, как привык, а не так, как пишут сегодня.
Вторая причина, почему берусь за перо — желание донести до потомков мой метод. Что за метод
такой, спросит вдумчивый читатель, имеющий довольно досуга, чтобы задавать оригинальные
вопросы. Отвечу: главный метод, которым я владею в достаточной мере — метод уголовного
следствия.
Тут, пожалуй, самое время рассказать, кто я такой. Ваш покорный слуга по роду занятий —
дипломат. Однако так сложилась судьба, что мне с младых ногтей пришлось заниматься уголовным
сыском. На то были личные причины, о которых, может быть, расскажу я несколько позже. Так или
иначе мое увлечение, или, как говорят наши извечные друзья англосаксы, хобби, стало ни более ни
менее, как судьбой.
И хотя в узких кругах я известен довольно, ученики у меня вряд ли появятся. Восточная пословица
гласит, что, беря ученика, готовишь себе убийцу. Я же надеюсь, как говорил один знакомый бурлак,
еще потянуть лямку жизни. Так или иначе мнится мне, что мое искусство может быть полезно людям
и в будущем.
Во избежание кривотолков скажу в двух словах о своем происхождении. Дед мой со стороны отца
был декабристом, потомственным дворянином, из числа тех, чей род составлял славу и гордость
государства Российского. После приснопамятного выхода на Сенатскую площадь в 1825 году он, как и
прочие его товарищи, был лишен чинов и дворянства и сослан в каторжные работы, а затем — на
поселение. От деда мне досталось железное кольцо, выкованное из кандалов, в которых декабристов
гнали на каторгу. Я ношу фамилию матери, а не отца. Будучи потомком славного рода, дворянство —
сначала личное, а затем потомственное — я получил на службе Российской империи. Впрочем, после
переворота 1917 года всякая аристократия у нас была упразднена, и теперь я такой же гражданин
РСФСР, как и любой пролетарий.
Я был рожден двадцатого марта 1853 года. Кроме родителей, у меня есть младший брат и
младшая сестра. К сожалению, нас разлучили, когда я был еще весьма юн. Отец мой, по природе
честнейший человек, стал жертвой интриги продажных чиновников и обвинен был в преступлении,
которого не совершал. Обвинения грозили ему тяжелейшими последствиями. Не надеясь на
справедливость суда, он вместе с матерью и младшими детьми бежал за границу. Именно эта история
стала первым делом, которое я расследовал спустя некоторое время и доказал, что отец ни в чем не
виновен. Однако родитель мой не захотел возвращаться на родину, которая обошлась с ним столь
несправедливо.
После того, как деда моего лишили дворянского звания, и мой отец, и я сам числились мещанами.
Однако благодаря родственным связям мне удалось поступить в кадетский корпус — заведение
преимущественно дворянское. Жизнь там оказалась более бурной, чем можно было полагать со
стороны. Молодые недоросли помимо военных и общих наук изучали и предметы куда более
специфические. Например, были очень распространены карточные игры, в которых я изрядно
поднаторел. Кроме того, там я увлекся шахматами. И хоть на звание маэстро никогда не претендовал,
но в силу первой категории все же играю. Из общих дисциплин особое мое внимание привлекла
химия. Это мое увлечение оказалось очень полезным для моей будущей деятельности.
Закончив корпус, который к тому времени стал именоваться военной гимназией, в армию я не
пошел, но поступил в университет, после чего благодаря реформам Горчакова сравнительно легко
поступил в Министерство иностранных дел. Так случилось, что к тому времени я уже раскрыл
несколько сложных дел и приобрел у себя в департаменте репутацию дипломата-сыщика. Этим
пользовалось мое руководство, когда нужно было распутать сложные узлы в международных
отношениях. Кроме того, меня, если можно так выразиться, «одалживали» Министерству внутренних
дел, в частности, когда требовалось раскрыть деятельность крупных преступных организаций,
связанных с заграницей, таких, например, как большевики.
В дневнике моем я не намерен писать всего и уж подавно не буду называть всех по именам. Это
опасно: некоторые мои персонажи не только еще живы, но и числятся врагами большевистской
власти. Признаюсь, я и сам когда-то по долгу службы боролся с вождями и героями этой самой
власти. Делал я это без особого усердия, а иногда даже и сочувствуя им — все-таки люди верили, что
сражаются за справедливость. Однако сочувствие сочувствием, но когда-то, каюсь, отправил я в
тюрьму нескольких видных башибузуков из окружения Ульянова-Ленина. Так что, если вдруг
установят авторство этих записок, мне придется весьма солоно. Товарищи комиссары наверняка
сочтут меня приспешником кровавого царизма и захотят восстановить в отношении меня социальную
справедливость. Или, выражаясь современным слогом, шлепнуть без суда и следствия.
Именно поэтому я решил зваться просто надворный советник Икс. Буква эта, как легко догадаться,
выдумана от начала до конца: ее нет ни в имени моем, ни в фамилии, ни даже в отчестве. Что же до
моего чина, то когда-то, в самом деле, был я и надворным советником, хотя воды с тех пор утекло
немало.
Кроме того, есть у меня слуга-азиат, которого я буду звать Ганцзалин, или, на русский манер,
Газолин. Признаюсь, что Газолин — это не чистая фантазия. Слуга мой получил это именование,
когда мы расследовали дело даосского ордена «Семи звезд» в Китае. С природным именем ехать ему
в Поднебесную было бы крайне рискованно. Пришлось искать для него китайское прозвище. Я тогда
торопился и подобрал первые попавшиеся иероглифы — Ган Цза Лин. Если переводить, вышло что-то
вроде «Шест Пестрого Лицедея». Двусмысленно несколько, не спорю, зато забавно. Он, кажется,
ужасно обиделся, решив, что я делаю из него обычного скользкого азиата, при том, что он —
настоящий благородный муж. В Газолина же он превратился, вернувшись в Россию: так на русский
манер я звал его, когда он доставлял мне неприятности.
Тем не менее Газолин мой меня любит и все от меня терпит. Во-первых, он считает меня великим
человеком, хотя по скромности своей я — всего-навсего выдающийся. Во-вторых, когда-то я спас ему
жизнь. Один английский шпион стал причиной гибели его невесты. Газолин решил убить мерзавца,
но по ошибке убил его помощника, тоже англичанина. Впрочем, для суда это было неважно —
Газолину все равно грозила смертная казнь. Рассмотрев дело всесторонне, я решил, что смерти он не
заслуживает, и организовал ему побег из тюрьмы.
Именно после этого Газолин и поступил ко мне на службу. Я, правда, не собирался его брать, но
он решил все за меня.
— Газолину, — сказал он, — ничего не надо. Только позвольте быть рядом с хозяином.
Мне оставалось лишь пожать плечами и согласиться. Иной раз судьба так явно выражает свою
волю, что противиться ей глупо, гораздо умнее покориться. И если повезет, потом долгие годы
будешь благодарить себя за смирение. А если не повезет… ну, тогда лишний раз убедишься, что
судьба — индейка. Но, во всяком случае, сам ты сделал все, что мог, и не будешь мучиться пустыми
сожалениями.
Еще одна фигура, о которой нельзя не сказать — мой патрон. Которого, пожалуй, буду я
титуловать именем простым и скромным, а именно Его превосходительство. Конечно, по табели о
рангах его следовало бы именовать иначе. Однако я уверен, что старик не обидится на такую
вольность с моей стороны, тем более что он давно уже почил в бозе.
Что до остальных участников событий, их я буду звать исходя из обстоятельств, то есть как в
голову придет. Будут тут и подлинные имена, будут и псевдонимы, а иной раз — просто инициалы,
все эти иксы и игреки, которые так любят учителя арифметики и терпеть не могут школяры.
Кроме того, для вящей безопасности дневник свой я буду вести стенографическим письмом.
Конечно, для знающего человека это не препятствие, но от случайных людей оградит.
В моих литературных упражнениях еще и тот смысл, что никто другой уж не напишет про меня
какой-нибудь чепухи. Да и кто, скажите, хотел бы, чтобы жизнь его выворачивали наизнанку?
Писатели, желая сделать персонажа живым и ярким, иной раз награждают его странными чертами.
Например, изображают кривым, косым, безногим или чем-то в том же роде. Не спорю, всегда можно
дать герою какой-нибудь удивительный талант, например, чтобы он икал каждые полминуты. Но
поверьте на слово — книга от этого улучшится не сильно.
Взять, например, хоть Шерлока Холмса — зачем было изображать из него морфиниста? Шаг
совершенно непонятный, ведь сыщику нужен ясный ум, а какая ясность от употребления морфия? И
это не говоря о том, что морфинист — раб своей несчастной привычки и собой он владеет не больше,
чем курица лапой. Если бы мемуары о себе писал сам Шерлок, наверняка он вышел бы куда лучше,
чем в пьяных фантазиях доктора Ватсона.
Теперь, пожалуй, самое время приступить к делу.

[djjaz63]

Глава первая
Швед крещеный
История, о которой пойдет речь, началась в служебном кабинете министра иностранных дел Николая
Карловича Ги́рса. К кабинету меня провел молчаливый секретарь с лицом таким важным, будто это
именно он тут министр, все же остальные — секретари.
В самом кабинете первым меня встретил отнюдь не Гирс, а физиономия государя императора
Александра III. Точнее, созданный по ее мотивам портрет. Император Всероссийский, царь Польский
и великий князь Финляндский глядел со стены весьма сурово, как бы собираясь сказать: «Что это вы
тут задумали, мерзавцы?!» Не дождавшись сей сакраментальной фразы, я отвел взгляд от самодержца
и быстро осмотрелся.
Кабинет министра был весьма просторным, но из-за правильно расставленной мебели выглядел
почти уютно. Его украшению сильно способствовали сине-серые атласные диваны и кресла.
Массивный стол вызывал ощущение чего-то надежного и устойчивого, а разложенные на полу
персидские ковры делали шаги посетителей почти бесшумными.
Благодаря этим коврам я тоже вступил в кабинет бесшумно и, выжидая, остановился возле двери.
Гирс сидел за столом и по самые уши погружен был в бумаги. Несколько секунд я изучал внешность
знаменитого дипломата. Высокий сократовский лоб, безуспешно стремящийся перейти в лысину,
вытертые от долгого употребления брови и чуть выпуклые, немного задумчивые глаза делали это
лицо почти грустным, когда бы не могучий нос и усы, сливающиеся с мощными седыми, несколько
устарелыми бакенбардами, которые, на мой вкус, пора было бы уже сменить на куда более
современную бороду.
Министр был фигурой даже на нашем пестром политическом небосклоне: западник и белая
ворона среди ярых почвенников и патриотов. Его, впрочем, равно недолюбливали и лоялисты, и свой
же брат либерал. Бранили, что осторожничает, что заигрывает с германцами, а пуще всего — что
инородец. Шведские предки Гирса состояли в русской службе еще с середины XVIII века, и сам
Николай Карлович родился в России, но российское подданство принял только в 36 лет.
— Конь леченый, вор прощеный и швед крещеный — одна цена, — шутили высокопоставленные
патриоты, когда речь заходила о нашей внешней политике. Меня такие шутки коробили, но сам Гирс,
кажется, не обижался. Более того, со смехом цитировали его изречение, якобы сказанное в узком
кругу: «всю жизнь я по капле выдавливал из себя шведа и лютеранина». И хоть я не верил, что Гирс
мог сказать что-то подобное, чуть позже модный сочинитель Чехов переделал эту фразу в куда более
радикальную…
Наконец министр поднял голову от бумаг и внимательно посмотрел на меня. Тут я увидел, что ни
о какой грусти речи идти не может — передо мной был опытный царедворец, то есть крокодил во
всей его красе. Скажу откровенно, не хотел бы я стать врагом такого земноводного. Впрочем, в друзья
к нему я бы тоже не торопился.
Несколько секунд сей крокодил разглядывал меня довольно строго. Затем, как бы поняв, кто перед
ним, вдруг улыбнулся очень приятно и трогательно. «Да хоть в уста сахарные меня целуй, нет тебе
доверия», — подумал я, но вслух, разумеется, не сказал. Гирс произнес пару комплиментов моему
таланту следователя, который гремит под небесами не хуже вечевого колокола. Я, в свою очередь,
вежливо улыбнулся, но из осторожности промолчал. Не размениваясь больше на пустяки, Гирс взял
быка за рога.
— Его превосходительство изложил вам суть дела?
— В самых общих чертах, — отвечал я уклончиво.
Его превосходительство, мой патрон, имеет существенный недостаток — он необыкновенно
скрытен. Даже если шеф лично поручает вам расследование, о некоторых важных обстоятельствах все
равно придется догадываться самому. И в этот раз он сказал только, что отправляет меня в
распоряжение Гирса и что задание мое — государственной важности.
Министр кивнул понимающе.
— В таком случае давайте-ка я расскажу все с самого начала.
Гирс вытащил из несгораемого шкафа кожаную папку и стал выкладывать на стол
фотографические портреты коронованных особ, тут же давая им краткие, но выпуклые
характеристики.
На первой фотографии красовался нынешний персидский шахиншах Насер ад-Дин или, говоря
попросту, Насреддин. Царь царей оказался корпулентным мужчиной с длинными усами, на которые
не действовало земное притяжение, и весь в орденах, словно цирковая лошадь. Гирс поэтически звал
его Насер ад-Дин шах Каджар. Я сразу вспомнил, что Персия не была министру чужой, когда-то он
четыре года провел в Тегеране на посту чрезвычайного посланника. С тех пор, правда, много воды
утекло, но у дипломатов вся вода течет, куда следует, и ни единой капли не пропадает зря.
— Насер ад-Дин — фигура оригинальная, — негромко говорил министр. — Мнения на его счет
расходятся. Одни считают его добрым человеком, другие — деспотом и кровопийцей. И то, и другое
до некоторой степени правда. Я бы сказал, что многое зависит от его настроения, во-первых, и от его
личного отношения к делу или человеку, во-вторых. Любой, кто хочет подобраться к властелину
поближе, должен понравиться лично ему, и именно как человек. Деловые качества тут на втором,
третьем и даже тридцать девятом месте. В детали я входить не стану, чуть позже вам передадут
подробную справку. Для нас крайне важно, что шахиншах считает себя другом России…
— И Британии, насколько мне известно, — вставил я. Я знал, что нынешний шах Каджар обожает
фотографию, а приохотила его к этому делу сама королева Виктория. Именно она в свое время
подарила царственному подростку фотоаппарат.
— И Британии, — согласился министр без тени неудовольствия на лице. — Собственно, в этом и
состоит наше главное беспокойство. Как вы, может быть, знаете, у Насер ад-Дина есть несколько
сыновей. Нас сейчас интересуют двое старших. Один — Масуд Мирза Зелл-э Султан, или просто
Зили-султан. По закону первородства именно он должен был после смерти отца стать его
преемником. Однако Российская империя не признает Зили-султана законным наследником первой
очереди.
Гирс посмотрел на меня со значением, но я и бровью не повел. Меня не удивило, что Россия
решает, кому быть персидским правителем: Туркманчайский договор давал нам в Персии весьма
широкие полномочия.
— Именно так, — согласился министр. — Мы не признаем Зили-султана наследником, поскольку
он рожден от девушки простого рода, не принадлежащей к племени каджаров. Разумеется, на это
можно было закрыть глаза, если бы не его характер. Но все дело в том, что Зили-султан — изверг и…
англоман.
Я слегка улыбнулся, Гирс заметил это. Физиономия его осталась неподвижной, но в глазах зажегся
бледный огонь.
— Разумеется, мы могли как-нибудь перетерпеть его тиранический нрав, но мы не можем терпеть
его пристрастие к британцам, — сожаление выразилось на лице старого дипломата. — Если Зили-
султан взойдет на престол, Персия для нас будет потеряна.
«Для нас — Персия, а для тебя — должность министра», — подумал я. На Балканском полуострове
нашу политику преследовали одни неудачи. Не хватало еще получить нокаут от англичан в Персии.
Все знали, что Александр III благоволит Гирсу, но тут даже его терпение могло лопнуть.
Внезапно мне показалось, что мы не одни в кабинете — я явственно ощутил присутствие за
спиной. Бросив рассеянный взор по сторонам, как бы оглядывая обстановку, я увидел, что входная
дверь чуть приоткрыта. При этом я точно помнил, что плотно прикрыл ее, заходя в кабинет. Что бы
это значило? Дверь открыло сквозняком? Это едва ли, уж слишком она тяжелая. Тогда что? Ответа на
этот вопрос могло быть два: либо с безопасностью в министерстве совсем плохо, либо со мной ведут
двойную игру.
Министр как будто ничего не заметил и продолжал свой рассказ.
— В сложившихся обстоятельствах на первый план для нас выходит другой сын шаха Каджара,
Мозафареддин или, попросту, Мозафар. Он сын княжны и, что более важно, русофил. Именно он по
праву должен бы стать следующим шахиншахом. Однако…
Гирс сделал паузу и посмотрел на меня пронзительно, словно штык воткнул в переносицу. Стало
окончательно ясно, что образ доброго старичка — лишь маска для чужих глаз. Тем не менее взгляд
этот я выдержал и глаз не отвел. Кажется, Гирсу это понравилось.
— Однако трудность в том, что наш Мозафар безвылазно сидит на окраине империи в Тавризе и
не влияет ни на отца, ни на политику в целом, — продолжал министр. — В то же самое время Зили-
султан обретается в самом центре страны, неподалеку от столицы, и он — губернатор одновременно
Исфахана и нескольких других провинций. Более того, у него есть прозвище: «Ямин-ад-Даулех», что
значит Правая рука правительства.
— И такого человека мы лишили престола, — заметил я не без иронии.
Гирс едва заметно поморщился — похоже, замечание мое попало не в бровь, а в глаз.
— Во всяком случае, мирным путем шахиншахом он не станет. Он и сам это понимает и,
насколько нам известно, исходит ядом. Главное, что нас беспокоит сейчас — чтобы он не стакнулся с
англичанами и не пошел добывать себе трон силой.
— А он на такое способен? — полюбопытствовал я.
Оказалось, что способен. Более того, не так давно Зили-султан собрал свою личную армию.
— И это не какое-то потешное войско, — уточнил Гирс. — Тогда как армия его отца — это просто
плохо обученный и слабо вооруженный сброд, Зили-султан для своего войска выписал из Германии
лучших военных инструкторов, и они уже достаточное время обучают его солдат и офицеров. И вот
только что пришла новость — королева Виктория наградила Зили-султана орденом Звезды Индии.
При этом наследника Мозафареддина англичане этим орденом обошли. Подобное вызывающее
поведение британской короны вызывает у нас серьезное беспокойство.
— Вы полагаете, англичане подталкивают Зили-султана к захвату трона? — спросил я напрямик.
Министр осторожно заметил, что исключать ничего нельзя. Конечно, с простыми пистонными
ружьями Зили-султан против отца не пойдет. Но британцы могут вооружить его на современный лад,
и тогда поход принца на Тегеран окажется стремительным и победоносным.
Я невольно улыбнулся: вера Гирса в превосходство Запада казалось какой-то детской. Неужели он
думает, что английские карабины мощнее наших винтовок Бердана?
— Нашими винтовками персидские сарбазы почти не пользуются, только на парадах, для
красоты, — отвечал министр. — Это значит, что и стрелять из них они толком не умеют. Де-факто
армия шаха вооружена только устаревшими пистонными ружьями. Но дело не только в этом. Что вы
знаете о пулемете Максима?
Это сочетание слов показалось мне знакомым. Я на миг задумался, в памяти всплыло английское
слово «маши́нгáн»[1].
— Кажется, какой-то изобретатель представил года три назад в Лондоне скорострельную
самозарядную винтовку — сказал я не слишком уверенно. — Но, насколько мне известно, ей никто не
заинтересовался. Посчитали, что это пустая трата пуль.
— Пулемет Максима — это не какая-то винтовка, — проговорил министр, и глаза его
вспыхнули. — Это оружие грядущего. Один человек, управляющий им, способен перебить роту
врагов. Пулемет чрезвычайно мобилен и легок, его можно перевозить на телеге и стрелять из него на
ходу. Боевая скорострельность этого чудовища составляет около трехсот выстрелов в минуту.
Это было впечатляюще, но я знавал примеры и повнушительнее. Картечница Гатлинга, например,
может производить до тысячи выстрелов в минуту.
— Орудие Гатлинга неповоротливо, и вести из него по-настоящему прицельную стрельбу
трудно, — отвечал Гирс. — В нем много стволов, и потому прицельность весьма приблизительна, он
просто слепо палит в заданном направлении. У Максима же всего один ствол, и пулемет этот, как я
уже говорил, может быть очень подвижен. Любую картечницу или митральезу легко накрыть
выстрелом из пушки, а пулемет Максима может безостановочно перемещаться по полю боя
лошадьми. Если при этом поставить его на небольшой лафет, он может вращаться по окружности.
Поверьте, этот пулемет на голову превосходит все прочие виды стрелкового оружия. Если вы все еще
сомневаетесь, скажу, что работу над ним финансирует не кто-нибудь, а сам барон Ротшильд. А этот
человек ошибается крайне редко.
Я нахмурился. Дело выглядело весьма неприятным.
— Этот… пулемет уже применялся в боевых условиях?
— Пока нет. Но вот вам и удобный случай. Если Зили-султан получит его от британцев, мы не
успеем глазом моргнуть, как он захватит Тегеран. Армия Насер ад-Дина даже не подумает сражаться
с таким чудовищем, солдаты просто разбегутся в разные стороны.
Я задумался. Если то, что говорит министр, правда, противостоять пулемету Максима будет очень
нелегко. Но, насколько я понимаю, в Лондоне представляли опытный экземпляр. Как быстро его
можно запустить в производство и поставить на вооружение?
Этого министр не знал. Однако полагал, что исходить следует из худшего — то есть из того, что
таких пулеметов произведено уже некоторое количество и они готовы к использованию.
С минуту мы оба молчали.
— Вы понимаете важность ситуации? — наконец спросил Гирс.
Я кивнул.
— Пожалуй. Однако не понимаю, чем могу быть вам полезен именно я?
Гирс криво усмехнулся.
— Во-первых, вы лучший сыщик в Российской империи, а, может быть, и в Европе…
Я склонил голову, молчаливо протестуя против столь сильного комплимента. Даже если это и так
на самом деле, приличия требуют от меня скромности — хотя бы внешней.
— Не спорьте, — Гирс повысил голос. — Нам нужен не просто шпион, а шпион с умениями
детектива. Кроме того, вы счастливчик, судьба вам благоволит. А в таком деле это очень важно.
— Но я даже не знаю персидского, — отбивался я.
— И не нужно. В Персии очень многие говорят на тюркском. Сам нынешний шах Каджар до
двенадцати лет говорил только на нем и вовсе не знал персидского. Вы же некоторое время служили
в Туркестане и тюркский знаете. Таким образом, в общении у вас также не будет никаких трудностей.
В самом крайнем случае вам помогут наши драгоманы[2]. Но, думаю, этого не потребуется.
Он умолк. Молчал и я. Меньше всего мне хотелось уезжать из России, на то были веские личные
причины. Но личные причины — не основание отказываться от задания.
Я не боялся, что меня разжалуют в случае отказа, но могли подумать, что я испугался опасного
дела. И это при том, что я уже был известен как человек, которому сам черт не брат. Что же
получается — ноблéсс обли́ж, или, перефразируя знаменитое выражение, репутация диктует нам
образ действий? Выходило, что так… В конце концов, сказал я себе, дело вполне может оказаться
интересным.
— Хорошо, — сказал я хмуро, — хорошо. В чем именно будет состоять моя миссия?

[djjaz63]

Глава вторая
Враг шахиншаха
Ганцзалину я велел ехать отдельно от меня. Пусть никто до поры до времени не знает, что мы —
господин и слуга. На пароходе я взял ему место в каюте второго класса и велел выдавать себя за
калмыка, едущего в Персию по торговым делам. Сам я, как и положено, отправился первым классом.
— За хозяином будут следить? — полюбопытствовал Ганцзалин.
— Да, — сухо отвечал я. — За мной будут следить, а ты будешь следить за теми, кто будет
шпионить за мной.
Ганцзалин только молча кивнул и попятился к двери.
Отплывали мы через три дня. За это время я должен был выучить воинские уставы и подобрать
себе новый гардероб. Дело в том, что в Персию я ехал не как надворный советник X, а как
кавалерийский ротмистр Нестор Васильевич Загорский. Почему я взял именно такое имя? А почему
бы и нет? Тем, кто меня знал, да и мне самому это созвучие показалось забавным.
Гирс предлагал мне дипломатическую должность, но я отказался. К посольским всегда много
внимания, в них — часто не без основания — подозревают шпионов. К тому же, расследовать военные
дела всегда удобнее военному. В числе русских инструкторов в Персии сейчас находятся полковник
Генерального штаба, три офицера и пять урядников. По договору между Персией и Россией они
служат там по три года. У одного из обер-офицеров как раз кончается трехлетний срок, так что я
займу его место в бригаде.
О службе в армии я знал не понаслышке, шашкой владел, наездником был хорошим. Так что с
этой стороны никаких неприятностей я не ждал. Меня немного волновало, что по-персидски я не
говорю, но за оставшиеся дни я надеялся усвоить обиходные слова и выражения. И, кстати,
рекомендовал поучить язык и Ганцзалину — хотя бы основные формулы вежливости. Тот дерзко
отмахнулся, сказав, что вежливость пристала высокородным особам. Он же будет действовать среди
простых людей, так что учить надо не вежливые слова, а, напротив, бранные. По его мнению, это
вернейший способ возбудить к себе уважение и любовь как в России, так и в Персии.
— Ругает — значит любит, — завершил он свою речь, безбожно переврав известную пословицу.
Вообще, Ганцзалин проявляет похвальное спокойствие, чего не могу сказать о себе. Сколь бы ты ни
был хорош в своем деле, иной раз попадаются задачи не просто трудные, а нерешаемые. Понять же,
какая именно задача попалась в этот раз, ты можешь только после того, как решишь ее. Или,
напротив, не решишь.
Пароход наш, громко именуемый «Шах», производил впечатление древнего корыта, каким и был в
действительности. Он вышел из Баку и в случае особенного везения должен был не потонуть в
ближайшие же часы, а доставить нас к персидскому порту Энзели.
Пока мы шли по морю, ничего интересного не случилось. Я продолжал учить персидский язык —
если можно так назвать мои варварские экзерсисы. Ганцзалин же, следуя своей деятельной натуре,
рыскал по всему кораблю в поисках приключений. Каковых, на наше счастье, так и не отыскал.
Стоит заметить, что при всей своей сверхъестественной ловкости мой слуга обладает даром
притягивать к себе неприятности. Если бы он действовал один, жизнь его наверняка уже прервалась
бы самым печальным образом. Однако его невезение обезвреживается моей удачливостью, так что в
целом мы составляем вполне ординарный отряд. Когда удача особенно нужна, я стараюсь держать
Ганцзалина на некотором расстоянии, хотя это его и обижает. Но дело даже не в обиде. Я уверен, что
если он окажется без моей защиты, злосчастная звезда Ганцзалина просто-напросто прикончит его в
самом скором времени. Именно поэтому я вынужден терпеть его рядом, иногда поругивая за
неосмотрительность.
Тут к слову стоит заметить, что морские путешествия интересны только в романах. В жизни это
весьма однообразное занятие, выдержать его без ущерба может разве что прирожденный моряк или
влюбленная парочка. Море, которое согласно писателям всегда разное, на самом деле одно и то же на
протяжении многих миль. На борту не было ни прекрасных дам, ни интересных собеседников.
Некоторое развлечение мог бы доставить десятибалльный шторм, который потопил бы наше старое
корыто вместе с командой и пассажирами, но этой сомнительной потехи мы так и не дождались.
Таким образом, в указанный срок мы благополучно сошли в Энзели. Строго говоря, в сам Энзели
пароход не заходил, а стал на рейде. После этого пассажиров на местных лодках-кирджимах
доставили к берегу. Чистая публика первого класса была недовольна, но делать нечего, приходится
терпеть: сухопутный путь до Персии гораздо длиннее.
В Энзели прямо на берегу мы увидели один из шахских дворцов. К моему удивлению, это оказался
просто заброшенный многоэтажный павильон. Здесь же обнаружились и пограничные укрепления,
которые охраняют несколько десятков солдат и четыре древние пушки, судя по их виду, стрелявшие
последний раз при сотворении мира. Солдат здешних, кажется, набирали по всем персидским
канавам: мундиры у них вылинявшие, не по размеру, штаны не прикрывают даже щиколоток.
— Мы вдвоем могли бы разогнать этот гарнизон в пять минут, а после захватить весь берег, —
шепнул я Ганцзалину, пока нас сажали на новые лодки и везли уже к другому месту, а именно к
местечку Пир-Базар.
— Я бы и сам, один разогнал и все бы тут захватил, — спесиво отвечал мне Ганцзалин.
Образ Ганцзалина в пышных усах, исполняющего обязанности шахиншаха, показался мне
несколько комическим. Ганцзалин, однако, смотрел крайне серьезно. Боюсь, задержись мы тут хотя
бы на пару дней, он бы исполнил свой воинственный план. И тогда Зили-султану пришлось бы иметь
дело с куда более опасным врагом, чем его августейший папаша.
* * *
Пир-Базар оказался типичным торговым местом, где ежедневно разгружались сотни лодок, перевозя
товары с пароходов на берег и с берега на пароходы. Общая атмосфера была мне знакома по
Туркестану, однако здесь имелись свои тонкости, о которых, пожалуй, расскажу чуть позже.
Ганцзалин быстро разнюхал обстановку и сообщил, что до Тегерана можно добраться
сравнительно быстро, дня за четыре, а можно и медленно — за двенадцать дней. Как угодно ехать
господину?
— Что ты глупости спрашиваешь, — поморщился я, — у нас дело государственной важности.
Конечно, быстро. Будь любезен, распорядись.
Однако Ганцзалин глядел на меня крайне хитро и действовать не спешил. Оказалось, так
называемый короткий путь не так уж и короток. С точки зрения расстояния он такой же, но с точки
зрения удобств — совершенно иной. Если хотите ехать быстро, передвигаться придется по-курьерски,
на сменных лошадях. А здесь это обычно — необыкновенные одры, которые, во-первых, скачут каким-
то людоедским аллюром, во-вторых, могут в любой момент отдать богу душу, оставив вас одного
посреди дороги. Второй же, медленный, путь оказался куда более цивилизованным — надо было идти
вместе с караваном, который ведут погонщики-черводары.
Я задумался. Тратить на дорогу двенадцать дней было мне жалко. Однако в пути я мог
дополнительно поупражняться в персидском языке, к тому же оживляя его общением с персами.
Кроме того, за это время можно будет присмотреться к характеру подданных шахиншаха. Да, в
столицу я приеду на неделю позже, но уже подготовленным. Едва ли за эту неделю Зили-султан
устроит переворот. Взвесив все плюсы и минусы, я махнул рукой и решил все-таки отправиться с
караваном.
Слуга мой владел тюркским гораздо хуже меня, а персидским вообще никак, так что переговоры
пришлось вести мне. Прошли они на удивление гладко, и уже в полдень мы выступили с караваном в
сторону Тегерана. Я успел переодеться в русскую военную форму и, сидя на муле, выглядел так
внушительно, что верный Ганцзалин решил меня короновать.
— Это вам надо быть императором, а не ему, — заявил он мне, разумея под «ним» Александра III.
По счастью, никого русских рядом не было, а не то впору было бы заводить дело о
государственной измене.
— Я подумаю о твоем предложении, — тем не менее сказал я Ганцзалину.
Все дальнейшие переговоры с вожаком караванщиков, он же караван-баши, вел уже Ганцзалин.
Как это ему удавалось, я не знаю; кажется, он обходился жестикуляцией и некоторыми бранными
персидскими словами, которые все-таки выучил и которые снискали ему среди черводаров
необыкновенное уважение.
* * *
Путь наш в первый день оказался довольно коротким. Через несколько часов бодрой езды мы въехали
в город Решт. Вместе с караванщиками селиться мы не стали, я отправил Ганцзалина порыскать по
городу. Вернувшись через час, он объявил, что отыскал для нас самую лучшую местную гостиницу.
Признаюсь, я живал в разных условиях, но наш номер меня удивил. Некрашеные стены, дыры в
полу и потолке, через которые по очереди заглядывают тараканы и любопытные постояльцы.
Тараканы, кроме того, под настроение прямо заходят к нам в гости. За ними гоняется Ганцзалин и
методично их истребляет. Если бы таракан был пушным зверем, полагаю, что мы бы очень скоро
обогатились.
В комнате нашей никакой мебели, постели устроены прямо на полу, на рваных и нечистых
матрацах. В постелях этих кишат клопы и другие местные жители, которым я и названия-то не знаю.
— У нас лучшая гостиница в городе, — тем не менее твердо заявил Ганцзалин в ответ на мое
неудовольствие. — Все остальные еще хуже.
Я велел ему купить керосина, мы побрызгали им постели и улеглись спать под тихие крики
умирающих насекомых. Во всяком случае, Ганцзалин уверял, что он эти крики отлично слышит.
Однако он ошибся: насельники матрасов не умерли, а лишь впали в летаргию. Придя в себя часов
в семь утра, клопы принялись кусаться так злобно, что мы с Ганцзалином быстренько поднялись и,
наскоро завершив туалет, двинулись на постоялый двор к нашим черводарам.
Здесь меня неожиданно посадили в тахтараван — род сундука или закрытых носилок, которые
тащат на себе две пары мулов, меняющихся в дороге. (Забегая вперед, скажу, что название полностью
отражало суть экипажа). Я, почуяв неладное, хотел было отказаться, но черводары начали вопить, что
так положено — высокий гость должен ехать в носилках. Особенно усердствовал караван-баши,
который кричал, что покроет себя вечным позором, если допустит, чтобы такой великий человек ехал
на муле как простой смертный.
— Я с места не сдвинусь, если господин не сядет в экипаж! — заключил он свой пламенный
монолог.
— Везут важного человека — себе цену набивают, — объяснил настойчивость черводаров
всезнающий Ганцзалин. — Лучше не спорьте, хуже будет.
Проклиная все на свете, под насмешливым взглядом Ганцзалина я влез в носилки, и меня
поволокли — иного слова не подберу — к городским воротам. Правда, судьба отомстила за меня.
Когда Ганцзалин отвлекся, его мул исхитрился и с необыкновенной ловкостью плюнул ему на спину.
И, кажется, получил от этого огромное моральное удовлетворение. Раньше я думал, что на такие
чудеса способны одни верблюды, но, как видим, жесточайшим образом ошибался. Иной раз
поражаешься, сколько же тайн, непостижимых для ума, содержит в себе природа! Об этом я даже
сказал Ганцзалину, на что он надулся и не захотел со мной разговаривать, решив, что это я так
утонченно над ним насмехаюсь.
* * *
За городом нас атаковали нищие и дервиши, сидевшие у ворот и обиравшие всех входящих и
выходящих. К счастью, черводары весьма убедительно разогнали их бранью и пинками.
Дополнительный ужас вселял в попрошаек Ганцзалин, которой отнял у одного дервиша его посох и
грозно махал им в воздухе, словно бог Индра — своей ваджрой.
Пройдя, как сквозь строй, через партикулярных нищих, мы стали свидетелями зрелища куда более
жуткого: по краю дороги в ряд сидели прокаженные. Судя по всему, вход в город им был запрещен, а
жить как-то все равно было нужно. Безносые, с оплывшими лицами, со страшными рубцами через все
лицо, они ныли что-то гнусавыми голосами, прося подаяния и протягивая к нам свои чашки. Караван-
баши попросил не давать им милостыни, иначе они кинутся на нас всей ватагой и перевернут
тахтараван. Пришлось мне умерить свое милосердие — надеюсь, Будда меня за это простит.
Мы быстро миновали страшное поприще прокаженных, и я, если можно так выразиться, углубился
в езду. Тахтараван оказался сооружением чрезвычайно тряским: расслабившись, можно было
откусить себе язык, так что приходилось быть внимательным. Я постарался слиться с экипажем,
надеясь, что это приведет меня в гармонию если не с миром, то хотя бы с тахтараваном.
Однако медитация моя оказалась недолгой. Спустя пару минут где-то неподалеку послышался
частый стук копыт. Из любопытства я высунул голову наружу и увидел, что нас рысью догоняют два
всадника. Судя по виду, это были полицейские ферраши. (Вообще-то феррашами здесь зовут слуг, но
это прозвище распространяется и на нижние полицейские чины). Один был из рядовых, второй —
что-то вроде нашего унтер-офицера. При этом рядовой был огромен, как норвежский тролль, и
выражение лица имел соответствующее, а унтер, напротив, оказался изящен и даже щеголеват.
Наши черводары, увидев полицию, смешались и остановили караван. Ганцзалин на всякий случай
ушел в тень моего тахтаравана, так, чтобы не мозолить глаза стражам закона. За всадниками по
пятам бежали дервиши — крича необыкновенно скандально и размахивая руками. Меня это удивило:
неужели нищие рассчитывали выдоить милостыню у полицейских?
Стражники подъехали к черводару, замыкавшему наш караван, и стали его о чем-то спрашивать.
Тот, судя по физиономии, отвечал что-то вроде «не знаю, не видел». Унтер прикрикнул на черводара,
но тот стоял на своем: не знаю, не видел.
Воспользовавшись задержкой, дервиши догнали всадников, окружили их со всех сторон и подняли
невообразимый гвалт. Один из дервишей даже схватился за уздцы унтеровой лошади и стал
указывать вверх, то ли призывая в свидетели Аллаха, то ли грозя карой небес. Унтер замахнулся на
него плеткой, но ударить не решился. Второй ферраш стал наступать своей громадной лошадью на
наглого дервиша, оттесняя его на обочину. Тот попятился и упал. Остальные дервиши взревели и
взяли полицейских в плотное кольцо.
И тут я почувствовал, что уже не один в своем тахтараване. Скандал отвлек меня, и ваш покорный
слуга потерял всякую бдительность. Я резко повернул голову — напротив сидел мальчишка лет
пятнадцати, одетый в широкие шальвары, синюю суфийскую хирку, сшитую из кусков ткани, и белый
колпак. На плече у него висела котомка. В тахтараване было темновато, но чумазую физиономию и
сияющие белки глаз я разглядел преотлично.
— Ты кто такой? — спросил я по-персидски — на это моих познаний в языке хватало.
Неожиданно для меня оборванец отвечал на очень недурном английском языке.
— Господин, меня преследуют власти. Прошу, не выдавайте, иначе меня казнят.
— Казнят? — удивился я. — Какое же преступление ты совершил?
Оказалось, нового знакомца хотели арестовать за то, что он бабид — приверженец религиозной
секты, запрещенной в Персии. Ее основатель Баба был казнен, а секта рассеяна по всей стране.
Однако отдельные его последователи продолжали исповедовать свой культ. Их объявили
государственными преступниками за то, что они организовали несколько покушений на шахиншаха.
Покушения провалились, но легче от этого бабидам не стало.
— Так ты, значит, враг шахиншаха? — строго спросил я.
Мальчишка отчаянно замотал головой.
— Нет-нет, я не бабид, — запротестовал он, — я суфий, мюрид тариката накшбандийя. Видите, на
мне хирка.
— В хирку может вырядиться любой, — отвечал я, и мне почудилось, что мальчишка при этих
словах вздрогнул. Но он тут же пришел в себя и снова страстно заговорил.
— Нет-нет, я не обманываю вас, верьте мне, господин! Если хотите, я прочитаю вам вслух любой
зикр нашего тариката.
— Откуда ты знаешь английский? — полюбопытствовал я.
— Меня научил мой муршид, наставник.
— А он откуда знает?
Но ответить мальчишка не успел, потому что в окно заглянул Ганцзалин.
— Полиция ищет опасного преступника, — сообщил он. И, увидев моего незваного гостя, добавил,
не изменившись в лице. — Кажется, мы его уже нашли.
Мальчишка скорчил отчаянную физиономию, повалился мне в ноги, хотя в тесноте тахтаравана
это было крайне неудобно, и, дрожа, уткнулся головой в мой живот.
— Умоляю, не выдавайте!
Я глянул на Ганцзалина, прижал палец к губам и махнул рукой, показывая, чтобы он исчез.
Догадливый мой товарищ убрал голову и стал гарцевать на своем муле с моей стороны, создав таким
образом почти непроходимый живой редут. Мальчишка по-прежнему лежал, уткнувшись мне в живот,
и только мелко дрожал. Это мне показалось странным, но я ведь не знал, что ему тут грозит.
Возможно, его и впрямь хотят казнить, эти восточные деспотии гуманизмом не отличаются. Так или
иначе, мы не будем тут сидеть целую вечность: я — уподобившись кенгуру, а он — кенгуриному
детенышу.
— Будь добр, сядь по-человечески, — строго велел я.
Он немедленно сел, при этом на чумазом лице я не увидел страха, напротив, в глазах мелькали
веселые искорки. Снаружи послышались голоса — заносчивые, кричавшие что-то по-персидски, и
строгий, Ганцзалина, по-русски пытавшийся унять невидимых супостатов.
— Но-но, куда прешь? Его высокоблагородие отдыхать изволит! Осади назад!
Я не знал, что делать. Недоразумения с властями нужны мне менее всего, но и выдать мальчишку
на верную смерть я не мог. Тем более на бандита и убийцу он совсем не походил. И я решил взять
паузу и посмотреть, как дело пойдет дальше. Знаками я велел незваному гостю лечь на сиденье и
набросил на него овечью шкуру, валявшуюся тут же.
Тем временем спор снаружи разгорался все жарче. Персы вопили что-то по-своему, Ганцзалин
отвечал им по-русски. Конечно, начнись драка, слуга мой один отколотил бы обоих. Но такую
роскошь мы себе позволить не могли, так что держался он со всем доступным хладнокровием. Вот, к
слову сказать, у нас почему-то полагают, что азиаты невозмутимы. Тяжелое заблуждение, друзья мои.
Если человек не показывает своих чувств, это не значит, что у него их нет. Внутри он может кипеть, и
если вы перейдете границу, вся его ярость выплеснется на вас мгновенно и с самыми печальными
последствиями.
Вопрос, однако, был не в Ганцзалине, а в том, насколько хватит хладнокровия у феррашей и не
решат ли они пустить в ход оружие. В этом я уверен не был и решил все-таки явить миру свой
солнцеликий образ.
Скроив физиономию насколько возможно важную и суровую, я выглянул в окошко.
— В чем дело, господа? — строго спросил я по-русски.
Мой мундир, значительный вид и общий гипноз, который производит на персов любая
иностранная физиономия, смутили стражников. Унтер неуверенно залопотал что-то по-своему, но я
не собирался входить в его положение.
— Будьте любезны освободить дорогу — сказал я ему — на этот раз по-английски.
Слияние в одном человеке сразу двух великих держав привело стражников в трепет. Унтер молча
застыл вместе с лошадью, не зная, что предпринять. Нижний чин еще пытался заглянуть в окошко с
другой стороны, но тут на его пути встал верный Ганцзалин. Он так ловко управлял своим мулом, что
все время путался под ногами у полицейского. Тот попробовал объясниться с ним на пальцах, тыкал
рукой в сторону тахтаравана, но Ганцзалин упорно его не понимал. Знание, разумеется, сила, но от
незнания иной раз пользы гораздо больше.
Думаю, ферраши ретировались бы, несолоно хлебавши, но все дело испортил караван-баши.
Глупый туземец, видя, что мы не можем объясниться по-персидски, решил нам помочь. Подъехав, он
объявил, что господин, то есть я, говорит по-тюркски. Унтер ужасно обрадовался и тут же перешел на
тюркский. Метнув на глупого погонщика грозный взгляд, я вынужден был вступить в беседу.
Унтер заявил, что они гонятся за опасным государственным преступником, дела которого
способны затмить собою солнце в ясный день.
— А при чем же тут я? — голос мой звучал весьма высокомерно.
Унтер отвечал, что злонамеренный и подобный гадюке злоумышленник мог незаметно для моего
орлиного глаза проникнуть в мои благоуханные покои. Если его не обнаружить вовремя, он вполне
способен покуситься на мою благословенную и охраняемую Аллахом жизнь.
— В моих благоуханных покоях нет никого, кроме меня, — отвечал я сурово. — Более того, ни
один злоумышленник не мог в них проникнуть, пока я здесь.
Унтер, однако, сказал, что все-таки вынужден будет по долгу службы провести осмотр моего
тахтаравана. Выражался он теперь куда менее цветисто, и я понял, что ситуация осложнилась. В
глазах у его помощника-тролля зажглись злобные огни. Как уже говорилось, нам ничего не стоило
избавиться от обоих феррашей, но сделать это на глазах у целой толпы дервишей и черводаров было
совершенно невозможно. Однако и отдавать мальчишку этим дуракам я был не намерен.
— Послушайте — сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно более внушительно, — я
— ротмистр русской гвардии. Это звание соответствует вашему генералу (я не слишком-то и
приукрасил, как выяснилось позже, от русского ротмистра до персидского генерала часто один шаг).
Я здесь для исполнения чрезвычайно важной государственной миссии. Я не имею права показывать
вам, что я везу в своем экипаже. Но могу заверить, что ничего запрещенного тут нет.
Мой решительный тон произвел впечатление на стражников. Они отъехали в сторону,
посовещались, потом унтер подъехал уже один. Он сказал, что не смеет беспокоить высокого гостя.
Однако будет сопровождать меня до следующего города, где решение примет вышестоящее
начальство.
— Прекрасно, — сказал я не моргнув глазом и нырнул обратно в свой тахтараван.
Черт бы вас всех побрал! Только вышестоящего начальства нам недоставало…

[djjaz63]

Глава третья
Неудачливый рыцарь
Положение наше, в самом деле, казалось незавидным. Следующим городом у нас был Казвин, но до
него намечалось еще несколько ночевок на станциях. Как прикажете поступить? Не могу же я дневать
и ночевать в тахтараване, чтобы туда не сунулись стражники. Нет, это решительно невозможно, надо
избавиться либо от полиции, либо от мальчугана. И сделать это как можно скорее.
— Как, по крайней мере, тебя зовут? — я глядел на случайного попутчика весьма хмуро.
Однако суровые мои взгляды волновали его крайне мало. Он вытащил из своего дорожного мешка
кусок белой ткани и пытался оттереть чумазую физиономию. Из этого я вывел, что чумазость — не
его природный образ. Не исключено даже, что он знаком с мылом и полотенцем.
— Зовите меня Азад-мирза, — наконец отвечал он, не прерывая своего занятия.
— И как это переводится?
— Азад — значит «свободный», мирза — «образованный».
Я хмыкнул. Пятнадцатилетний клоп именует себя образованным человеком. Впрочем, насколько я
знаю, мало кто из местных говорит на иностранных языках. Так что в какой-то степени, может быть,
он и прав. Тем не менее называть его мирзой я не намерен, будет просто Азад.
— Ну, а вас как зовут? — полюбопытствовал мальчишка.
— Зови меня Нестор Васильевич Загорский, — отвечал я.
— И как это переводится на английский? — в свою очередь, спросил он.
— Это переводится как Нестор Васильевич Загорский, — отрезал я.
Азад сказал, что это слишком длинное имя, и раз оно никак не переводится, он будет звать меня
Нестор-ага, то есть просто господин Нестор. А, может быть, я совершал паломничество в Мекку, и
тогда меня следует звать Нестор-хаджи? Или я происхожу из древнего дворянского рода, и тогда он
может звать меня Нестор-хан? Или, может быть…
— Уймись, — прервал я его, — мне нужно подумать.
— Подумать? Это ужасно интересно! О чем Нестор-ага собирается думать?
— О том, как поскорее сбыть тебя с рук — сказал я.
— Это будет нелегко.
— Ничего, такой товар долго не залежится. В крайнем случае, сброшу цену.
Услышав это, мальчишка, кажется, испугался. Он насупился, глядел теперь исподлобья, со
страхом. На миг мне показалось, что я, сам того не желая, проник в какую-то его тайну.
— Вы правда хотите меня продать? — спросил он с дрожью в голосе.
Я посмотрел на него внимательно. Мальчуган вел себя странно. Вероятно, судьба у него не самая
легкая. Но чем я могу ему помочь, кроме как высадить в ближайшем же безлюдном месте — причем
высадить так, чтобы этого никто не увидел?
Разглядывая Азада, я заметил, что кожа у него на лице нежная, а там, где ее заслоняла шапка,
почти белая. Может быть, он вообще нездешний? Слишком мягкие у него черты лица, слишком
тонкие. Или его много месяцев держали взаперти — вон какой худенький.
— Я знаю, что в Персии до сих пор торгуют людьми — сказал я внушительно. — Но у нас рабство
отменили. К тому же я русский офицер, и это дело чести…
Тут я немного сбился, не зная, что же именно считать делом чести. Махнул рукой и сказал, что
бояться ему нечего, кроме тех двух стражников, которые следуют за нами по пятам и на ближайшей
станции наверняка его схватят.
Мальчишка на миг встревожился, но потом вдруг просиял.
— Не беспокойтесь, Нестор-ага — сказал он. — У меня есть план.
Я не верил в подростковые фантазии, но все-таки полюбопытствовал, что же он такое
запланировал?
Азад-мирза сделал важный вид и обещал рассказать о своих планах, только когда мы подъедем к
станции. Я не стал настаивать — да и что мог придумать в этом положении подросток? Проще всего
было бы Ганцзалину отвлечь стражников, чтобы мальчик в это время сбежал. Однако бегство увидят
погонщики и наверняка донесут полиции. Нет, это был не план, а только половина плана.
Я решил пока не ломать голову: пусть мозг сам, без моего участия решает эту проблему. По опыту
я знал, что сознание способно на многие чудеса. Иногда ему можно дать задачу, а самому отвлечься
— и мозг все сделает за тебя. Так же я поступил и в этот раз. А сам пока попросил Азада рассказать
мне про двор шахиншаха. Конечно, я изучил досье, данное мне Гирсом, но, как сказал бы Ганцзалин,
лишнее знание никогда не бывает лишним.
Услышав мою просьбу, Азад-мирза воодушевился необыкновенно.
— Шахиншаха я знаю не хуже родного дяди, — заявил он. — Слушайте же и не говорите, что не
слышали! У него вот такие усы! На шее он носит огромный бриллиант! А когда выезды, он надевает
бриллианты еще на шапку. На плечах погоны, тоже с бриллиантами…
— Если ты будешь говорить только про бриллианты, до шаха так и не дойдем, — перебил его я. —
Скажи лучше, что он за человек, что ему нравится, что не нравится, кого он любит, кого боится? Это
ты знаешь?
— Конечно, — сказал Азад, — конечно, знаю. Я знаю все, но вы тогда спрашивайте сами.
Я кивнул — хорошо. Первое: что шахиншах любит больше всего?
— Повелитель, — отвечал Азад, — любит своих жен и часто у них бывает. Еще шах любит
фотографию и охоту.
— Это интересно, — заметил я. — А сам он только наблюдает или лично участвует в охоте?
Выяснилось, что не только наблюдает. По словам Азада, шах — один из лучших стрелков в
Персии. А еще шах — реформатор. Он старается вводить в моду все европейское. Шах бреет бороду и
носит короткую одежду, а, кроме того, он велел женщинам ходить с открытыми лицами. Но это не
понравилось муллам и потомкам Пророка, и тогда его указ был отменен.
Выяснилось также, что шах говорит на иностранных языках. Точнее, пытается говорить. Иногда он
берет уроки у кого-нибудь из русских или англичан.
— И насколько же продвинулся шах в русском языке? — спросил я.
Азад-мирза прыснул. Ни насколько, — отвечал он, ни на пол-уса не продвинулся. Да и как он мог
продвинуться, если гаремом он интересуется больше, чем учением? Гарем, кстати, здесь зовется
эндерун. На всякий случай, Нестор-ага, вдруг вам понадобится.
И мальчишка посмотрел на меня крайне лукаво. Но я даже бровью не повел, лишь спросил, откуда
он столько знает о повелителе.
— Это моя тайна, — отвечал Азад с самым нахальным видом.
Я пожал плечами — пусть так, пусть тайна. И мы продолжили нашу познавательную беседу. —
Любит ли шах подарки?
— А кто не любит подарки? — удивился мальчик. — Подарки любят все люди. Шах — самый
главный человек в государстве, и подарки он любит больше всех. Но подарки должны быть дорогие —
золото, драгоценные камни и все такое, иначе шах будет недоволен.
Ну что ж, хорошо, если так — у меня для шаха есть по-настоящему редкое подношение. Это,
конечно, не золото и не бриллианты, но, надеюсь, он оценит.
Впрочем, рассчитывать только на подарок не стоит. В обороне шаха следует поискать и другие
бреши. Собственно, а какие это могут быть бреши? Любовь к охоте, любовь к подаркам, любовь к
женщинам. Что еще? Мания величия? Пожалуй. Но у обычных людей это мания, а у властителей —
нормальное состояние ума. Ведь если обыватель говорит, что он Наполеон, его сажают в желтый дом,
но никто не удивляется, когда Наполеоном зовет себя сам французский император.
Какова же мания Насер ад-Дин шаха? В досье говорилось, что он мнит себя персидским Петром
Великим и даже мечтает остаться в памяти потомков новым Александром Македонским. Ну, до
древнего полководца ему далеко. Хотя в свое время он изрядно попортил нервы англичанам, завоевав
ненадолго афганский Герат. Впрочем, чего только не завоюешь по молодости лет. Для нас важнее, что
он, по-видимому, великий честолюбец и по обычаю всех восточных деспотов обожает лесть. Это
можно использовать, чтобы войти к нему в доверие и заставить делать то, что мне нужно.
— А какую роль играет гарем в жизни шаха? — полюбопытствовал я. — Кто у него любимая жена,
как часто он вообще посещает жен? И, кстати говоря, насколько они склонны к интригам?
Тут мальчишка необыкновенно воодушевился, глаза его засверкали.
— Гарем — это нечто необыкновенное, — заявил он убежденно.
Я с трудом подавил улыбку. Конечно, идея собрать в одном месте множество женщин и передать
их в одни руки должна вдохновлять юного мужчину.
К моему удивлению, Азад очень толково, ясно и, я бы сказал, исчерпывающе рассказал о нравах и
обычаях шахского гарема.
Узнал я о том, что у шахиншаха — четыре главных жены, из них три — матери его взрослых
сыновей, занимающих ключевые должности в государстве: Зили-султана, Мозафареддина и военного
министра Наиб-э Султана. Временных же жен или, говоря понятным языком, наложниц что-то около
пятидесяти. Их число все время меняется, потому что шах регулярно берет в гарем понравившихся
ему новых жен, а некоторых надоевших отдает генералам или своим приближенным.
— Помучился я, теперь помучайтесь и вы, — прокомментировал я этот милый обычай, за что
получил гневный взгляд от Азада-мирзы.
Нынче фавориткой шаха считается Анис аль-Дауле. Она высока, красива, стройна — и очень умна,
хотя всего-навсего дочь мельника. Шах не только любит ее как женщину, но и прислушивается к ее
советам. Другая его жена, Амина Агдас, является старшей женой и тоже очень влиятельна, потому что
шах ей доверяет как никому. Именно она хранит наиболее дорогие его сердцу драгоценности, она же
подает ему кофе. Европеянок среди жен шаха нет. Говорят, была когда-то среди временных жен
француженка, но шах отправил ее на родину.
Молодые жены обычно подчиняются старшей, и все без исключения заискивают перед фавориткой.
Жены, как и положено женам, очень любят драгоценности. Но — ирония судьбы — как они сами себе
не принадлежат, так же часто не принадлежат им и драгоценности, которые они носят.
Драгоценности делятся на две категории — казенные, которые после смерти шаха переходят к женам
его наследника, и подаренные шахом, которые они могут держать у себя всю жизнь.
Жизнь жен проходит в праздности и интригах. Но главные жены не просто интригуют, они влияют
на жизнь в государстве. Когда шах приходит на женскую половину, в эндерун, все бросаются к нему,
стараясь заслужить его внимание и расположение. Бывает, шах развлекается с ними, заставляя всех
сразу купаться в бассейне, а сам любуется на этот принадлежащий ему цветник.
В свое время на повелителя произвел необыкновенное впечатление европейский балет.
Вернувшись домой, он велел, чтобы его жены у себя в эндеруне ходили в коротких юбочках-шалитех,
как западные балерины.
— А балетные па он их не заставляет учить? — не выдержал я.
Азад засмеялся лукаво.
— Нет, не заставляет, да это было бы и нелегко. Большая часть жен весьма корпулентны, так что
представить их прыгающими можно разве что в страшном сне. Даже и то, что они просто носят своим
юбочки, выглядит очень смешно.
— А ты-то откуда знаешь? — спросил я. — Или ты бывал в гареме у шаха?
Азад на миг смутился.
— Я не был, конечно, кто меня пустит. Но мода носить короткие юбочки в эндерунах вышла за
пределы шахского дворца. Их стали носить и обычные женщины.
— Так ты, негодник, все-таки был в гаремах, хоть и не в шахских? — прижал я его к стенке.
Однако он ловко вывернулся.
— В Персии все мужчины были в гаремах, — отвечал он с достоинством. — Мальчики у нас до
восьми лет живут на женской половине, вместе с женщинами.
В шахском гареме, как и положено, имеется целый штат евнухов — общим счетом более сотни. Все
они ходят под началом у старшего евнуха, привезенного из Черной Африки. Вид и манеры у него
совершено зверские, говорят, его побаивается сам шах Насер ад-Дин.
Эндерун правителя занимает целый квартал. Он стоит в окружении высоких стен, а с одной
стороны примыкает прямо ко дворцу. Вокруг стен выставлена стража. Если попробовать туда
пробраться, вас могут застрелить без суда и следствия. Внутри эндеруна — огромный цветник, в
центре которого устроен фонтан. Цветник окружен зданием с множеством комнат — это квартиры
жен шаха и их рабынь. Отсюда можно пройти в опочивальню шаха.
Перед опочивальней повелителя всегда дежурит караул из племени каджаров. Когда к шаху идет
одна из жен, об этом громко кричит евнух. И тогда караул обязан встать на колени, обернувшись
задом к проходу, закрыть глаза и уткнуться лбом в землю, чтобы не осквернить своим взглядом жены
царя царей. То же самое делается, когда жена возвращается обратно.
Тут я подумал, что это достаточно рискованный порядок. Ведь если подкупить евнуха или самому
прикинуться евнухом, таким криком можно совершенно обезвредить охрану и убить или похитить
шаха.
Однако самое главное, что я узнал — это то, что шахский гарем играет немалую роль в
управлении государством. Именно через него подчас назначаются губернаторы и многие высокие
чиновники. Кстати сказать, в эндеруне, кроме самих жен, есть еще несколько сотен их рабынь и
прислужниц, у каждой из которых есть родственники, которым тоже нужно оказать протекцию.
Вообще же на содержание эндеруна уходит куча денег — почти треть всего бюджета Персии…
В самый разгар беседы занавеску у окна откинула рука Ганцзалина, и мой мужественный
хранитель засунул физиономию прямо в тахтараван.
— Господин, — сказал он, окидывая недоброжелательным взглядом Азада-мирзу, — с вами хочет
говорить караван-баши.
— Что ему надо?
— Не знаю, он кричит, что разговаривать будет только с вами.
Я вздохнул: хорошо, пусть остановят тахтараван, заодно и ноги разомну.
* * *
Выйдя наружу, я сразу увидел полицейских феррашей, они стояли с хмурым видом саженях в
двадцати. Меня они не замечали или делали вид, что не замечают. Караван-баши же стоял совсем
рядом, всего футах в десяти от меня. Ганцзалин знаком разрешил ему приблизиться. Тот подошел,
поклонился. Я молча кивнул в ответ, его уверенный вид мне совсем не понравился.
— Господин, — тюркский язык караванщика я понимал легко, — да продлятся ваши дни, да
украсятся они богатством и благополучием, да встретите вы смерть свою на мирном одре,
окруженный любящими вас детьми и женами…
Последнее пожелание показалось мне двусмысленным, но мне было не до того, чтобы входить в
детали.
— Слуга сообщил, что у вас ко мне какое-то дело — сказал я.
— Так и есть, господин, да оберегает вашего слугу Аллах как наилучшего из всех вестников.
Дело оказалось довольно неожиданным, во всяком случае, для меня. Караван-баши сначала долго
жаловался на судьбу и денежный ущерб, который он несет исключительно по доброте душевной.
Затем собеседник мой дал понять, что стражи закона сильно стесняют всех черводаров, и они очень
бы хотели, чтобы полиция оставила их в покое.
— А я-то что могу поделать? — отвечал я, хотя уже понял, к чему клонит караван-баши.
— Пусть господин выдаст им беглеца, и мы спокойно поедем дальше, да осеняет вас незаходящее
солнце во все времена года, — с поклоном отвечал караванщик.
Я сделал удивленный вид и решительно заявил, что ничего не знаю ни о каком беглеце. После
долгих экивоков караванщик дал понять, что им тогда придется выдать бандита самим. Господин мог
не заметить преступника, но каждая минута, которую тот проводит рядом, может стать гибельной для
его превосходительства.
— Высокоблагородия, — поправил я механически, хотя, конечно, откуда ему знать российскую
табель о рангах и порядок обращения к военному чину 7 класса.
Я понимал, что караванщик вымогает у меня деньги. При других обстоятельствах я бы знал, что
ему ответить. Однако, имея рядом полицейских феррашей, приходилось учитывать, что я нахожусь в
слабом положении.
— Хорошо, — сказал я, понизив голос. — Сколько?
— Сто туманов, — с поклоном произнес караван-баши.
Мне нравится наивная откровенность персидских взяточников, но сто туманов?! Это же триста
тридцать рублей на русские деньги!
Я молчал, караванщик кланялся. Ганцзалин, который пасся неподалеку, услышав объявленную
сумму, немедленно направил к нам своего мула. Судя по его лицу, караванщику оставалось жить не
более пяти секунд. Но я успел остановить карающую длань судьбы.
— Что ж — сказал я хладнокровно, — поговорим об этом на станции.
Караванщик, продолжая кланяться, попятился прочь. Полицейские глядели на меня с
чрезвычайным подозрением, но я, как пишут в книгах, не дрогнул ни единым мускулом на лице, явив
тем самым положенную герою выдержку. Зато подъехавший вплотную Ганцзалин просто кипел от
ярости.
— Господин будет платить этой скотине? — только и спросил он.
— Нет, — холодно ответствовал я. — Но сейчас неподходящий момент для споров. Доедем до
станции — видно будет.
— Делу время — потехе час, — загадочно заметил Ганцзалин.
Эта его привычка — сыпать поговорками в самый неподходящий момент — меня изрядно
раздражала. Впрочем, привычка была вполне безобидная, другим приходилось терпеть от слуг и не
такое.
И мы двинулись дальше. Увы, я не обольщался насчет грядущих перспектив. С приездом на
станцию наше положение стало бы только хуже. С другой стороны, если взять в союзники караван-
баши, не исключено, что нам удастся отвести глаза полицейским. Но можно ли быть уверенным, что
погонщик, забрав деньги, не выдаст нас стражникам? Вопросы сыпались один за другим, а ответов не
было.
Азад, почувствовав мое настроение, сидел тихо, только время от времени поглядывая на меня
большими круглыми глазами. Я не посвящал его в суть переговоров с вождем каравана, да и зачем бы
ему это? Довольно того, что мы с Ганцзалином сейчас дружно ломали голову, думая, как выйти из
создавшегося положения.
* * *
— Мне надо в туалет, — вдруг сказал мальчишка.
Я подозвал Ганцзалина, он сообщил, что до станции еще часа полтора. Я объяснил Азаду, что
придется подождать.
— Но я не могу ждать, — с отчаянием в голосе отвечал тот.
Я пожал плечами. Можно попросить у черводаров горшок и справить туда свои надобности. А я
пока отвернусь.
— Нет, это невозможно, — настаивал он, почему-то заалев как маков цвет.
В таком случае могу предложить пойти и сдаться полиции, отрезал я. Тогда можно будет ходить в
туалет хоть круглосуточно. Азад сжал губы и умолк. Но мне было не до его глупых обид. В конце
концов, черт с ним, отдам деньги черводару, а там видно будет. А можно еще проще. Как доберемся
до подходящего места, открою дверь тахтаравана, и пусть бежит на все четыре стороны. Между нами,
у меня здесь куда более важные дела, чем укрывать сопляков, которые сами не знают, чего хотят.
Примерно час еще мы ехали в полном молчании. Потом Азад вдруг встрепенулся и сказал:
— Кого ищут стражники?
— Кого же, как не тебя, — отвечал я рассеянно.
— А кто я?
Услышав такой странный вопрос, я посмотрел на него внимательно.
— Они ищут молодого человека, — продолжал Азад с торжеством в голосе. — А если я стану
девушкой, им нечего будет мне предъявить.
Я только усмехнулся в ответ: как же ты станешь девушкой?
— Отвернитесь, — потребовал мальчишка.
Я отвернулся, движимый самыми неприятными предчувствиями. Где-то я уже слышал подобную
команду, произносимую столь же решительным голосом. Да что там я — ее слышал каждый взрослый
мужчина. И, как правило, не один раз. Подобные команды даются обычно… Проклятие!
Я резко повернулся к Азаду, но опоздал. Передо мной сидела очаровательная барышня лет
семнадцати в длинном черном платье и платке. Вот только чадру она не успела надеть.
Но как, как я мог так ошибиться?! Виной всему, разумеется, вечный мой бич — невнимательность.
Когда я расследую дело, от меня не ускользнет и пуговица на сюртуке собеседника. Но в обычной
жизни я, как правило, рассеян. И вот тут-то и происходит самое неприятное.
— Так-так, — сказал я, — и кто же вы на самом деле?
— Не смущайте меня, — отвечала девушка смеющимся голосом, — не смотрите мне в лицо, а то я
опять упаду вам в ноги, как давеча.
Я вспомнил, как она уткнулась лицом мне в живот, и покраснел.
— Прекрасно, — сказал я сердито. — Это очень смешно. Пять минут назад вы как будто не
стеснялись сидеть передо мной с открытым лицом, не говоря уже про все остальное.
На это собеседница мне отвечала, что пять минут назад была мальчиком, а теперь на ней платье.
Впрочем, это я и без нее заметил.
— Как велите к вам теперь обращаться, сударыня?
Она попросила звать ее Ясмин.
— Знаю, что имя заурядное, но ведь это выбор родителей.
Я пожал плечами: имя не хуже любого другого. Однако в чем же состоит ее спасительный план?
План Ясмин был прост. Ганцзалин отвлекает стражников, а она в этот миг выскакивает из
тахтаравана. Даже если Ясмин не успеет убежать достаточно далеко, увидят все равно девушку, а не
мальчишку. Только сделать это надо в людном месте, там, где кроме нее будут еще женщины.
Одинокая девица, невесть откуда взявшаяся, привлечет к себе внимание, и ферраши могут
догадаться, что тут какой-то подвох.
План Ясмин выглядел несколько рискованным, но своего я так и не выдумал. Чем, в конце концов,
я рискую? Тем, что девчонку схватят как беглянку, а меня — как ее пособника, после чего, очевидно,
миссия моя будет провалена? М-да…
— Не волнуйтесь, все будет хорошо — сказала Ясмин утешительно.
Как раз в этом я имел основания сомневаться. Но начинать спор сейчас было бессмысленно.
— Позвольте узнать, что вы такого сделали, что за вами гоняется полиция? — меня в самом деле
разбирало любопытство.
— Я удрала из дома, — отвечала Ясмин. — А поскольку я — знатного рода, родители решили
найти меня во что бы то ни стало, чтобы избежать позора. Я улизнула, переодевшись мальчишкой.
Они догадались, что по стране я и буду перемещаться в таком виде, и науськали на меня полицию.
— Почему же вы сбежали? — осведомился я. — Вас, вероятно, хотели выдать замуж?
Ясмин засмеялась: разумеется, ее хотели выдать замуж, вообще это нормально, что девушек
выдают замуж, или в России дела обстоят как-то иначе? Но дело не в замужестве.
— А в чем же?
Ясмин отвечала, что она хотела свободы и истины.
— А именно?
— Я хотела быть, как Рабия.
О том, кто такая Рабия аль-Адавия, я слышал еще в Туркестане. Это была великая мусульманская
святая, ставшая притчей во языцех — в особенности среди суфиев. Именно поэтому Ясмин и
переоделась мальчиком и отправилась к суфиям.
— И вас не разоблачили?
Она посмотрела на меня, как на идиота. Что за глупые вопросы — суфии не дураки. Конечно, ее
разоблачили в первые же минуты, но ее муршид, наставник, оказался очень добрым и мудрым
человеком, и к тому же без предрассудков. По его мнению, женщина могла так же поминать Аллаха,
как и мужчина, и так же посвятить ему всю жизнь.
— Это прекрасно, но все-таки — зачем вы пошли к суфиям? — не отставал я.
— Аллах — сокровище, которое хочет, чтобы его обнаружили. А я мечтала обнаружить это
сокровище, — отвечала она.
— И вы его обнаружили?
Она засмеялась.
— Пока нет. Но я увидела свет, который исходит от него.
В этот миг в окне показался Ганцзалин: минут через десять мы должны были прибыть на станцию.
Ясмин украдкой выглянула в окно и сказала, что место как раз подходящее для побега. Слуга мой
даже глазом не моргнул, обнаружив, что вместо мальчишки в экипаже сидит женщина. Впрочем, оно
и к лучшему: тратить время на расспросы и объяснения было некогда. В двух словах я изложил
Ганцзалину наш план. Он кивнул и только спросил, когда начинать.
— Начинай прямо сейчас — сказал я, — а кого нам ждать?
Ганцзалин исчез. Я поглядел на Ясмин, но она уже спряталась под чадрой. Только глаза ее, темные
и живые, смотрели неожиданно серьезно. Я хотел сказать на прощание какие-то подходящие к случаю
слова, но какие слова тут подходили? Она по-прежнему молчала, в воздухе повисло какое-то
томление. Я откашлялся.
— Что ж, рад был познакомиться с такой милой барышней… — начал было я, но меня перебил рев
мула и истошные вопли. Я высунул голову в окно, и глазам моим предстало чудовищное зрелище.
Ганцзалин не сумел справиться с мулом, и тот упал, придавив его к земле. Теперь двадцатипудовая
туша билась на земле, и, лежа под ней, ужасным голосом вопил мой добрый слуга. Черводары,
стражники и вся улица, остолбенев, смотрели на происходящее. Ганцзалин погибал прямо у меня на
глазах! Не тратя больше ни секунды, я рванулся к нему на помощь, но зацепился за какой-то крюк в
тахтараване. Мой помощник заразил меня своим невезением, не иначе!
— Пора бежать? — спросила Ясмин, глядя на меня черными, как спелая слива, глазами.
Эти слова подействовали на меня, как ковш холодной воды. Ну, конечно, как я мог забыть! Ведь
все это — только представление. И, кажется, спектакль удался — несколько черводаров, преодолев
оцепенение, кинулись помогать Ганцзалину.
— Бегите! — коротко сказал я Ясмин.
Прощания у нас не вышло. Да и какое могло быть прощание, ведь мы знакомы один день, а то, что
она девушка, узнал я лишь в последний час. Но сейчас, глядя на нее, почему-то чувствовал я горечь
утраты и сожаление.
Ясмин приоткрыла дверцу тахтаравана. Но прежде, чем выскочить наружу, вдруг обернулась и
обожгла меня взглядом черных глаз. Не знаю, как я пропустил миг, когда она оказалась совсем
близко. И прозевал мгновение, когда она коснулась рукой моей щеки. Или, может быть, не коснулась,
а просто поднесла ладонь к лицу и подержала рядом одну только секунду. Это было как дуновение
ветра, взмах бабочкиных крыльев… Спустя мгновение она выпорхнула из тахтаравана.
Еще несколько секунд — и Ясмин растворилась бы в толпе. Но в этот день счастливый случай был
явно не на нашей стороне. Выпрыгивая из экипажа, Ясмин крайне неудачно наступила на камень.
Ножка ее подвернулась, и она с легким стоном упала на землю. Я бросился на помощь, надеясь, что
за неразберихой, поднятой Ганцзалином, у нее будет время прийти в себя и исчезнуть. Но, помогая ей
подняться, я почувствовал за спиной жаркое дыхание лошади.
Я обернулся. На меня злобно таращился унтер. Он что-то прошипел, потом ткнул пальцем в
Ясмин. Второй, огромный ферраш подъехал к нам вплотную, теснил своей лошадью нас с барышней.
За его спиной маячило сосредоточенное лицо Ганцзалина, который прервал свою комедию, увидев,
как оборачивается дело.
Шаг за шагом мы с Ясмин пятились назад. Выбивание всадника из седла — дело не самое
сложное. Захоти я — и через пару секунд ферраш лежал бы на земле. Унтер что-то гневно прокричал
по-персидски, огромный стражник замахнулся саблей над моей головой, Ганцзалин за его спиной
сжался, как пружина, готовясь взвиться в воздух.
Стражник все еще держал саблю над моей головой, не решаясь ни ударить, ни опустить. Но тут на
помощь пришла сама Ясмин. Она выбежала вперед и пронзительно закричала что-то по-персидски. Я
не понял слов, но уловил общий смысл: она кричала, что сдается. Ферраш прорычал что-то
чудовищным голосом и опустил саблю.
— Сударыня, — я незаметно коснулся Ясмин рукой, — я могу вас защитить.
Это была хорошая мина при плохой игре. Не мог я защитить ее посреди Персии, мог лишь
несколько отсрочить арест.
— Не нужно, — так же тихо отвечала она. — Я не преступница, я просто сбежала из дома. Меня
вернут к родителям — только и всего. Но я счастлива, что познакомилась с вами. Я увидела, что
такое настоящий рыцарь.
Она проскользнула мимо стражника и подошла к унтеру. Они перекинулись несколькими
фразами, ферраш подал ей руку и помог влезть на коня позади себя. Оба полицейских вместе с Ясмин
рысью поскакали назад, к Решту. На скаку она повернулась и напоследок махнула мне рукой.
Рыцарь… Мне стало горько. Какой я рыцарь, если не сумел уберечь доверившуюся мне девушку?
— Господин, — услышал я словно сквозь сон, — господин, нам пора…
Это подошел ко мне караван-баши. Драмы драмами, а дело прежде всего. Если будем
останавливаться из-за каждой девчонки, до Тегерана так и не доберемся, говорил его красноречивый
взгляд.
Я молча полез обратно в тахтараван и неожиданно увидел сидящего там Ганцзалина.
— Это мое место, — хмуро заметил я. — Будь любезен, подвинься…
— Почему подвинься, — оскорбился тот, — я жизнью рисковал. Я руку вывихнул из-за этого мула,
и мне нельзя проехаться немного в уюте и покое?
Я махнул рукой: черт с тобой, езжай где хочешь. Но тут же вспомнил кое-что.
— Скажи, а ты не удивился, когда увидел вместо мальчишки девушку?
— Чего удивляться, она с самого начала там сидела, — отвечал Ганцзалин.
Тут уже удивился я. Он что — сразу распознал в Ясмин девушку? Ганцзалин только плечами
пожал. — А как можно не распознать — она ведь ведет себя, как девушка, говорит, как девушка, а,
главное, пахнет, как девушка. Неужели господин этого сразу не заметил?
— Заметил, — отвечал я, — конечно, заметил. И именно поэтому решил ей помочь. Ты ведь
знаешь, что такое кодекс рыцаря, обязанного опекать прекрасных дам?
Ганцзалин в ответ лишь хмуро пробурчал, что этим дамам только дай волю — тут же сядут на шею
— не сгонишь потом.

[djjaz63]

Глава четвертая
Цианистый калий
Переночевав на постоялом дворе, мы продолжили путь. С утра к нашему каравану присоединилось
семейство персидского полковника-сергенка в составе самого полковника, его жены и его малолетней
дочери. Я с большим удовольствием уступил им свой тахтараван, чем, кажется, вызвал недовольство
караван-баши. Тот очень хотел усадить меня обратно, но я устал и не желал больше быть узником
гигантского сундука с прорезями для воздуха. Правда, в тахтараване моем ехали только жена и дочь
полковника, сам полковник предпочел гарцевать на муле.
Теперь мы двигались по горам. Дорога была живописной, но опасной. Дело усугублялось тем, что
местные мулы почему-то упорно ходят по самому краю тропы. Время от времени они срываются вниз
и находят себе тут упокоение. Это можно было понять по белым костям, которые щедро усеивали
склоны.
Во второй половине дня прямо перед нами разверзлась пропасть. Впрочем, пропасть оказалась
небольшой, шириной футов в тридцать, так что слово «разверзлась» тут не совсем подходит. Тем не
менее пропасть была достаточно глубокая, чтобы отпало всякое желание в нее падать. Прямо над ней
повис хлипкий мостик без перил. Внизу шумела ледяная горная речка, из которой торчали острые
камни. Было ясно, что падение вниз означает верную смерть.
Правда, бревна на мосту были достаточно широкие, так что пройти мы должны были без всяких
сложностей. Так, во всяком случае, казалось мне. Но если мой оптимизм объяснялся неопытностью,
чем объяснялся оптимизм погонщиков, понять совершенно невозможно.
Первым через мост двинулся наш семейный экипаж, который вел один из черводаров. Когда мулы
ступили на мост, у меня вдруг возникло дурное предчувствие. Внимательный читатель, уже,
наверное, заметил, что дурные предчувствия возникают у меня с завидной регулярностью. Впрочем,
тут я не вижу ничего страшного — гораздо хуже, что предчувствия эти почти никогда меня не
обманывают. Так случилось и в этот раз.
Один из двух мулов, тащивших тахтараван, вдруг поскользнулся и повалился грудью прямо на
мост. Второй, не желая упасть в реку, уперся в мост всеми четырьмя ногами. Но на него теперь легла
большая часть экипажа, а сам тахтараван ужасающим образом накренился и опасно завис над
бездной. Женщина и ребенок в экипаже ужасно закричали. Услышав вопли, первый мул в панике
забился, пытаясь встать на ноги, но от этого тахтараван покосился еще больше. Еще пара толчков — и
весь экипаж вместе с мулами повалился бы прямо на камни. К счастью, черводар, сопровождавший
экипаж, наконец опомнился и бросился на первого мула, прижимая его к бревнам и не давая
раскачивать тахтараван.
Было, однако, ясно, что силы неравны и долго он так не протянет. Ясно было и другое — второй
мул в одиночестве не удержит падающий тахтараван. Пробраться к женщине и ребенку тоже было
нельзя: дорогу перегораживал покосившийся экипаж и стоящий мул, изо всех сил пытавшийся этот
экипаж на мосту удержать. Пока я думал, Ганцзалин с ловкостью циркового артиста пробежал по
крайнему справа бревну и оказался возле дверки тахтаравана. Я последовал за ним, думая только о
том, чтобы не поскользнуться на мокрых бревнах. Лежащий мул снова начал биться, но мы с
Ганцзалином уже вытащили жену полковника и его малолетнюю дочь и быстро вели их на другую
сторону моста. Едва мы успели ступить на твердую землю, как упавший мул вырвался из рук
черводара и, дергаясь, начал подниматься на ноги. К счастью, пока он лежал, черводар успел выпрячь
его из тахтаравана. Но экипаж, оставшись без поддержки, покосился еще больше, и медленно, как в
страшном сне, стал обрушиваться в бездну, увлекая за собой оставшегося мула…
Нужно ли говорить, что тахтараван разбился при падении вдребезги, а несчастный мул погиб?
Караван-баши долго причитал над убытками и даже предъявил претензии полковнику: дескать, мул
поскользнулся из-за того, что жена его слишком дородная и перегрузила экипаж. Полковник, однако,
отмахнулся от караванщика, как от мухи, и кинулся к Ганцзалину, который спас его семейство. Тот
вместе с черводарами осматривал оставшегося мула, пытаясь понять, насколько тот пострадал.
Полковник отвлек моего слугу от этого почтенного занятия и стал обнимать и прижимать к сердцу.
— К чему мне его объятия, я не девушка, — сердился потом Ганцзалин, — лучше бы денег дал.
Но с деньгами полковник расставаться не спешил: видимо, семейство не настолько было ему
дорого, чтобы платить за его спасение. Видя это, Ганцзалин только тихо негодовал на скупость
местных жителей, бормоча что-то вроде «жадные собаки хуже макаки».
Я утешал его, говоря, что эта пропасть наверняка не последняя и он еще сможет спихнуть скупого
полковника в реку где-нибудь подальше.
— Смейтесь, смейтесь, только вот что я вам скажу, господин, — у мула была подпилена
подкова, — обиженно заявил мой помощник. — Кто-то хотел, чтоб тахтараван упал в пропасть.
— Думаешь, кто-то покушался на жизнь полковничьей жены? — удивился я.
— При чем тут жена, жена села туда в последний момент. В тахтараване должны были ехать вы.
Это вас собирались убить.
Шутить мне сразу расхотелось. Обсудив ситуацию с Ганцзалином, мы решили, что впредь следует
удвоить бдительность. Очень может быть, что невидимый враг предпримет новую попытку. Если,
конечно, мы правы и охотятся действительно за мной.
* * *
В следующие дни ничего интересного в дороге не происходило, если не считать совершенно свинских
условий на местных постоялых дворах. Впрочем, на мой взгляд, и в этом тоже не было ничего
интересного.
По-персидски название станций, где путники меняют лошадей, похоже на «мамзель». На одной из
таких мамзелей с нами вышел неприятный случай. Заселившись, мы оставили вещи в номере и
пошли немного размять ноги. Гуляли мы недолго, но, возвратившись назад, обнаружили, что вещи
наши почему-то выставлены во двор.
Найдя смотрителя станции, оборванного нищего перса, мы спросили его, что все это значит. Он
отвечал, что, когда мы ушли, явился слуга местного губернатора и сказал, что скоро приедет его
господин, которому нужна самая лучшая и большая комната. Подумав немного, смотритель решил,
что лучше нашего номера ему не найти.
— Но что же делать нам? — спросил я. — В таком случае, дайте хотя бы другую комнату.
Однако других свободных комнат не имелось. У нас не было даже формального повода
возмутиться, поскольку за комнаты на станциях не платят, разве что вы воспользуетесь здешними
лошадьми. Так или иначе, ночевать на улице мне совсем не улыбалось. Я стал подумывать, не прийти
ли в ярость, но меня упредил Ганцзалин.
— Не беспокойтесь, хозяин — сказал он, — добрые люди всегда найдут общий язык.
С этими словами он уединился со смотрителем для беседы. Не знаю, о чем они там толковали, но
спустя пять минут наши вещи уже внесли обратно, а смотритель забился в какую-то тараканью щель
и до самого нашего отъезда не показывал оттуда носа.
Как уже говорилось, за комнату в «мамзелях» ничего не платят. Правда, по неписаным законам, на
станциях принято давать смотрителю анам, то есть своего рода подарок. Ганцзалин, однако, объявил,
что никакого анама смотрителю не полагается, хватит с него подарка в виде синяков по всей
физиономии. Но я все-таки пожалел бедолагу и оставил ему в утешение пару кранов — чуть больше
шестидесяти копеек на русские деньги.
Когда мы вместе с караваном выезжали со станции, несчастный смотритель выбежал и кланялся
нам вслед — такое впечатление произвела на него моя неожиданная щедрость. Но, между нами
говоря, щедрость эта была лишней, поскольку обслуживание на станциях поставлено из рук вон
плохо.
Если вы путешествуете сами, на этих станциях вам должны сменять уставших лошадей на свежих.
Однако сделать это почти невозможно. Обычно тут вам дадут таких кляч, на которых смотреть
страшно, не то, что ехать на них. Может статься, что до следующей остановки вы будете тащить их на
себе.
Справедливости ради скажем, что не везде царит такое безобразие. Ближе к столице, где-то после
города Казвина, образ станций становится более человечным, а сами они делаются гораздо чище.
Кроме того, здесь уже появляются теплые комнатки с мебелью и мягкими кроватями. Единственное, с
чем не могут справиться персы, так это с неизбежными насекомыми на постоялых дворах. Но
Ганцзалин уже наловчился истреблять их посредством керосина (да здравствует Альфред Нобель и
все нефтепромышленники на свете!).
Всю дорогу помощник мой объедался сушеными фруктами, к которым, по его словам, он еще с
детства обнаружил необыкновенное пристрастие. Признаться, он меня этим немного раздражал —
кому охота видеть перед собой вечно жующую физиономию? На мои упреки он лишь отъезжал в
сторону, но жевать не переставал.
* * *
Долго ли, коротко, но наконец мы добрались и до Тегерана. По форме столица Персии представляет
собой что-то вроде огромного круга. Круг этот, в свою очередь, окружен защитными земляными
валами. Вдоль этих валов тянется ров, через который переброшены четырнадцаь мостов, ведущих к
четырнадцати воротам. Ров можно запрудить водой, но в современной войне толку от этого немного.
Когда смотришь на город из-за вала, самой столицы почти не видно, видны только минареты и
дворец шаха.
Перед тем, как войти в Тегеран, нам нужно было миновать таможенного офицера. Важный вид
этого достойного человека немного искажали короткие, по щиколотку, брюки, придававшие ему
несколько клоунский вид. Тем не менее он со всей тщательностью проверял баулы и тюки
въезжавших в город путешественников.
При взгляде на таможенника я вдруг почувствовал смутное томление. Чем ближе подходила наша
очередь, тем сильнее становилось это томление, хотя причины его я понять не мог.
— А больших начальников они так же проверяют? — пробурчал Ганцзалин, которому надоело
стоять в очереди.
— Больших начальников… — повторил я и посмотрел на него. Вдруг сознание мое озарилось, и
причина томления сделалась совершенно ясной. — Ты помнишь «мамзель», где нас выселили из
комнаты, потому что должен был явиться губернатор?
Ганцзалин, само собой, помнил. Он даже подивился тогда, что вещи наши, стоявшие просто так во
дворе, никто не забрал.
— Удивляться тут нечему, — отвечал я, — здесь суровые законы против воровства: могут отрезать
уши, а если украдено много, то и руку отсечь. Скажи мне, губернатор тогда появился в нашем
постоялом дворе?
— Нет, — отвечал Ганцзалин, — не было.
Мы уставились друг на друга.
— То-то и оно, — заметил я. — Бояться надо не того, что могли забрать…
— А того, что могли подбросить, — закончил за меня Ганцзалин. И, по обыкновению, закончил
назидательно: — Сам Абрам дался в обман.
К чему тут был помянут какой-то легковерный Абрам, не знал, я думаю, и сам Ганцзалин.
Впрочем, мне некогда было комментировать дурацкие присловья — я уже обшаривал наши чемоданы.
Слуга присоединился ко мне, и вскоре на дне самого большого баула мы откопали заботливо
укутанную в шерстяную ткань склянку. На склянке красовались череп, скрещенные кости и
английская надпись «пойзн»[3]. А чтобы не было никаких сомнений, что это за яд такой, тут же
имелась еще одна — «сáйнайд»[4], то есть цианид. Внутри склянки пересыпался бесцветный порошок.
— Что написано? — спросил Ганцзалин, не сильный в иностранной учености.
— Здесь написано — цианистый калий, — отвечал я. — Это очень сильный яд.
— Добрые люди подсунули нам яд? — удивился слуга. — Зачем?
Ответ на этот заковыристый вопрос был очевиден. Яд там или не яд, еще непонятно, зато ясно, что
такая склянка — подарок для таможенника. Может быть, нас и не бросили бы в тюрьму, но точно
ободрали бы как липку. Прием старый, как мир, но довольно эффективный. Оставалось понять, кто
это придумал и чего следует ожидать дальше.
Но поразмыслить об этом толком я не успел, потому что таможенник возгласил: «Следующий!»
Следующими были мы. Я велел Ганцзалину быстренько закопать склянку на обочине, а сам
повернулся к стражу границы с самой любезной улыбкой. Тот, однако, улыбаться в ответ не стал, но
весьма деловито принялся за осмотр нашего багажа.
Он потребовал вывернуть все чемоданы, но не удовлетворился этим и пересмотрел отдельно
каждую вещь. Я бывал в разных странах, но столь строгой таможни даже и припомнить не мог. На
миг мне почудилось, что офицер не вообще досматривает нас, а ищет что-то совершенно
конкретное… Впрочем, ничего интересного для себя он не обнаружил и, в конце концов, с видимым
разочарованием все-таки пропустил нас в город.
— За нас взялись всерьез, — заметил я Ганцзалину, когда мы все-таки прошли досмотр. — Знать
бы еще, кто.
Вопреки ожиданиям, слуга мой не ответил пословицей, но лишь хмуро промолчал.
Войдя в город, мы отправили наши чемоданы на постоялый двор, а сами двинулись к моему месту
службы, то есть к Персидской казачьей бригаде. Казармы бригады выходили на плац Мейдан-и Машк,
он же — Машк-Мейдан. Над входными воротами казарм красовались декоративные балкончики и
львы, тут же развевался флаг Персии.
Ганцзалин церемонно постучал в открытые ворота и торжественно объявил сонному оборванному
часовому, что приехал новый ротмистр, его высокоблагородие Нестор Васильевич Загорский.
Персидский часовой, кажется, не очень даже понял, о чем речь, но изобразил вящую готовность
служить и ужасно медленно побрел вглубь казарм — видимо, за урядником или офицером.
Мы покуда остались снаружи, ожидать. Ганцзалин по своему всегдашнему обычаю стал рыскать по
площади, где, на мой взгляд, не было ничего интересного, только вездесущие продавцы воды да
стайка дервишей. Подивившись, сколько в стране бродячих суфиев, я стал осматривать здания казарм
снаружи, припоминая историю Персидской казачьей бригады. История эта пока не насчитывала и
десятка лет.
В 1878 году шах Насер ад-Дин побывал в России. По Закавказью его сопровождали казаки, которые
поразили царя царей как молодецким видом, так и выучкой — в особенности же лихой джигитовкой
и владением шашкой. Шах попросил Великого князя Михаила Николаевича направить в Персию
русских офицеров для создания и обучения персидской казачьей кавалерии. Русское правительство не
возражало — так и возникла бригада. Формально она подчиняется военному министру Персии, де-
факто — нашему посланнику, а напрямую командует ей полковник Русского генерального штаба. Так
же примерно обстоит дело и с командованием полками — у каждого есть персидский генерал, но
приказы отдают русские офицеры. Часть бригады сформирована из мухаджиров — переселенцев с
Кавказа, другая часть — из кого попало, в основном из местных племен. Создателем бригады был
полковник Домонтович, сейчас ей командует полковник Кузьмин-Караваев.
* * *
Наконец из ворот вышел урядник. Это оказался средних лет бравый усач по фамилии Калмыков.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
На приветствие я отвечал довольно сдержанно, поскольку прождал у ворот не меньше пятнадцати
минут. Калмыков объявил, что за полковником уже послали, правда, он, кажется, не дома, так что
поиски займут некоторое время. А пока предложил пройтись по казармам и лично ознакомиться с
жизнью бригады. Я не возражал, и мы вступили под своды, если можно так выразиться, местной
казачьей альма-матер. Следом за нами поспевал Ганцзалин.
— Честно сказать, ваше высокоблагородие, не с чем тут особенно знакомиться, — доверительно
говорил урядник, пока мы с некоторым изумлением озирали открывшийся нам пейзаж. — Нестроение
и свинство, и более ничего. Но нашей вины в этом никакой нет, потому как местные жители ленивы и
нелюбопытны так, что никакому Пушкину и не снилось. Ежели хоть в малой степени удается на
короткий срок навести дисциплину — и то уже надо отмечать как великую воинскую победу.
В правоте его слов я смог убедиться лично. За воротами мы вошли в неширокий двор, где стояли
амбары и орудийный сарай. Далее следовали еще ворота и второй двор. Налево и направо имелись
две караульные комнатки, а рядом с ними — карцеры, куда я заходить не стал из чистой
брезгливости.
В караулках сидели только нижние чины. Персидские же офицеры, как с легкой гримасой заявил
урядник, изволили отдыхать. Вид у нижних чинов был, как и у первого часового, оборванный, а
некоторые явились нашему взыскательному взору в одном исподнем. Глядели они на все
равнодушно, как индусы или греческие боги. Только грозный окрик Калмыкова заставил их
подняться с пола, где они кейфовали, и выстроиться в самый кривой фрунт, который я когда-либо
видел.
— Что-то у вас караульные комнаты больше на собачьи будки походят — сказал я Калмыкову.
Тот не стал меня убеждать, что это местная архитектура такова, а честно развел руками: дескать,
денег нет на обустройство, да и были бы, все равно вмиг загадят. Впрочем, по его словам, имелась в
казармах одна караулка, сделанная по европейскому образцу, но туда никого не пускают и открывают
только для русских инструкторов или при посещении казарм знатными лицами.
— Желаете осмотреть? — осведомился Калмыков.
Я только рукой махнул — бог с ним, с европейским образцом, в другой раз посмотрим.
Мы прошли во второй двор. Посреди него красовался бассейн с фонтаном, по чистоте легко
могущий соперничать с выгребной ямой.
— Чистим, чистим, а толку нет, — с горечью бросил урядник. — Эти башибузуки белье в нем
стирают, разные хозяйственные надобности справляют, бросают что ни попадя, мы уж отчаялись.
— Надо палкой бить, — авторитетно заявил Ганцзалин.
— И штрафовали, и палками били — ничего не помогает.
— Надо сильно бить, — не отступал Ганцзалин.
Позже я убедился, что бассейны с фонтанами — вещь в столице повсеместная. Но все они, как ни
странно, тоже были грязными и вонючими, даже те, которые находились во дворце шахиншаха.
Вспомнив, что многие странности в России объясняются загадочной русской душой, грязные фонтаны
я решил отнести по разряду загадочной персидской души.
Вокруг второго двора расположились разные мастерские, где производилось, кажется, все на свете,
от седел до казачьих шашек. Мы мастерских осматривать не стали, а сразу пошли в казарму для
нижних чинов. Тут нас встретили огромные залы, где по стенам стояли зеленые деревянные шкафы в
две двери и с ящиками внизу. Как объяснил Калмыков, шкафы эти при разборе превращаются в
кровати. Дверцы у них на петлях, при необходимости откидываются сверху вниз; потом
подставляются две ножки, так что из дверцы образуется еще и скамейка. На скамейку эту кладут на
ночь тюфяк и подушку и ложатся сами. Утром же все убирается в шкаф, который возвращается к
своему обычному виду.
— Очень удобная конструкция, господа инженеры придумали, — с такой гордостью сказал
урядник, как будто господа инженеры изобрели по меньшей мере двигатель внутреннего сгорания.
Осматривая шкафы-кровати, мы с Ганцзалином переглянулись, вспомнив, сколько насекомых
водится в Персии. и дружно решили, что подобные шкафы — вполне удобные для них жилища. С
каким количеством клопов приходится делить такую кровать, страшно даже подумать. Впрочем,
может быть, я возвожу напраслину и здесь все подвергается такой выдающейся очистке, что клопы
если и заходят сюда, то только на минуточку — попить чаю в веселой компании.
Я прикинул на глаз количество шкафов, и вышло, что в каждой казарме должно спать по сто
пятьдесят человек. Калмыков кивнул, но признался, что заняты кровати меньше, чем на четверть, то
есть получается человек по тридцать-сорок в казарме. Женатые нижние чины ночуют дома, а здесь
спят только байгуши, бессемейные бедняки.
Меня такая беспечность несколько удивила.
— А если ночью выйдет тревога? — полюбопытствовал я.
Урядник развел руками — в ружье поднимут только тех, кто имеется в наличии. Я подумал, что
если такой беспорядок царит в образцовой по персидским меркам казачьей бригаде, что же
происходит в обычном войске? На практике подобное устройство военной службы значило лишь
одно: если напасть на город ночью, он будет беззащитен. Оставалось только удивляться гуманности
или лености Зили-султана, который при желании мог овладеть городом за несколько часов, но
почему-то до сих пор этого не сделал.
Калмыков уговаривал меня посмотреть еще и кухню: отпробовать, чем тут кормят, но я отказался
— все, что было нужно, я уже увидел. Впрочем, Кузьмин-Караваев все еще не явился, и я согласился
заглянуть в бригадный лазарет. В конце концов, если начнется война, лазарет — место далеко не
последнее. Ганцзалин заворчал, говоря, что благородный муж не должен пропускать обед и вообще
должен закусывать при каждой возможности. Однако поколебать меня ему не удалось, и он быстро
стушевался.
Внешне лазарет выглядел неплохо — три чистые комнатки с застеленными кроватями. В одной из
комнат размещалась целая аптека со шкафом, в котором вместе с полными склянками почему-то во
множестве стояли и пустые. Не успел я спросить, что может означать такая конфигурация, как явился
старший врач — хеким-баши. Звали его, кажется, Шахзаде Ибрагим-мирза и, насколько я понял, он
принадлежал к местной знати. Впрочем, толку от этого не было никакого, сразу стало ясно, что врач
он никудышный. Правда, то, что он потерял во врачебном искусстве, он с лихвой восполнил в
ораторском.
— О блистающий своими добродетелями ротмистр, подобный солнцу и луне, и даже во много раз
их превосходящий, да будет благословен твой визит в нашу утлую обитель! — обратился ко мне
хеким-баши, едва Калмыков представил меня ему.
Я не удержался и поморщился, поскольку никак не могу привыкнуть к местной велеречивой
манере, которая иной раз кажется мне просто издевательской. Но хеким-баши трансформаций моей
физиономии не заметил, а взялся рассказывать о важности медицинской помощи в военное, а равно и
в мирное время. Я не буду передавать всю ту чепуху, которую он с важным видом сообщал, могу
только сказать, что вы поистине взысканы Аллахом и Пророком, раз миновали вас эти глупости.
Пока он болтал в свое удовольствие, я взял одну из полных склянок и понюхал. Запах показался
мне странным. Тогда я взял другую, третью, четвертую — все они пахли одинаково и как-то, я бы
сказал, не совсем по-медицински. Смутило меня и то, что склянки не были подписаны — как же
понять, что там внутри?
— Это что за лекарство? — спросил я.
Урядник внезапно покраснел, а хеким-баши ласково улыбнулся и ответил:
— Лучшее лекарство на свете, созданное самой природой.
— И что же в него входит? — не отставал я.
— Мел, вода, немного краски, — отвечал этот удивительный эскулап.
На мой вопрос, где же настоящие лекарства, я услышал уже знакомый ответ про нехватку денег.
— Но помилуйте, — изумился я, — как же вы лечите больных?
— А больных нет, — отвечал хеким-баши, — больных, слава Аллаху, исцеляет Всевышний прямо у
них дома.
Я вполне допускал, что Всевышний мог исцелять больных и увечных прямо по месту жительства в
мирное время, но как быть во время войны? Неужели они и раненых отправят лечиться по квартирам?
— Аллах — Милостивый, Милосердный — не попустит случиться войне в нашем благословенном
отечестве, — с чрезвычайной убежденностью отвечал Ибрагим-мирза.
Я хотел было спросить, к чему же тогда были все его разговоры о медицине. Если Всевышний
лично охраняет мир в стране, так надо бы немедленно распустить не только казачью бригаду, но и
все шахское войско. Однако, глянув на вдохновенную физиономию собеседника, я передумал. Тем не
менее осмотр лазарета я завершал с полным убеждением, что если бы Зили-султан захотел захватить
столицу, он сделал бы это без всякого Максима, одними голыми руками.
Мы уже собирались закончить нашу экскурсию, как в лазарет ворвался человек в белом поварском
колпаке. Лицо его перекосилось от ужаса и цветом почти сравнялось с колпаком.
— Господин, — хрипло прошептал он на ломаном русском языке, — тревога!
«Неужели началось, — изумился я, — неужели мысли мои телепатическим путем достигли Зили-
султана, и он решил атаковать столицу, не ожидая никаких пулеметов?» Однако тут же выяснилось,
что тревога была не военной, а имела прямое отношение ко мне. Из панических криков повара,
мешавшего русскую речь с персидской, я понял, что с моим помощником случилось нечто ужасное.
Мы с урядником бросились вслед за поваром в кухню. Первое, что я увидел, был лежащий на полу
Ганцзалин. Он валялся ничком, кожа его потемнела, дышал он тяжело, глаза покраснели, зрачки
расширились, на лбу выступил холодный пот.
— Что происходит? — взревел я, хватая Ганцзалина за руку и пытаясь нащупать пульс, который,
как назло, прощупывался очень плохо.
Первым моим порывом было сделать ему искусственное дыхание, и я уже наклонился пониже, но
тут взгляд мой упал на пол рядом с плечом бедняги. На полу валялась уже знакомая мне этикетка с
черепом и костями и надписью «цианид». Проклятье! Неужели Ганцзалин не выбросил яд, а решил
припрятать до лучших времен? Картина была совершенно ясна: он не придумал ничего умнее, как
положить склянку в карман, не приняв никаких мер предосторожности. Пробка открылась, и он либо
вдохнул ядовитые пары, либо яд попал ему на кожу.
Я обхлопал его карманы, но ничего не нашел. Может, склянка куда-то закатилась, может, найдя ее
открытой, он просто избавился от нее. Так или иначе, искать яд сейчас времени не было.
— На воздух его, быстро, — скомандовал я уряднику и повару.
Они подхватили Ганцзалина и потащили к выходу. Я стал метаться по кухне, открывая и закрывая
шкафы и наконец увидел то, что искал — банку с медом. Я налил воды в большую кружку, бухнул
туда же меду от души, перемешал, выбежал на улицу, отдал уряднику, велел вливать в пострадавшего
получившийся сироп: глюкоза задержит распространение яда. Сам же вернулся назад, ворвался в
лазарет. Там трясся напуганный до смерти хеким-баши.
— Есть у вас нитроглицерин или метиловая синь?
Хеким-баши заблеял, из блеяния его я понял только, что поскольку денег нет, нет тут и настоящих
лекарств. Дьявол, да он же говорил об этом пять минут назад! Ах, Ганцзалин, Ганцзалин, не вовремя
решил ты покинуть этот лучший из миров…
Мысли в моей голове проносились с нечеловеческой скоростью. Что еще может обезвредить
цианистый калий? На ум ничего не приходило, я почти уже отчаялся, и вдруг в мозгу моем молнией
сверкнуло: «Тиосульфат натрия!»
— Где тут у вас фотомастерская?
Оказалось, что мастерской поблизости нет. Я буквально кожей ощутил холодное дыхание смерти.
Она пришла не за мной, но от этого было не легче. Отчаянно бежали секунды. Неужели все кончится
так глупо и пошло? Неужели в этом и состоял замысел моих врагов, когда они сунули склянку с ядом
ко мне в чемодан?
— Г-господин, — раздался блеющий голос главного лекаря, — мастерской нет, но я фотограф, как
и наш повелитель. Если хотите, могу вас сфотографировать.
— К чертовой матери фотографию, — закричал я, — тиосульфат, у вас есть тиосульфат натрия?
Хеким-баши только хлопал глазами, не понимая. Я вспомнил, что тиосульфатом химикат стали
называть совсем недавно и перс просто мог не знать этого термина.
— Гипосульфит! Натрий серноватистокислый! Антихлор! — я выкрикивал все известные мне
названия, но Ибрагим-мирза только стоял, открывши рот, и моргал глазами.
— Закрепитель для фотографий! — рявкнул я наконец.
Тут хеким-баши очнулся, лицо его приобрело осмысленный вид, и я понял, что Ганцзалин
спасен…
Спустя полчаса Ганцзалин уже лежал под чистыми простынями в лазарете и поблескивал на меня
глазами, если не вполне здоровый, то, по крайности, живой.
— Твое счастье, собачий сын, что ты все дорогу лопал фрукты — сказал я ему с нежностью. — Они
замедлили действие яда, и ты не только не умер, но даже не превратился в слюнявого идиота.
Мне доложили, что в казармы наконец прибыл и командир бригады, полковник Кузьмин-Караваев.
Убедившись, что Ганцзалин вне опасности, я вышел представиться командиру.
* * *
Полковник оказался крепким мужчиной с коротко стриженной бородой и с ясным проницательным
взглядом.
— Бог знает, что у вас тут делается, господин полковник, — я не удержался и все-таки нарушил
субординацию. — На целый лазарет ни одного нормального лекарства. Интересно, Насер ад-Дин шах
знает о том, что у него творится в армии?
Полковник проигнорировал мою невежливость, лишь нахмурился.
— А что, собственно, произошло, ротмистр?
Я вкратце пересказал ему случившееся. Как ни странно, полковник только хмуро кивал. Неужели
он знал о злоупотреблениях, но не собирался их пресекать? Этого, по понятным причинам,
спрашивать я не стал. В конце концов, я не армейский инспектор, и бригада — лишь прикрытие для
моей миссии. Пусть хоть перебьют друг друга, если им так нравится, лишь бы меня это не касалось.
— Мне очень жаль, что знакомство наше состоялось при таких печальных обстоятельствах, —
заметил между тем полковник. — Тем не менее я уверен, что мы обретем в вашем лице доброго
товарища. Вы где служили?
— Лейб-гвардии Первый стрелковый Его Величества батальон.
Место службы мне подобрали такое, чтобы оно не пересекалось ни с одним из русских офицеров,
которые к тому моменту были в Персии. Никому не нужно было знать, что на самом деле я не
офицер, а штатский.
Полковник поднял брови.
— Однако! Из лейб-гвардии перевестись в Персию? Это надо было постараться, господин
ротмистр.
— Личные обстоятельства — сказал я сухо.
Обстоятельства действительно должны были быть не только личные, но и очень серьезные. Из
лейб-гвардии офицера угнали к черту на рога — что же он натворить-то мог, люди добрые? —
явственно читалось в глазах полковника.
— Ну что ж, в молодости мы все делали ошибки… — Караваев поглядывал понимающе, и это,
признаюсь, несколько раздражало меня. Мой официальный курри́кулюм ви́тэ[5] был безупречен, и
подловить меня на фактах было невозможно. Тем не менее проверка всегда неприятна — даже для
самого выдержанного человека.
— А денщик ваш — китаец?
— Из эмигрантов. Зовут Ганцзалин, или для простоты — Газолин.
— Русским владеет хорошо?
— Изрядно, господин полковник. Романов писать, конечно, не станет, но объясниться может
вполне сносно.
Караваев помолчал, видимо, о чем-то размышляя. Потом поморщился, словно уксусу в рот взял.
Заговорил медленно, раздумчиво.
— Вы справедливо обратили внимание на некоторые здешние злоупотребления… Однако стоит
иметь в виду, что это Восток и тут свои традиции.
— В чем же суть эти традиций? — полюбопытствовал я.
— Суть этих традиций, — по-прежнему раздумчиво продолжал Кузьмин, — состоит в обмане,
взяточничестве и беспробудном воровстве.
Я позволил себе слегка улыбнуться.
— Не слишком оригинально. Дело, знакомое еще по России.
Полковник покачал головой.
— Нет-нет, это иное. Видите ли, Россия в какой-то степени европейская страна — во всяком
случае, в западной ее части. У нас хотя бы понаслышке знают о законе, порядке и прочих
цивилизованных фантазиях. Здесь же ни о чем таком даже и не думают. Здесь беззаконие возведено в
степень. Даже я, русский подданный, командующий бригадой, должен давать взятки военному
министру и самому шахиншаху. Конечно, вслух это называется подарками, но сути это не меняет.
— Значит ли это, что и мне придется следовать местным традициям? — осведомился я.
— Ну, это уж как вам будет угодно, — суховато отвечал полковник. — Кстати, как так вышло, что
денщик ваш отравился на территории казармы? Откуда тут яд? Очевидно, придется провести
расследование.
Я посмотрел на него и понял, что расследование ничего хорошего мне не сулит.
— Не нужно расследования, господин полковник. Это просто несчастный случай.
— Ну, не нужно, так не нужно, — неожиданно легко согласился Караваев, как бы подавая мне
пример неформального отношения к делу. — Вы уже нашли себе жилье?
— Пока нет, — признался я.
— Господа офицеры живут в домах напротив казарм. Вы можете заселиться в квартиру вашего
предшественника.
Я покачал головой.
— Думаю приглядеть себе жилье прямо в городе.
— Дело ваше. Если хотите, я распоряжусь, урядник подыщет вам квартиру или дом…
— Не стоит беспокойства, — заметил я, — я и сам справлюсь.
— Сами справитесь, — повторил он задумчиво. — Значит, вы говорите по-персидски?
— О, нет, — сказал я и прикусил язык, браня себя за болтливость.
— Тогда тюркский, — продолжал полковник, не глядя на меня. — Вы либо служили в Туркестане,
либо участвовали в турецкой кампании, либо…
И он посмотрел на меня с легкой улыбкой. Черт бы тебя побрал с твоей проницательностью!
Похоже, с этим полковником нужно держать ухо востро.
— У меня способности к языкам, — проговорил я, не подтверждая ни одну из теорий Караваева.
На счастье, тут возник урядник и заявил, что Ганцзалин вполне пришел в себя. Более того, он
порывается встать и присоединиться к хозяину.
— Не нужно, он еще слишком слаб, — отвечал я и обратился к полковнику. — Если можно, пусть
полежит пока у вас в лазарете.
— У нас в лазарете, у нас, — уточнил Караваев, улыбаясь. — Теперь наша бригада такой же ваш
дом, как и мой.
Я только молча наклонил голову.
— Ну, не смею вас больше задерживать — продолжал полковник, снова делаясь серьезным. —
Завтра вам следует прибыть к построению: мы вас познакомим с бригадой и покажем ваш полк.
Я попрощался с полковником и попросил Калмыкова отвести меня к пострадавшему. Урядник
проводил меня в лазарет, откозырял и ушел, мы остались с Ганцзалином вдвоем. Мой верный
помощник лежал на кровати и смотрелся все еще неважно. Его желтая кожа несколько поблекла и
потеряла свой привычный оттенок.
Глядя на него, я вспомнил, что Ганцзалин мой — большой модник и сердцеед, а поскольку на его
родине белая кожа — прерогатива богатых людей, он не очень-то любил загорать.
По этой причине помощник мой, сколько мог, сопротивлялся нашей поездке в Персию — вот уж
где от загара трудно скрыться. Я, правда, утешал его, говоря, что с его кожей можно хоть всю жизнь
просидеть в подземелье — белее она не станет. Теперь выяснилось, что побелеть может даже
Ганцзалин.
О возмутительной небрежности, едва не стоившей ему жизни, я решил пока не вспоминать, пусть
прежде немного придет в себя. Сказал только, что спасло его пристрастие шахиншаха к фотографии и
введенная им мода на фотографирование. Просто перст судьбы, что фотографический закрепитель
является одновременно противоядием к цианиду.
— Понравился полковник? — спросил он.
Я пожал плечами.
— Он был настолько любезен, что позволил тебе полежать здесь до завтра.
— А вы, хозяин? — забеспокоился Ганцзалин.
— Ну, уж как-нибудь продержусь, я не дитя малое, — успокоил я его.
Ганцзалин некоторое время молчал, потом сказал сурово:
— С полковником надо осторожно.
— Почему? — полюбопытствовал я.
— Полковник — лисий хвост, — и добавил. — Глядит лисой, а пахнет волком.
Надо сказать, что Ганцзалин ярких образов не стесняется. Я бы не удивился, если бы он назвал
лисьим хвостом русского императора или британскую королеву. Воспитывать его, конечно, уже
бесполезно, да я и не пытаюсь.
— Значит, лисий хвост? — переспросил я. — А что навело тебя на столь экстравагантную мысль?
— Я говорил с поваром.
Я пожал плечами — повар этот по-русски двух слов связать не может, мало ли, что он там
рассказывает о начальстве.
— Очень хитрый лисий хвост, — упрямо повторил Ганцзалин.
Я подумал, что наши мнения о полковнике не сильно расходятся. Не исключено, что Караваев и
сам работает на разведку. Когда так, наверняка он меня уже вычислил или вычислит очень скоро. Ну,
и черт с ним, лишь бы под ногами не путался. Надеюсь, однако, что господин полковник служит
только одному отечеству, а не нашим и вашим, иначе дела мои плохи.

[djjaz63]

Глава пятая
Казачья бригада
Поскольку багаж наш уехал на постоялый двор, я оказался налегке и мог заняться чем угодно.
Разумный человек, конечно, озаботился бы поисками квартиры. Однако я с юности не претендовал на
звание разумного человека — это было бы скучно и оскорбительно. Так что квартиру я оставил на
потом (тем более, что всегда можно было переночевать на постоялом дворе), а сам двинулся к
Русской императорской миссии. Меня ждал наш посланник и полномочный министр при персидском
дворе Александр Александрович Мельников.
Плац Машк-Мейдан, где стояли казармы казачьей бригады, находился в так называемом
европейском квартале. В этой части города располагались все дипломатические миссии, кроме
русской. Та почему-то была размещена около базаров, в грязной азиатской части. Любой компатриот
понял бы, что дело в скопидомности наших дипломатов, точнее, тех, кто их финансирует. Вероятно,
миссию устроили тут, потому что норовили сэкономить на аренде. Не исключено, впрочем, что свою
роль сыграла и вечная подозрительность, а также готовность видеть во всех врагов и держаться от
них подальше. Вот почему я вынужден был миновать симпатичную европейскую часть города, лишь
мельком на нее полюбовавшись. Впрочем, кое-что я все-таки увидел.
Улицы в европейском квартале оказались широкими, по бокам у них шли арыки с проточной
водой, что в жару придавало пейзажу необыкновенное очарование. На улицах росли тутовники, с
которых, судя по всему, бедняки невозбранно рвали ягоды и закусывали ими. Не знаю, как вам, но
мне это показалось очень гуманным.
Пока я шел, встретил нескольких человек в мундирах, которые подметали улицы. Как ни странно,
большой пыли они не поднимали. Вероятно, от того, что по вечерам все улицы здесь поливаются
водой, чему позже я сам не раз был свидетелем. Тротуары выложены не плиткой, а булыжником.
Выглядит это выразительно, хотя делает их не очень удобными для ходьбы и особенно — езды.
Во время прогулки я обратил внимание, что дома персидские по большей части беленые или
просто серые и стоят как бы слепые — мало у какого окна выходят на улицу. Снаружи есть только
двери со скобами, которыми и надо постучать, если хочешь войти. Впрочем, об этом обычае я уже
знал — у домов не было окон на улицу, чтобы любопытные не заглядывали в гаремы, где хранились
главные персидские сокровища — женщины. Женская часть дома, как мне поведала Ясмин,
называется эндерун, и о ней много чего любопытного можно было бы порассказать. Но, пожалуй, не в
этот раз.
По дороге мне встретилось несколько настоящих дворцов. О самом богатом из них я, не
удержавшись, спросил у прохожего — не принадлежит ли он его величеству шахиншаху? Прохожий
засмеялся и сказал, что дворец этот принадлежит полицеймейстеру. Откуда у полицеймейстера
деньги на строительство дворцов, уточнять я не стал.
Вообще в этой части город очень презентабелен и любопытен, хотя, конечно, нет в нем ни
парижского шика, ни венского разнообразия. Зато по Газовой улице проходит конка, и я едва удержал
себя от соблазна на ней проехаться. Здесь же, на улицах, я увидел пару полицейских караулок.
Сидящие возле них стражники проводили меня ленивым взглядом, продолжая курить непременный
кальян. Позже мне говорили, что они обязаны отдавать честь своей шашкой разным значительным
персонам. Очевидно, меня они за персону не посчитали.
Переходя из европейской части в персидскую, я наконец увидел подлинный шахский дворец.
Точнее сказать, увидел высоченные стены, его окружавшие, поскольку сам дворец как раз за ними и
прятался. Судя по всему, дворец занимает немалую площадь и является как бы городом в городе.
Несколько секунд я боролся со страстным желанием попробовать проникнуть во дворец прямо сейчас,
но здраво рассудил, что проникновение это мне вполне легально может устроить наш посланник. Для
чего, собственно, я к нему и направлялся.
* * *
Описывать азиатскую часть города я не буду, зрелище это слишком неаппетитное. Скажу только, что
разговор с посланником вышел короткий, но насыщенный.
— Я вижу, что человек вы ловкий и свое дело знаете — сказал мне Мельников. — Я устрою вам
визит к повелителю, но дальше все зависит от вас. Вы непременно должны ему понравиться, иначе
попасть во дворец второй раз вам будет нелегко.
— Чем же можно ему понравиться? — спросил я.
— Обратите его внимание на себя, пусть он запомнит вашу иностранную физиономию. Лучше
всего, конечно, это сделать при помощи подарка. Но помните, что подарки для шаха — дело
привычное, в том числе и самые дорогие. Так что ваш подарок должен быть необычайным.
— Необычайным, — повторил я. — Луну ему прикажете с неба достать?
— Лучше солнце, — серьезно отвечал посланник. — Впрочем, и луна подойдет, но при условии,
что другой такой луны больше ни у кого нет.
От Мельникова я вышел несколько озадаченный, хотя и не сильно: был у меня для повелителя
один сюрприз. Если он действительно поклонник прогресса, такой подарок шахиншах оценит
непременно.
Переночевал я на постоялом дворе. Утром, завершив туалет, перекусил на скорую руку и
отправился в казармы, на построение. Тут меня встретил известный мне уже унтер Калмыков и
сообщил, что, во-первых, денщик мой чувствует себя гораздо лучше (не иначе, в рубашке родился), а
господа офицеры все уже на местах. И действительно, на Машк-Мейдане уже выстроились все три
полка казачьей бригады.
Полковник, заметив меня, кивком указал мне на правый фланг Второго полка, которым, как я
понял, теперь я буду командовать. Калмыков неотступно следовал за мной.
Как еще давеча объяснил мне урядник, Первый полк набирался из мухаджиров — переселенцев с
Кавказа — и считался образцовым. Правда, образцовым он мог считаться только по сравнению со
Вторым, куда поступал на службу вообще кто угодно. Про другие персидские войска и речи нет —
любой европейский командир пришел бы в ужас, если бы ему показали этих молодцов. Я, привыкший
к железной выучке русских гвардейцев, крякнул, глядя на эту вольницу.
— Это еще что, это еще слава Богу, — шепнул мне Калмыков. — Видели бы вы их раньше.
Третий полк тоже состоял из мухаджиров и набран был всего года три назад. Но общее ощущение
легкого беспорядка осеняло его так же, как и два первых. Больше всего, однако, меня поразило, что из
150 человек третьего полка несколько десятков были почтенными старцами, из которых мало что
песок не сыпался, и ни к какой войне уже, конечно, негодными. Старцы эти персидские и стояли по-
старчески, скорчившись и опершись кто на шашку, а кто просто на посох, как бы готовясь прямо тут и
без предварительных условий отойти в лучший мир.
— Что здесь делают эти почтенные инвалиды? — поинтересовался я у Калмыкова.
Тот закряхтел, не зная, как отвечать, но потом махнул рукой и откровенно сказал, что старички
попали в полк по протекции, в учениях обычно не участвуют, однако на построениях иногда бывают.
— По протекции? — удивился я. — Зачем старым людям такая протекция?
— Да вот, изволите видеть, история, — отвечал мне Калмыков, пока полковник не торопясь шел
вдоль строя, оглядывая каждого военнослужащего, а некоторым и указывая на несообразности в
одежде. — Они сюда попадают, потом ждут, пока в какой-нибудь торжественный день появится на
параде шахиншах. Когда шах проходит мимо, они его окликают и клянчат себе воинские чины,
говоря, что они еще отцу повелителя служили, а он их обходит чинами. Ну, дают им майоров или
капитанов каких с положенным жалованьем, и они спокойно уходят домой, а ты думай, кто вместо
них, случись чего, воевать будет.
— А почему так много офицеров? — спросил я. Даже по самым приблизительным подсчетам
каждый десятый в полку был офицером.
— Так вот я же и говорю — кормятся, — объяснил Калмыков. — Звания всем нужны, а не только
старикам.
— Это вся наличность? — спросил я, поглядывая на строй. — Сколько всего в бригаде людей?
— Триста в Первом полку, триста во Втором, сто пятьдесят в Третьем, да еще пятьдесят в
артиллерийской батарее.
— Всего, значит, должно быть восемьсот, — прикинул я.
— Должно-то должно, да только никогда не бывает. Сейчас вряд ли больше трехсот, остальные
распущены.
— Для чего же их распускают?
— Как для чего — для экономии, конечно.
Думаю, я бы много еще чего узнал удивительного, но тут полковник закончил осмотр и подошел
ко мне. Я поприветствовал его, он кивнул в ответ. Сказал, что командовать я буду Вторым полком, и
повел знакомить с моими товарищами-офицерами.
* * *
Первым полком командовал есаул Маковкин с экзотическим, как это бывает у прирожденных казаков,
именем Евпл Авксентьевич. Есаул был немолодой уже, явственно за сорок, человек, обремененный,
судя по всему, житейскими и семейными делами. На службу, в отличие от командующего Третьим
полком штабс-ротмистра Б., он поступил еще нижним чином. К Маковкину, вероятно, можно было
обращаться за помощью в делах службы, но на приятельство с ним рассчитывать я бы не стал.
Другое дело — штабс-ротмистр Б. Этот человек жив до сих пор, воюет у Колчака, поэтому
обозначаю его одним только инициалом. В те годы это был еще совсем молодой офицер. Ему не было
и тридцати, но усами он обладал совершенно нечеловеческими, как будто растил их с младенчества.
Не знаю, как здесь, в Персии, но в отечестве нашем богоспасаемом такие усы гарантировали их
обладателю безусловный успех у дам. Впрочем, и вся внешность его была, что называется,
героическая — грудь колесом, широкие плечи, узкая талия, черные огненные, как у жеребца, глаза и
крепчайшее рукопожатие.
Штабс-ротмистр лихо мне отсалютовал, сказал, что весьма рад, и, что хотя скука у них тут
смертная, но, пока есть дамы, у интеллигентного человека всегда найдутся способы поразвлечься.
— Тем более, как я слышал, вы, господин ротмистр, из гвардейских, а они толк в жизни знают.
Замечательное у вас имечко — Нестор, как у летописца, даже и прозвище придумывать не надо!
Б. показался мне славным малым, из тех, про которых говорят рубаха-парень — само собой, с
поправкой на дворянское его происхождение. Впрочем, почти все русские дворяне, как известно, в не
слишком далеком прошлом происходят из крестьян, так что, может, и поправлять ничего не надо. Мы
с ним уговорились звать друг друга по именам — я так и остался Нестором, а он решил зваться
Плутархом.
— Будем два летописца — сказал он, смеясь, — только вы — русский, а я — грек.
После чего Б. предложил, как настанет время, перекусить вместе в ближайшей чайхане.
Я решил не отказываться, поскольку за обедом рассчитывал узнать кое-что полезное для себя —
как о персидской армии, так и местном высшем свете.
— Ах, дорогой Нестор, — вздохнул Б., объедая кебаб и запивая его лимонадом, в который для
вкуса было добавлено вино, о чем знали только мы и чайханщик, — какой тут может быть высший
свет? Вы видели здешних дам?
— Как же их увидишь, если они все ходят, закрыв лицо, — резонно заметил я, не упоминая,
правда, что с одной местной барышней уже успел познакомиться довольно близко.
Б. засмеялся, но тут же и прервал себя.
— По виду — да, но вообще есть тонкости. Местные дамы — большие озорницы. Если видят
приятного иностранца, то для него вполне могут сделать исключение из правил и ненароком
показать свои прелести. Я разумею, конечно, лицо, ничего более.
— И многих здешних красоток вы видели в таком образе?
— Достаточно, уверяю вас, вполне достаточно. В том числе, между прочим, и жен шахиншаха.
— Вот как, — удивился я. — Вы что же, вхожи во дворец?
— Ну, не так, чтобы вхож, но ведь и жены нашего дорогого Насреддина тоже не все время на месте
сидят. Иногда они выезжают на прогулку, в летние дворцы. Правда, едут они в каретах, а рядом
скачут евнухи, которые кричат на прохожих, чтобы те отвернулись, а которые не отворачиваются, тех
могут и плетью огреть. Но к иностранцам это не относится, у нас тут широкие права. Так вот, мы
можем не отворачиваться, а дамы, когда это видят, кокетливо приподнимают свои покрывала, чтобы
вы могли насладиться их красотой.
Я счел это прегрешение довольно невинным, но Б. возразил, что все хорошо до времени. Если
мужчина влезет, например, в чужой гарем, то ему запросто отрубят уши, а если согрешит с чужой
женой, то и жизни могут лишить. Правда, кажется, при нынешнем шахе такого еще не было, но
рисковать все-таки не стоит.
— Полагаю, нравственность тут стоит на очень высокой ступени, — усмехнулся я.
Штабс-ротмистр только рукой махнул: какое там! Кокетство — вторая натура женщины, и
персидской в том числе. Впрочем, сам он предпочитает развлекаться на счет иностранок, которых
здесь хватает — есть и француженки, и англичанки, и много кто еще. Во-первых, это безопасно, во-
вторых, приятнее. Персиянки далеко не все очаровательны, многие быстро толстеют, а некоторые и
вовсе ходят с усами… А ему, например, усы на женщине и вовсе не нужны, ему и своих достаточно.
Тем не менее, если я желаю местных развлечений, для меня он готов расстараться и устроить
небольшой авáнтю́р[6] — слово офицера!
Я задумчиво почесал бровь.
— Видите ли, любезный Плутарх, я и сам еще не знаю, каких мне развлечений нужно. Разве что от
дворцовых я бы не отказался.
Б. вытаращил на меня глаза, усы его замерли. Он хлопнул себя по коленям и захохотал.
— Не может быть! И это меня зовут сорви-головой! Это вы, ротмистр, настоящий, первостатейный
сорви-голова. Залезть в гарем к шахиншаху!
— Ну, — заметил я скромно, — вы-то любуетесь гаремными красавицами.
— Но это же совсем другое! Я просто смотрю, да притом на улице. Максимум, что за такое может
быть — несколько ударов палкой по пяткам — да и то только туземцу. Но ваш случай… Нет-нет-нет,
если вам дороги ваши уши, не говоря уже про все остальное- забудьте. Скажите, что вы пошутили!
Я сдержанно улыбнулся.
— Разумеется, я пошутил.
— Фу, — он выдохнул с некоторым облегчением и оглянулся по сторонам. — Кажется, нас никто
не слышал. Да за одни разговоры об этом нас могут разжаловать и сослать в дальний гарнизон куда-
нибудь на Сахалин.
Он еще раз посмотрел по сторонам и вдруг нахмурился.
— Сдается мне, нас все-таки подслушивают. Вон тот косоглазый туземец, вон, глядите.
Я повернул голову и увидел Ганцзалина, степенно пившего чай в дальнем углу заведения.
Пройдоха ухитрился не только сбежать из лазарета, но и проследить за нами.
— Это не туземец, это мой денщик — сказал я.
— Калмык? Бурят? Татарин? — стал гадать Б.
— Что-то вроде этого, — отвечал я с улыбкой.
Тут же, впрочем, улыбка моя погасла, и я спросил совершенно серьезно:
— Ну, а если бы, любезный Плутарх, некое значительное лицо — не я, не я — вдруг пожелало бы
проникнуть во дворец, это можно было бы устроить?
Б. подкрутил ус, хитро глядя на меня.
— Если у этого значительного лица есть средства, то ничего невозможного нет. Это Восток, здесь
все продается и покупается.
— Так я и думал — сказал я, откидываясь на спинку дивана. — Мне кажется, если тут иметь
средства, то можно самому стать шахиншахом.
— Не исключено, — согласился Б… — Но только если вы твердо решили стать шахиншахом, вам
нужно иметь по-настоящему значительные средства.
Мы, не сговариваясь, рассмеялись.
* * *
Ну что ж, крючок закинут. Если мой дорогой Плутарх — такой человек, как я о нем думаю, то уже
завтра полковник отзовет меня в сторону и устроит мне выволочку.
— Черт вас побери, ротмистр! — будет говорить он голосом тихим, но звенящим от
сдерживаемого гнева. — Здесь вам не дом терпимости, а дружественное государство. Наше
положение и так достаточно шатко, шах теряет интерес к бригаде, нам урезают жалованье. Если вам
не жалко своих ушей — черт с вами, но при чем тут бригада, при чем, в конце концов, отечество?
Здесь вам не Первый стрелковый лейб-гвардии Его Величества батальон. Мы здесь окружены врагами,
каждая наша оплошность может привести к чему угодно, не исключая войны.
На это я отвечу ему голосом мирным и спокойным.
— Не постигаю причин вашего гнева, господин полковник. Если вы насчет нашего вчерашнего
разговора со штабс-ротмистром, так это была простая болтовня, обычная армейская жеребятина.
И после этого мне совершено ясна станет роль нашего милого Б., которого, видимо, приставили за
мной присматривать. Осталось лишь дождаться завтрашнего дня, чтобы подтвердить мои подозрения.
Тут я на секунду отвлекся от разговора и велел Ганцзалину поискать нам квартиру, дав ему денег
с некоторым запасом. Потом вернулся к Б.
— Итак, ротмистр (хотя Б. был всего только штабс-ротмистром, но маслом, рассудил я, каши не
испортишь), что вы можете рассказать мне о персидской армии в целом?
Б. скорчил кислую рожу.
— Охота же вам говорить о таких гадостях! Ей-богу, ничего приятного.
— И тем не менее, — настаивал я. — Мы с вами офицеры, должны же мы знать, так сказать,
перспективы на случай войны.
Б. покачал головой. На его взгляд, никаких перспектив тут не было, и единственное войско, с
которым может воевать персидская армия, так это сама с собой. Персов бьют даже дикие шайки
туркмен на границе. Никакой абсолютно дисциплины и вообще ничего. Им даже современных ружей
не выдают, ходят с пистонными, потому что боятся, что все разворуют или попортят. Офицеры в
пехоте по большей части неграмотные, поскольку происходят из нижних чинов. Хотя, конечно, есть
окончившие училище, но их меньшинство. Время от времени за армию шахиншаха берутся
иностранные инструкторы, но явного результата не видно. Жалованье в армии небольшое, да и то, во-
первых, задерживается, во-вторых, половину забирают командиры, которым тоже надо делиться с
вышестоящими вплоть до шаха, который любит богатые подарки.
— Они, подлецы, что удумали, — возбужденно рассказывал Б… — Командиры распускают свои
полки по домам, в результате чего на законных основаниях удерживают в свою пользу кормовые
деньги, а иной раз и половину жалованья. А пойдешь с рапортом, сам же первый и окажешься
виноват.
— Что же, и у нас в бригаде так? — спросил я.
— У нас свои тонкости, скоро сами поймете, — скислился штабс-ротмистр. — Но вообще, конечно,
местные обычаи и на нас влияют. В бригаде, между прочим, учения дай бог триста часов в год
выходят — и это считается много. А так — чистая синекура, скажу я вам. Деньги, конечно, но вообще
— скучно.
Он попросил у хозяина еще лимонаду, хватил сразу целый бокал, утер усы, посмотрел на меня
слегка хмельным глазом.
— Одним словом, Нестор Васильевич, небоеспособна шахская армия.
Я покачал головой, потом вспомнил, что на Востоке местные набобы часто набирают свои
маленькие армии. Нет ли чего такого и здесь? Какие-нибудь ханы или губернаторы?
— Насчет ханов не знаю, — отвечал Б., — но сын шаха Зили-султан, губернатор Исфахана, собрал
свою армию. Там по меньшей мере три тысячи штыков. Знающие люди, впрочем, говорят, что и
больше.
— Для чего же ему армия?
Б. замялся, оглянулся по сторонам. Чайхана была почти пуста, но только почти.
— Тонкая материя — сказал он вполголоса. — Некоторые полагают, что он готовит переворот и
хочет сам стать шахиншахом. Хотя официальные права на престол — у его брата Мозафара. Но сам
Зили-султан бунт не поднимет, разве только англичане его поддержат…
— А они поддержат? — спросил я.
Б. засмеялся.
— Зачем им это? Они и так себя прекрасно здесь чувствуют.
Мы еще поговорили о большой политике, хотя Б. все время пытался съехать на дам.
Вконец захмелев, штабс-ротмистр стал жаловаться, что в Персии ужасно скучно, да еще и
командир придирается, в результате чего полковник перессорился не только с офицерами, но и с
урядниками. Выяснилось, что вольнолюбивый штабс-ротмистр ужасно страдает, когда им помыкают.
Будь его воля, он бы сразу сбежал обратно в Россию. Но сделать это на законных основаниях нельзя,
нужно сначала отбыть положенные три года.
— Да я бы и десять лет жизни отдал, лишь бы вырываться из этого тухлого муравейника, — горячо
заявил штабс-ротмистр. — И вообще, надоела мне эта чертова служба, хочу в отставку, домой, в
имение. В Европу бы съездил, развлекся. У меня папаша недавно умер, состояние оставил, а я тут
штаны просиживаю. И к тому же меня дома невеста ждет. А барышни, сами знаете, с возрастом краше
не становятся.
Глядя на печальную физиономию бравого офицера, я мог только посочувствовать его горю. Из
разговора, однако, стало ясно, что Б. в высокой политике ориентируется слабо, во дворец не вхож, а,
следовательно, в моем деле полезен мне быть не может.
* * *
Когда я вышел из чайханы, меня уже ждал Ганцзалин. Оказывается, он снял нам квартиру за
сравнительно небольшие — половина моего жалованья! — деньги.
— Ты с ума сошел? — кротко спросил я его, жалея о временах, когда слуг можно было не только
пороть, но и предавать куда более изощренным мукам. — Немедленно пойди и забери деньги назад!
— Они не вернут, господин.
— Мне это все равно. Ты отдал деньги, ты их назад и заберешь.
Однако Ганцзалин разлился соловьем, описывая все прелести нашего нового жилища. Особенно он
упирал на то, что оно, во-первых, расположено в чистой, европейской части города, а, во-вторых,
совсем рядом с дворцом шаха.
— Ты полагаешь, мне придется ходить в гости к шаху каждый день? — спросил я его ядовито.
— Это будет ваша обязанность, — отвечал он со всей наглостью, отпущенной ему Буддой.
Я только головой покачал, и мы двинулись осматривать квартиру.
* * *
Жилище мне неожиданно понравилось. Оно было чистым, просторным, удобным и обставленным на
европейский лад — настолько, насколько вообще перс может что-то обставить по-европейски.
Прежде, чем укладываться на ночь, я позвал Ганцзалина и сказал:
— Я же велел тебе выбросить яд, зачем же ты его оставил у себя? Ведь ты жизнью рисковал…
Секунду Ганцзалин смотрел на меня в недоумении, потом проговорил:
— Я не оставлял яд. Я закопал его.
Теперь уже настала моя очередь остолбенело глядеть на него. А откуда же взялась этикетка с
надписью «цианид»?
— Я закопал яд, — упрямо повторил Ганцзалин.
— Хочешь сказать, что тебя отравили намеренно? Но кто и как?
На это Ганцзалин ответить не мог. Сказал только, что попробовал супа из солдатской миски,
который налил ему повар, и очень скоро почувствовал себя нехорошо.
Картина происходящего менялась прямо на глазах. Видно, преследователи от нас не отступились,
и теперь нужно быть начеку круглые сутки.
— Но для чего же убийца оставил этикетку? — удивился я. — Тебя спасло только то, что я знал,
чем тебя отравили и какой антидот искать.
— Может, просто уронил? — не совсем уверенно предположил Ганцзалин. — Отклеилась, упала,
он не заметил.
— Может, и не заметил — сказал я, хотя и не верю в такие случайности: они хороши лишь для
криминальных романов в духе Эдгара По. — А, может быть, и не ронял, а специально оставил.
— Думаете, не хотели убивать? — догадался Ганцзалин. — Думаете, хотели просто припугнуть?
— Не исключено, — отвечал я мрачно. — Меня больше волнует другое: кто этот загадочный
отравитель и почему он действует так непоследовательно?
Ганцзалин некоторое время угрюмо молчал, затем выдал очередную чепуху:
— Молись да крестись — тут тебе и аминь!
Я посмотрел на него иронически.
— Я вижу, ты разуверился в моих способностях? Конечно, мы в чужой стороне, у нас нет никаких
полномочий и вести расследование в таком положении довольно трудно. Трудно, но не безнадежно.
Скажу тебе, друг Газолин, что детективное дело подобно шахматам. Бывают партии простые, бывают
сложные. Но в расследовании, как в шахматах, есть свои правила. Первое — сначала рассматривать
самые простые и очевидные варианты, то есть шахи, взятия и нападения. Нападение у нас уже
состоялось: ты отравился после того, как тебя накормил повар. Значит, поваром и займемся с утра
пораньше. Ставлю девять из десяти, что отравитель именно он. И он же приведет нас к заказчикам
преступления. А теперь спать!

[djjaz63]

Глава шестая
Орден убийц
Назавтра я встал пораньше, чтобы успеть с утра переговорить с поваром в казармах. Но как ни рано я
появился на службе, полковник Караваев уже был на месте. Он встретил меня возле фонтана с видом
крайне мрачным и лишь кивнул головой на мое приветствие.
— Что-то случилось? — спросил я его.
— Случилось, — отвечал Караваев. — Повара утром нашли в петле.
Секунду я еще надеялся, что, может быть, это не тот повар, с которым я собирался поговорить, но
полковник меня разуверил: повар был именно тот. Я только головой покачал — гримаса судьбы,
иначе не скажешь.
— Самоубийство? — спросил я.
— Бог его знает, — отвечал Караваев. — Выглядит именно так, но… Самоубийство для мусульман
— великий грех. Да и с чего вдруг ему накладывать на себя руки? Каковы, так сказать, причины?
И он опять крайне хмуро посмотрел на меня. Я поднял брови.
— Вы, кажется, меня в чем-то подозреваете, господин полковник?
— Ни в чем я вас не подозреваю, — отрезал тот. — Но поймите и вы меня. В первый же день, как
вы приехали, у нас в казармах отравился ваш денщик. Через день повара, который, возможно,
причастен к его отравлению, находят повешенным.
Я пожал плечами.
— Вы думаете, эти два события как-то связаны?
— Именно, — отвечал полковник, поворачиваясь ко мне спиной и мрачно оглядывая двери
мастерских. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы видеть эту связь.
— Может быть, по-вашему, это я убил повара? Так сказать, из соображений мести…
— Я такого не говорил.
Мы помолчали.
— Черт с ним, с поваром, в конце-то концов… — снова заговорил Караваев. — Но с тех пор, как вы
приехали, в бригаде творится какой-то первобытный хаос.
Настроение полковника было понятно: мне самому этот хаос не нравился совершенно. Я спросил,
могу ли я посмотреть на покойного.
— Зачем это, — через плечо покосился полковник, — любопытство заело?
Я сказал, что есть основания полагать, что вся эта история направлена лично против меня.
— И что вам даст осмотр трупа? — поинтересовался полковник.
— Можно будет хотя бы понять, самоубийство ли это или что-то иное…
— Да я вам и так скажу, что никакое это не самоубийство, без всякого осмотра. А, впрочем, как
хотите.
Караваев махнул рукой и указал на караулку, где, ожидая местного прозектора, лежало тело
бедняги повара. Даже беглого осмотра трупа было достаточно, чтобы версия о самоубийстве отпала,
как несостоятельная. Всюду имелись следы насилия. На предплечьях у покойного были синяки —
видимо, его удерживали за руки. Странгуляционная полоса казалась слишком широкой для веревки:
значит, душили руками. Крылья носа оказались исчерканы царапинами. Я заглянул покойнику в рот
— там зияла лунка от свежевыбитого зуба и нитки: видимо, чтобы он не кричал, ему зажали нос и
забили в рот кляп. Я ощупал голову — на затылке вздулась изрядная шишка.
— Ну, кое-что проясняется, — заметил я.
— Что проясняется? — спросил полковник, несколько брезгливо наблюдавший за моими
манипуляциями.
— Ну, во-первых, это, конечно, убийство.
При этих словах Караваев дернулся, хотя раньше как будто и сам так считал. Я привел ему свои
резоны, он не спорил, только глядел угрюмо. Очевидно, убийц было как минимум двое, а то и трое —
в противном случае они бы не справились без шума: повар защищался изо всех сил. Видимо, его
оглушили ударом сзади, и он потерял сознание. Затем несчастному вставили в рот кляп — (нитки от
него я обнаружил во рту) и стали запихивать в петлю. Он пришел в себя и начал сопротивляться. Его
пришлось удерживать, отсюда и синяки на руках. В конце концов, его придушили руками, следы от
которых остались на шее, а потом повесили. Впрочем, все это было важно скорее для меня: теперь я
мог быть уверен, что мой преследователь действует не один.
— Интересно, где это вас так учили дедукции? — подозрительно спросил полковник. — В лейб-
гвардии Его императорского величества?
Я коротко отвечал, что биография у меня была весьма пестрая.
— О, это я уже понял, — кивнул Караваев. Потом оглянулся, хотя в караулке мы были одни, и
сказал: — Послушайте, могу я вас попросить об одолжении?
Я уже догадался, о каком одолжении он собирается меня просить, и не возражал. Тем более, что
оказать полковнику услугу было в моих интересах.
— Разумеется, можете — сказал я. — Если, конечно, одолжение это в рамках закона.
Полковник уверил меня, что все законно, и, понизив голос, попросил провести свое собственное
расследование и найти убийц. Повар — бедный перс, вряд ли местная полиция будет усердствовать в
раскрытии преступления. Запишут самоубийство и похоронят так, как велит традиция. Но он,
полковник, не сможет жить спокойно, зная, что у него в бригаде служат убийцы.
— А почему вы считаете, что это свои, а не пришлые? — удивился я.
Полковник открыл рот, чтобы ответить, но в этот миг в караулку сунулся Ганцзалин и принялся
безбожно скандалить. Моего верного помощника до глубины души возмутило, что его не выпускают
из казарм. Я повернулся к полковнику:
— Казармы заперты?
— Ну разумеется, — криво усмехнулся он. — У меня тут труп, и вы полагаете, что я позволю кому
угодно входить и выходить?
— Это интересно — сказал я. — Скажите, а на ночь казармы тоже запираются?
Полковник отвечал утвердительно и добавил, что на ночь ставится усиленный караул.
Я вспомнил о вечно сонных караульных у ворот и подумал, что через такую преграду убийцы бы
прошли как нож сквозь масло. Но полковник заметил, что в эту ночь на постах стояли кавказцы-
мухаджиры, а они — люди куда более надежные, чем простые персы. Скорее всего, убийцы не вышли
отсюда ни ночью, ни утром.
— Раз так, наши шансы поймать мерзавцев существенно повышаются — сказал я.
— Если вы их поймаете, я буду вам безмерно благодарен, — отвечал полковник.
На мой взгляд, сказано это было несколько напыщенно, но полковник жил тут уже больше года и,
видно, набрался персидской торжественности.
Я попросил его выстроить всех военнослужащих на территории казарм — всех, кроме тех, кто
стоял ночью на посту. Пока урядники суетились, пытаясь соорудить из здешней вольницы более-
менее ровный фрунт, я присмотрелся к паре персидских офицеров и попросил Караваева рассказать
мне о них, что тот и исполнил в лучшем виде.
Собранные казаки поглядывали в нашу сторону с некоторым страхом — и не зря. Полковник
объявил рядовым и офицерам, что я, их новый ротмистр Нестор-мирза — могущественный факир и
владею искусством читать мысли. В доказательство я как бы наугад ткнул в одного персидского
офицера, потом во второго, и рассказал о них такие вещи, которые могли знать только они сами (или
их начальник). Бригада была поражена моим «всезнанием», и все замерли, благоговейно пожирая
меня глазами.
Я объявил, что сейчас я пойду вдоль строя, чтобы найти убийц. Полковник же строго-настрого
велел всем смотреть прямо мне в глаза и не отводить взгляда, чтобы я мог беспрепятственно читать
мысли. Еле слышный вздох ужаса пронесся по цепи.
Я пошел вдоль строя, переводя суровый взгляд с одного человека на другого. Некоторые
выдерживали мой взгляд, некоторые, моргнув, отводили. Но меня интересовали не глаза, я следил за
руками. И был вознагражден: заметил, как один коренастый рядовой все время тихонько вытирает
ладони о форму. Подойдя к нему, я указал на него пальцем и сказал по-персидски: «ты убил!» Глаза
его выкатились, рот перекосило, и он упал передо мной на колени, выкрикивая непонятные слова.
Урядники бросились и скрутили его, заведя ему руки за спину.
— Где твой сообщник? Где сообщник? — громко спросил я.
Тот, трудно вращая головой по сторонам, закричал что-то неразборчивое. Но мне и не нужно было
разбирать. Вон из строя рванулся долговязый малый с вислыми усами и побежал прямо к выходу.
Однако Ганцзалин, которого я предусмотрительно поставил у выхода, дал ему такую подножку, что
тот покатился по земле. Спустя секунду на беднягу насели персидские офицеры и принялись
колотить с удивительной жестокостью. Если бы не вмешательство полковника, они бы, наверное,
забили его до смерти.
Мы на всякий случай проверили шкафы обоих негодяев, и тут подозрения мои подтвердились: в
шкафу долговязого нашли смятый и запачканный кровью кляп.
Я попросил у полковника позволить допросить преступников с глазу на глаз. Полковник,
ухмыльнувшись, отвечал мне, что у него нет возражений. Но есть одна сложность — эти солдаты
говорят только на персидском языке, а я его не знаю.
Вот так сюрприз! И что прикажете делать? К счастью, Кузьмин-Караваев сам разрешил эту задачку:
отрядил мне в помощь штатного переводчика бригады, Мартирос-хана. Пришлось согласиться, да и
что мне оставалось еще? Плохо, что о приватности речи уже не шло, переводчик все равно донес бы
суть разговора командиру бригады, но я решил вести допрос как можно более аккуратно.
— Советую быть с Мартирос-ханом полюбезнее — сказал полковник. — Во-первых, он носит
персидский чин сартипа, то есть генерал-майора. Во-вторых, он не просто переводчик, а учитель
самого Насер ад-Дина: дает ему уроки русского языка.
Тут я вспомнил Ясмин, которая говорила, что в русском шах не продвинулся и на пол-уса, и
заподозрил, что перевод, который я услышу, будет крайне приблизительным. Однако выбирать не
приходилось.
Допрос решили устроить в лазарете — может, это было самое укромное место в казармах, а,
может, наоборот, хорошо прослушивалось снаружи. Когда в лазарете появился сам Мартирос-хан, я,
признаюсь, был несколько обескуражен. Я думал, что переводчик — перс, а это оказался русский
армянин. Мартиросом и армянином он был от рождения, а вот ханом его сделал шахиншах — в
благодарность за его уроки.
* * *
— И как же проходит учеба? — полюбопытствовал я. — Хороший ли ученик его величество?
— Прекрасный, просто замечательный, — отвечал Мартирос, но вид у него при этом сделался
несколько загадочным.
Наконец привели убийц и посадили на кровати. Руки у них были связаны, и выглядели оба весьма
плачевно — на их физиономиях уже проступили синяки от битья. Поначалу я опасался, что убийцы
станут запираться, так что придется давить на них и запугивать прямо при переводчике. Но опасался
я напрасно. Оба находились в таком ужасе, что сразу выложили все.
Долговязый, который, очевидно, был у них за главного, заявил, что убить повара им велел какой-
то суфий. Я чертыхнулся про себя: поистине, суфиев в Персии больше, чем тараканов.
— И как же он выглядел, этот суфий? — спросил я.
Суфий, по словам проштрафившихся, выглядел в точности как суфий. Я вспомнил, что в день
отравления Ганцзалина на площади сидела целая компания суфиев, или, как они сами себя
называют, тасаввуф. И хотя я слышал байки про суфиев-убийц, но полагал, что они рождены страхом
перед необыкновенными людьми, которыми суфии казались обывателям. Теперь же выходило, что в
действительности есть некий загадочный орден отверженных, которых хлебом не корми — дай кого-
нибудь отравить или повесить. Вопрос состоял в том, действуют ли суфии-убийцы сами по себе или
по чьему-то наущению.
— А вас не удивило, что святой человек, суфий, велел вам убить вашего повара? —
полюбопытствовал я.
Они отвечали, что, конечно, удивило: ведь он заплатил за убийство какого-то паршивого повара
целых триста туманов, то есть почти тысячу рублей на русские деньги. Если учесть, что жалованье
рядового составляет один туман в месяц, для них это было целое состояние. Серебреники эти они
успели спрятать у себя дома еще до того, как напали на повара. Но убежать после убийства, увы, не
смогли — и все из-за бдительных мухаджиров, стоявших в ту ночь на карауле.
Вот, собственно, и все, что могли сказать задержанные по этому делу. Я велел караульным увести
их и передать полковнику, что они меня больше не интересуют и он может делать с ними что
пожелает — хоть в землю их вкапывать вместо телеграфных столбов. А сам тем временем решил
получше познакомиться с Мартирос-ханом, который показался мне весьма любопытной фигурой.
Я пригласил его продолжить разговор в ближайшей харчевне, подальше от посторонних ушей.
Поначалу Мартирос-хан, жеманный и хитрый толстяк, держался крайне настороженно. Но потом
выяснилось, что у нас много общего, например, мы оба любим армянский коньяк. А когда я невзначай
обмолвился, что мать моего отца была армянкой (да простит мне такую вольность покойная моя
бабушка), почтенный переводчик совершенно размяк и рассказал мне про двор и шаха много
любопытного.
Как я и полагал, обучение Насер ад-Дина было чистой синекурой. Мартирос ходил к нему не
регулярно, а лишь когда шах сам позовет. Но даже и тогда уроки случались не каждый раз. Бывает,
вызовет к себе шах Мартироса, но пока тот доберется до дворца, повелитель уже передумает, решив,
что лучше поваляться в эндеруне. Понятно, что при таком подходе шах просто не мог ничего выучить
за вычетом нескольких слов, которые он при этом коверкал до неузнаваемости.
— Как вы думаете, что это может такое значить? — лукаво спрашивал Мартирос и, надувшись и
поводя усами, произносил важно: — Лош жир.
Я лишь руками разводил — угадать в этих звуках русский язык было мудрено.
— Лошадь жирная, — хихикая, переводил Мартирос-хан. — А вот это — больш пиль?
— Боль и шпиль? — предполагал я, но опять оказывался бессилен перед лингвистическим гением
царя царей. Разгадка, впрочем, оказывалась совсем простой, а именно — большая пыль.
— Но в целом, — спохватившись, говорил Мартирос, — в целом его величество необычайно
способный ученик.
Я серьезно кивал, косясь на подошедшего к нам слишком близко хозяина харчевни…
Расстались мы с Мартирос-ханом друзьями — и, как выяснилось в дальнейшем, это оказалась
очень полезная дружба.
* * *
Вечером, когда я уже ложился спать, в дверь моего дома раздался стук. Ганцзалин мгновенно занял
позицию сбоку за дверью, я сунул в халат револьвер и пошел открывать.
— Кто там? — спросил я, на всякий случай стоя несколько наискосок к выходу — некоторые
убийцы любят стрелять на голос прямо сквозь дверь.
Оказалось, что принесли письмо от русского посланника. Мельников писал, что ближайший
смотр, где будет присутствовать Насер ад-Дин, в казачьей бригаде состоится неизвестно когда, а,
значит, представить меня шаху на плацу в ближайшее время не удастся. Поэтому надо делать это
прямо во дворце. Завтра планируется шахский салам — то есть парадный выход повелителя — в честь
праздника Курбан-байрам. Если при знакомстве я смогу очаровать шаха, дальнейшее будет зависеть
только от меня.
Все отправляющиеся на шахский салам сначала собирались у Наиб-э Султана — сына шаха и
военного министра. Только после этого публика двигалась прямо к шаху Каджару. Однако, когда мы с
Мельниковым явились в дом министра, тот еще облачался в парадный мундир, так что нам пришлось
подождать. Время, впрочем, мы потратили не зря: посланник вприглядку знакомил меня со свитой
министра и пришедшими сюда же дипломатами. Меня он никому не представлял, а незаметно
указывал на ту или иную персону и давал ей краткую, но исчерпывающую характеристику. Мне он
посоветовал держаться незаметно, сказав только:
— Насколько я понимаю, вам пока не следует мозолить глаза здешнему высшему обществу. Когда
будет нужно, они и так увидят вас во всей красе.
* * *
Надо сказать, что собрание наше у министра выглядело весьма экзотически. В огромном зале, где мы
сошлись, мебели почти не было. Персы сидели на коврах, поджав ноги, иностранцы по большей части
стояли, разбившись на группки. Впрочем, имелись здесь и сидящие на стульях — это были европейцы
в весьма разнообразных и подчас неожиданных костюмах, как будто их изъяли прямо из XVIII века.
Тут фигурировали самые пышные наряды, как военные, так и штатские, и самые замысловатые шляпы
— от круглых до треуголок. В основном щеголяли всем этим великолепием австрийцы, французы и
итальянцы; подданные королевы Виктории выглядели более сдержанно.
В другом углу, тоже на стульях, восседали наши русские офицеры во главе с полковником
Караваевым — в кавказских черкесках и папахах и с дорогим оружием. Я извинился перед
посланником и отправился поприветствовать товарищей и командира. Тут я тоже попросил
прощения, что не могу составить им компанию — якобы из-за некоего дипломатического дела. В
действительности же Мельников велел держаться мне рядом с собой, чтобы я не затерялся и был
непременно особым образом представлен шаху.
Некоторые персидские генералы прямо тут же, в зале, курили кальян, сидя на полу. Вообще, как
мне показалось, кальяны в Персии приносят всем, кто только пожелает — своего рода местный
аперитив перед любым событием, будь то выход шаха, театральное представление, казнь или любое
другое занимательное зрелище. Вдобавок почти каждый вельможа приводит в собрание
прислужников, которые шныряют среди публики и без стеснения толкают всех, кроме своих господ.
Спустя недолгое время посреди залы постелили скатерти, по которым в одних чулках стали бегать
слуги и ставить на них чашки с едой. Тут были плов, лаваши, шербет, сладости, фрукты и прочее
восточное великолепие. Все это оказалось праздничным обедом для истомленной ожиданием
публики. Те, кто проголодался, подсаживались к скатерти и ели с нее прямо руками. Впрочем,
справедливости ради скажу, что европейцы — да и наши русские инструкторы тоже — за эти
дастарханы не садились.
Когда обед окончился, зал наполнился движением: гости отправились в комнату, где сидел
военный министр Наиб-э Султан — поздравлять его с праздником. Тут сразу стало видно
привилегированное положение посольских. Дипломаты — то есть и я с Мельниковым тоже — прошли
в отдельную комнату и уже там обратились с поздравлением к Наиб-э Султану.
Министр оказался фигурой по-своему примечательной и, очевидно, типичным персом. Во всяком
случае, разодет он был, как жар-птица: красные штаны, белый мундир, усыпанный орденами и
драгоценными камнями, с голубой лентой через плечо, в маленькой кокетливой шапочке, да еще и с
накрашенными бровями. Благосклонно приняв положенные чествования, он вышел в зал и там уже
сам поздравил тех «нечистых», которые не были допущены к личным поздравлениям. Затем,
окруженный слугами и солдатами, двинулся прямо на шахский салам.
Во дворце, который сам шах назначил для приема, имелась закрытая сверху терраса, на которой
возвышался трон — пока еще пустой. На террасе вдоль по стенам рассыпался разноцветный горох —
приближенные шаха. Внизу террасы, в саду, с одной стороны выстроились пестро одетые персидские
министры, мирзы и чиновники, с другой — европейские инструкторы и их подчиненные. Ближе всего
к террасе оказался военный министр.
День был жаркий, но истому от яркого солнца несколько смягчал огромный бассейн с фонтаном
посредине.
Прямо перед террасой стоял человек с копьем в руках, на конце которого висел бесформенный
бурый кусок. Когда я пригляделся, меня замутило — это был кусок мяса. Я тут же вспомнил
варварский обычай персов на Курбан-байрам убивать верблюда. Причем убийство это, как говорят,
совершается самым живодерским образом. Верблюда выводят перед толпой зевак, напротив него
встает человек с длинным копьем. Его задача — ударить верблюда копьем в бок так, чтобы тот
повалился бездыханным, и тем же копьем вырвать из него кусок мяса, который позже будет
преподнесен шаху. Говорят, однако, что убить верблюда с одного удара удается крайне редко, обычно
он падает на колени, и мясо из него вырывают у еще живого. Бедное животное жалобно кричит, а
собравшаяся толпа бросается к верблюду и начинает вырезать из него куски, не дожидаясь, пока он
испустит дух. К счастью, все это безумие происходит за пределами шахского дворца. Мне трудно
было бы спокойно переносить подобное зрелище без желания самому насадить на копье извергов.
* * *
Шах, как и военный министр до этого, с выходом не спешил. Я не стал выяснять причину такой
неторопливости: она, очевидно, заключалась в персидском характере. Думается, здесь последний
нищий может заставить ожидать английскую королеву, а шах — и подавно.
В конце концов, все-таки зазвучали крики «внимание!» и «смирно!», после чего шах под музыку и
парадные экзерциции караула вышел на террасу. Все тут же начали ему кланяться — исключая
посольских, которые наблюдали салам не с улицы, а из дворцовых окон. Не буду описывать всю
церемонию, скажу только, что тут лишний раз проявилась особость дипломатического корпуса: мы
поздравляли шаха отдельно.
В облике шаха, знакомом мне по фотографиям, меня поразила не важность его, понятная для
восточного сатрапа, и даже не то, что весь он был усыпан орденами и драгоценностями. Меня
удивило, что на владыке красовались очки, которые он время от времени снимал и протирал
платком. Понятно, что царь царей — такой же человек, как и остальные, у него тоже может быть
слабое зрение, однако тут, мне показалось, было несколько иное. Очки шахиншах носил не затем,
чтобы улучшить зрение, а для пущей важности. Позже я убедился в правильности своей догадки — а
быту Насер ад-Дин прекрасно обходился без очков.
Когда всеобщий салам закончился, начался, если так можно выразиться, салам дипломатический.
Шах вернулся во дворец, где его уже ждали посольские из разных стран. Усевшись на некоторое
подобие богато украшенной семейной постели, он важно произнес: «Мубарек!», то есть
«поздравляю!».
После этого дипломаты в свою очередь стали подходить к нему с поздравлениями.
Сопровождалась эта однообразная, на мой взгляд, церемония подношением подарков. Опять же,
довольно однообразных — тут были золотые блюда, альбомы, картины и все в том же роде.
Когда пришел наш черед, посланник кивнул мне, и мы направились прямо к шаху. Поскольку
Мельников много лет жил в стране и персидским языком владел свободно, он сам, лично, представил
меня царю царей. Я же из сказанного посланником ухватил только пару слов, одно из которых
означало «герой». Так или иначе, похоже, аттестовали меня наилучшим образом, поскольку
шахиншах смотрел на меня с явным благоволением.
— Вид брав! — с поощрительной улыбкой заметил Насер ад-Дин.
Я догадался, что повелитель демонстрирует мне свои познания в русском и сразу вспомнил
Мартирос-хана с его «лош жир» и «больш пиль». Шах оглядел меня с ног до головы, лицо его
затуманилось, и он с некоторым разочарованием заметил, тыча себе куда-то под нос:
— Ус мал…
Поскольку усы самого шаха маленькими назвать было никак нельзя, я понял, что речь идет обо
мне. Усы у меня, действительно, были далеки от персидских, да я и не стремился их отращивать,
завел только в угоду местным обыкновениям.
Я вежливо наклонил голову и заговорил по-тюркски:
— Я приветствую царя царей, да продлятся его дни на земле сверх всякой меры!
Услышав знакомые с детства звуки, Насер ад-Дин даже подпрыгнул от восторга и разулыбался во
все лицо.
— Говорите по-тюркски? — спросил он меня.
— Я имел удовольствие служить в Туркестане, — отвечал я, не входя в детали.
— Отлично, — сказал шахиншах, потирая ладони, — отлично!
И уставился на меня как бы с вопросом в глазах. Я понял, чего он ждет и продолжил.
— Я знаю, что его величество любит фотографию, и хотел бы преподнести ему скромный
подарок…
Еще продолжая говорить, я снял с плеча походную сумку, раскрыл ее и вытащил наружу козырь,
который должен был сделать меня важной фигурой в шахском дворце. Козырем этим было
фотографическое ружье Маре, опытный его экземпляр. Вы, конечно, удивитесь, как ко мне могла
попасть подобная редкость, о существовании которой вообще мало кто знал. На это могу сказать, что
в ходе одного недавнего расследования я оказал Маре очень серьезную услугу и в благодарность
получил от него этот удивительный аппарат. Устройство позволяло делать до 12 фотоснимков в
секунду. Разместив их потом на катушке зупраксископа, вы получали движущееся изображение, то
есть становились свидетелем настоящего чуда.
Все это я объяснил шахиншаху и даже продемонстрировал ружье в действии. Повелитель смотрел
на меня глазами ребенка, которого пригласили пожить в пряничном домике.
— Вы дарите мне это ружье? — переспросил он.
— Со всем возможным благоговением, ваше величество.
— И вы научите меня им пользоваться?
— Если только вы пожелаете.
Восторженное «вай!» дало мне понять, что сердце повелителя отныне принадлежит мне. На
краткий миг я почти почувствовал разочарование — так это оказалось просто. Впрочем, удавшееся
предприятие чаще всего кажется простым и легким, и совсем другое дело — конфуз.
Потрясая подаренным фоторужьем, шахиншах громогласно объявил, что салам окончен и мы
немедленно едем на охоту — фотографировать зверей. В глазах Мельникова я прочел невольное
уважение. «Поздравляю, господин ротмистр, похоже, сегодня вы победитель», — ясно говорил его
взгляд.

[djjaz63]

Глава седьмая
Фаворит властелина
Сказать, что я стал другом шахиншаха, значит ничего не сказать. Я стал его фаворитом: едва
проснувшись, он требовал меня к себе, чтобы делать все новые фотографии и создавать из них
движущиеся картинки. Мне дали чин мирпенджа, иными словами, генерал-лейтенанта, и орден Льва
и Солнца. Теперь ко мне следовало обращаться Нестор-дженаб, то есть «ваше превосходительство».
Мне кланялись в пояс генералы и министры, моего расположения искали даже иностранные
дипломаты.
Единственный человек, который поначалу смотрел на меня косо, был придворный фотограф шаха
Антон Севрюгин. Однако наш посланник Мельников поговорил с ним, и Севрюгин, видимо, перестал
ревновать. Во всяком случае, ничем своего нерасположения он больше не показывал и никаких
козней мне не строил.
Я был так занят при властелине, что командиру нашей казачьей бригады Кузьмину-Караваеву
пришлось даже временно освободить меня от службы.
— Ничего, — заметил Караваев, — в конце-концов, у вашего Второго полка есть персидский
сартип, пусть попотеет. Учений сейчас никаких нет, а так с полком и Калмыков справится. Нам
важнее благорасположение Насер ад-Дина.
И в самом деле, благодаря мне шахиншах увеличил довольствие Казачьей бригады, которая
отныне содержалась из двух источников — от русского правительства и от персидского шаха.
День у меня теперь выходил довольно насыщенным. Когда шах просыпался, меня вызывали к
нему, и мы частенько завтракали вместе, беседуя о жизни и фотографии. Шахиншаха интересовало
мое отношение к тем или иным людям, окружавшим его, в первую очередь, конечно, к иностранцам.
И хотя вслух он этого не говорил, было ясно, что шах Каджар побаивается предательства. Я, как мог,
старался внушить ему мысль, что предают не те, кто стоит на отдалении, а те, кто находится совсем
рядом. Даже в священном Коране говорится, что предателем может стать тот, кто близок, и тот, кому
ты доверился, а вовсе не иностранные инструкторы. Конечно, говорил я, у всех есть свои интересы,
например, англичане хотят стать впереди русских перед лицом шаха. Но эти попытки шах всегда
различит и поймет, кто ему враг, а кто друг. Гораздо сложнее с близкими людьми… Шах тяжело
вздыхал, видимо, вспоминая интриги насельниц эндеруна, и переводил разговор на фотографию.
Надо сказать, что шах фотографировал весьма изрядно, особенно учитывая, что в те далекие уже
годы это было целое искусство и притом технически довольно сложное. Он даже поделился со мной
собственноручно сделанными фотографическими портретами своих жен. Портреты эти, надо сказать,
показались мне несколько карикатурными. Но дело было не в неопытности шаха, а, я бы сказал, в
особенностях моделей.
В большинстве своем на шахских фотографиях располагались молодые и не очень женщины с
широкими лицами, густыми сросшимися бровями, а некоторые даже и с усами. Конечно, усам этим
было далеко до усов самого шахиншаха и даже моих, но, все равно, для тех, кто привык к
младенческому изяществу европейских женщин, персиянки из шахского гарема могли показаться
чересчур брутальными. Несколько странновато смотрелись на этих почтенных дамах коротенькие
юбочки, открывавшие ноги выше колен. А уж если они садились, подобрав под себя ноги, это могло
стать серьезным испытанием для скромности любого европейца. Вид, впрочем, был скорее странный,
чем соблазнительный, но, в конце концов, это ведь были домашние фото шахиншаха, которые мог
видеть только он один. Справедливости ради надо заметить, что среди шахских жен и наложниц
имелись и весьма миловидные, и даже изящные. Но, кажется, изящество свое они сохраняли совсем
недолго: в гареме их быстро откармливали, как поросят, и они становились тяжелы и некрасивы.
Я тем не менее выражал восхищение красотой шахских жен и наложниц. Шах при этом смотрел на
меня хитро, но ничего не говорил. Шах вообще, надо сказать, очень неглупый человек. Другое дело,
что ум его несколько развращен его царственным положением. Не встречая во дворце никаких
препятствий для себя, мир он стал мыслить тоже очень по-своему. Это вылилось в некоторые
рискованные эксперименты, как, например, указ, разрешающий женщинам открывать лицо прилюдно.
Большая часть подобных указов заканчивалась ничем, однако тут, что называется, торжествовало
искусство ради искусства: и в родной Персии, и за границей шах ухитрился прославиться как великий
реформатор.
В целом я поддерживал эти его настроения, полагая, что в реформах реализуется легкость жизни.
Мне претила суровость мусульманских ортодоксов, желающих всех женщин закрыть паранджой, а
весь мир превратить в одну огромную мечеть. Шах же по характеру был человек светский, легкий и в
каком-то смысле добрый, хотя жизнь простого подданного не значила для него ровным счетом
ничего.
Шах регулярно вытаскивал меня на охоту, которую тоже очень любил. Хотя стрелок я изрядный,
но терпеть не могу охотиться — не выношу смотреть на муки ни в чем не повинных животных. На
первой охоте, в которой я участвовал, я попытался спрятаться среди свиты и уклониться от
непременного смертоубийства. Но какой-то глупый персидский мирпендж, вероятно, ревновавший
меня к шаху, вздумал надо мной насмехаться, намекая, что я трус и вдобавок не умею стрелять.
Пришлось метким выстрелом сбить с него шапку, после чего авторитет мой в глазах окружающих
возрос пуще прежнего, а шах долго смеялся, глядя на перепуганную физиономию генерала.
Я уговаривал шаха заменить обычную охоту фотографической, которая, на мой взгляд, была куда
интереснее и требовала больше мастерства. Это было тем более интересно, что вместо того, чтобы
убить животное, шах мог его запечатлеть на снимке, причем не стоящим, а двигающимся.
— Подумайте, ваше величество, что такое убить зверя? После этого он либо сгниет, либо его
съедят. А зверь, которого вы сняли на камеру, поступает в ваше полное и даже вечное владение. Вы
можете показывать его спустя годы и десятилетия после того, как он умрет. Насколько же это
интереснее и гуманнее, чем убивать без всякой пользы.
Шах, в общем, соглашался со мной, но смотрел хитро и отменять охоту не спешил.
* * *
Вообще персы очень любят развлечения или, иначе говоря, тамашá. Иной раз кажется, что именно
тамаша составляют главное содержание их жизни. Среди любимых развлечений шаха были скачки.
Случаются они довольно редко, но мне повезло, я попал как раз в нужное время.
Стоит сказать, что помимо обычных скачек проводятся здесь и другие, экзотические. Скажем,
европейцы от скуки устраивают гонки на ишаках или даже конно-пешие состязания. В таком забеге
обычно участвуют трое: например, француз-чиновник, немецкий инструктор и ну, хотя бы наш
дорогой штабс-ротмистр Б. При этом немец и француз бегут пешком как угорелые, а Б. скачет на
лошади. Подобное соревнование может показаться диким и бессмысленным, поскольку лошадь всегда
обгонит человека. Однако не все так просто. Дело в том, что дистанция забега совсем короткая — сто
футов. Как известно, человек стартует быстрее лошади. Так вот, пешеходы успевают на старте
вырваться вперед, и интрига состоит в том, успеет ли всадник их догнать на таком коротком пути.
Но, как уже говорилось, раз в год тут бывали и настоящие скачки, на которые стекались десятки
тысяч зрителей.
Скаковой круг в Тегеране находится за городом. Окружность его составляет две с половиной
версты. В центре круга разбит сад, где стоит конный памятник шахиншаху. Сад окружен высоким
забором, так что даже из ложи властелина всего круга не видать и на какое-то время скачущие
лошади скрываются из глаз. Двухэтажное здание, где помещаются шахские ложи, со стороны
ипподрома не имеет стен. Часть лож завешивают решетками — там располагаются жемчужины
шахского гарема. В оставшихся ложах размещается дипломатический корпус. Простые же ханы,
министры и генералы вынуждены обходиться шатрами и палатками на некотором расстоянии от этих
импровизированных трибун.
Мы с Насер ад-Дином, разумеется, сидели в его личной ложе, созерцая бурливое людское море
прямо под ногами. Еще до нашего приезда сюда явились пехотные полки, наша казачья бригада и
даже, неизвестно зачем, персидская артиллерия. Войска были расставлены вокруг ипподрома, за
ними теснилась публика.
Как мне сказали, в день скачек зрители прибывают сюда еще с рассветом, норовя занять самое
удобное место. В толпе я увидел множество женщин, с ног до головы закутанных в чадры,
оставлявшие только дырочки для глаз. Почти все они держались группами, которые возглавляли
немолодые уже матроны. Тут же с криками шныряли разносчики еды.
Но ничего не начнется, пока не явится гарем шаха и сам Насер ад-Дин, сопровождаемый конными
полицейскими в пестрых костюмах и скороходами в красных кафтанах, в длинных чулках и в шапках,
убранных цветами. Золотую карету шаха сопровождает полицеймейстер, следом за ней едет 150
стражников-гулямов. При приближении шаха к кругу и при входе его в собственную ложу войска
берут на караул, играет музыка.
Когда шах наконец уселся на трон в своей ложе, его окружили приближенные, музыка стихла, и
представление началось.
В качестве жокеев на скачках обычно выступают мальчики 13–15 лет. Сначала все лошади
проходят перед шахом, показывая себя, потом остаются только те, которые участвуют в забеге.
Раздается сигнал — и скачка начинается.
Я, признаться, думал, что все взоры будут устремлены на состязания, но вышло совсем иначе.
Публика делала все что угодно, только не следила за скачками. Тут ели, пили, курили кальян,
болтали и шпионили друг за другом. Против шахской ложи вывели двух слонов, одетых в дорогие
попоны. Тут же вышли и мальчики в мужских и женских костюмах и начали танцевать, делая в адрес
друг друга такие рискованные телодвижения, что вогнали в краску дипломатических дам.
Я понял, что скачки как таковые здесь никого не интересуют, тем более что и призы были
сравнительно небольшие — 150 туманов, чуть меньше пятисот рублей. Правда, равнодушной
оставалась только знать, простой народ вошел в экстаз и стал бросать под ноги скачущим палки и
камни — очевидно, желая, чтобы они скакали быстрее.
Признаюсь, мне эта привычка сразу показалась опасной, но в чужой монастырь, как известно, со
своим уставом не ходят. Да и что я мог поделать, ведь шахиншах тут не я. Как и следовало ожидать,
закончилась вся история печально. Напуганный бросаемыми камнями, один из скакунов споткнулся,
и жокей его вылетел из седла. Проехав по земле несколько футов, он замер бездыханный.
Толпа взвыла от восторга, даже праздные вельможи соизволили взглянуть, что происходит. Но,
впрочем, ничего особенного не воспоследовало. Мальчика быстро положили на доску и унесли, а
скачки продолжились. Я услышал негромкое «ах» из ложи дипломатического корпуса и повернулся
туда. Там сидела необыкновенно изящная барышня со светлыми волосами, в простом, но элегантном
голубом платье и шляпке. Лицо ее частично прикрывала вуаль, но даже через вуаль угадывалась
женщина необыкновенной красоты. Она закрыла веером рот, но ветер на миг откинул ее вуаль, и я
увидел совершенно беззащитные голубые глаза.
— Сестра английского капитана Майкла Болдуина — сказал мне кто-то на ухо.
Я покосился на наглеца и увидел, что это тот самый мирпендж, которому я недавно прострелил
шапку. Он смотрел на меня угодливо и в то же время как-то сально.
— Очень красивая женщина… — сказал он уже громче.
Я только поморщился, но нахал не отставал.
— Может быть, Нестор-дженаб не любит женщин? Может быть, ему больше нравятся мальчики?
Я встал и вышел из ложи. Мне надо было проветриться. Вдогонку мне мерзко хихикал мирпендж.
Выйдя из шахской ложи, я отправился вокруг ипподрома, ища место, где можно было бы
вынырнуть из ликующей толпы зрителей. Не найдя ничего, я махнул рукой и пошел прямо сквозь
толпу, не обращая внимания ни на снующих туда и сюда разносчиков, ни на вопящую и чавкающую
публику. Это лицо в ложе, которое я вдруг увидел совсем рядом от себя, напомнило мне совсем
другое лицо — женщины, которой я не видел уже много лет и жалел об этом больше всего на свете.
Думаю, в жизни почти каждого мужчины случается безответная любовь. У иных она проходил
бесследно, у кого-то — оставляет на сердце неизлечимые раны.
Наверное, они и не были по-настоящему похожи, единственное, что их роднило, это светлые
волосы и беззащитный взгляд. Но взгляд этот был сильнее всего остального. Взгляд этот потом искал
я в других женщинах — и боялся найти. И вот теперь я вдруг обнаруживаю его. И где — на
ипподроме, за тысячи верст от родины!
В конце концов, я миновал толпу и шел теперь по дороге, ведущей к городу. Наверное, так, не
помня себя, я бы и добрался до самой столицы, но за спиной моей вдруг послышались топот копыт и
крики, похожие на наше русское «тпру!» Я оглянулся назад и увидел, что прямо на меня
стремительно несется открытая коляска, запряженная тройкой. Лошади понесли, и кучер
надсаживался, пытаясь их удержать. Экипаж опасно мотало из стороны в сторону, и я решил сойти на
обочину, чтобы меня не задело. Но тут вдруг увидел, что в коляске сидит женщина — и тихо
выругался. У меня сейчас было совершенно не то настроение, чтобы совершать подвиги. Да и вообще,
в отличие от Ганцзалина, подвигов я не люблю, полагая, что разумный человек должен решать все
вопросы цивилизованным путем. Но какой, скажите, есть цивилизованный способ остановить
взбесившихся лошадей? Разве что выстрелить им в голову, да и то не годится — во-первых, жестоко,
во-вторых, опасно для седоков.
Я вздохнул и все-таки посторонился с дороги несущегося возка. Не сомневаюсь, что если бы тут
был наш дорогой штабс-ротмистр Б., он бы, не думая, кинулся на лошадей. Я же, не имея его отваги и
лихости, вынужден был сначала подумать и уж потом кидаться. Как остановить лошадей, знают,
кажется, все — нужно лишь удачно ухватить их за уздцы и повиснуть на них всем телом.
Человеческий вес для лошадиной головы — нагрузка слишком серьезная. Главное тут, чтобы лошадь
тебя не затоптала, пока ты висишь у нее на морде.
Я побежал, примериваясь к догоняющему меня экипажу и, когда они со мной поравнялись, повис
на уздечке левой пристяжной. Спустя несколько секунд коляска благополучно остановилась. Я
выпрямился и, отряхиваясь, пошел прочь, к городу. На даму, сидящую в коляске, я даже не
посмотрел. Да и что было смотреть, я уже видел сегодня эти светлые локоны и беззащитные глаза.
«Ах ты, Боже мой, как это все глупо и пошло, — думал я, — как в дурном романе. Сейчас она
побежит за мной и скажет: „Вы спасли мне жизнь. Как вас зовут, храбрый рыцарь?“».
Так я вышагивал по дороге, навострив слух, но никто за мной не гнался. Правда, спустя пару
минут я снова услышал топот, но на этот раз размеренный и спокойный, и меня обогнала та самая
коляска. Женщина, сидевшая в ней, равнодушно меня оглядела и отвернулась прочь.
Это показалось мне оригинальным. Где же восторженные крики, где раскрасневшиеся щечки,
маленькие ручки, сжимающие мои ладони в страстном порыве благодарности? В конце концов,
можно было хотя бы спасибо сказать. Я только головой покачал: вот уж, действительно, внешность
обманчива.
Но тут я заметил, что коляска, теперь уже неторопливо ехавшая впереди меня, остановилась и
никуда больше не двигалась. Я тем не менее продолжил свой путь. Но, поравнявшись с экипажем, не
удержался и покосился влево. На меня глядели те самые голубые глаза, которые я видел в
дипломатической ложе, но уже не беспомощные, а смеющиеся.
— Так это вы и есть таинственный Нестор-ага, про которого столько разговоров? — спросила
незнакомка по-английски.
— А вы и есть та самая мисс Болдуин, о которой никто никогда не упоминает? — огрызнулся я,
вспомнив, что говорил мне мирпендж.
Вероятно, меня тут сочтут грубияном. Но что, по-вашему, я должен был отвечать? Проблеять что-
то вроде: «да, именно так, я и есть тот самый пресловутый Нестор-ага»? Интересно, почему это
женщины полагают, что могут завоевать сердце любого мужчины, стоит только улыбнуться ему. Да,
улыбка действует, но действует любая улыбка, а не только женская. И если мужчина отвечает на
женскую улыбку, то вовсе не потому, что рассчитывает тут же этой самой улыбчивой женщиной
овладеть. Мы, мужчины, вовсе не так примитивно устроены, мы в силах сопротивляться женскому
кокетству. Во всяком случае, некоторые из нас. По крайней мере ваш покорный слуга.
— Вы можете звать меня просто Элен — сказала она. — Все-таки вы как-никак спасли мне жизнь, а
это чего-то да стоит.
Ну, спасибо и на этом.
— Вы хотели сказать — Хелен? — уточнил я нехотя.
— Нет, именно Элен, — отвечала она.
— Насколько я знаю, Элен — французское имя.
— Моя мать была француженкой и дала мне французское имя. А вам нравится бель Франс? Вы
были в Париже?
Я сухо отвечал, что в Париже был, и не один раз, и город этот не хуже любого другого.
— Почему вы такой бука? — спросила она. — Я вас раздражаю?
Так же хмуро я отвечал, что на свете нет человека, который бы мог меня раздражать без моего на
то согласия. Она засмеялась и сказала, что все-таки я — человек запальчивый. На это я заметил ей,
что во мне нет никакой запальчивости, я просто констатирую факт.
— А где ваш экипаж? — спросила она.
Я отвечал, что у меня нет экипажа, я приехал на ипподром в карете шаха. Тогда она пригласила
меня сесть в свою коляску, потому что так ей будет удобнее разговаривать. Я сказал, что разговоры не
входят в мои планы, однако в коляску все-таки вскочил — из чистой вежливости, разумеется.
— Вы — суровый русский варвар, вам надо ходить в шкуре, — заметила она, смеясь.
На это я отвечал, что пара месяцев проживания в Персии — и шкура вырастет прямо на мне, так
что я буду вполне отвечать ее представлениям о русских.
— Вы считаете Персию настолько дикой? — спросила она.
Я сказал, что, конечно, глупо считать дикой страну, где за малейшую провинность вам, как свинье,
могут отрезать уши. Она отвечала, что не все так страшно, и что всюду свои порядки. Слово за слово
— мы настолько увлеклись разговором, что я не заметил, как мы въехали в европейский квартал и
встали у симпатичного домика колониальной архитектуры.
— Вот мы и приехали — сказала она, — зайдете выпить чаю?
Я заколебался, это показалось мне не совсем удобным. Малознакомый мужчина заходит к
девушке…
— Что подумают окружающие персы?! — перебила меня она и снова засмеялась.
Куда только делись ее беспомощные глаза, теперь она все время заливалась смехом. Впрочем, смех
этот почему-то совсем меня не раздражал. Поколебавшись совсем чуть-чуть, я согласился зайти
ненадолго.
— Конечно, — кивнула она, — совсем недолго. Ведь шахиншах не сможет долго обходиться без
своего фаворита.
Я сделал вид, что не слышал сказанного, и мы пошли в дом. За глухой стеной, выходившей на
улицу, прятался прелестный внутренний дворик, сам дом был обставлен уютно и в то же время очень
изящно. Из привычной персидской экзотики имелись только шелковые ковры на стенах, все остальное
было очень по-европейски.
— Чувствуется женская рука — сказала она с вызовом. — Так, кажется, это называете вы,
мужчины.
— Да, мы называем это так — и тем не менее женская рука чувствуется, — парировал я. — Вы
живете одна?
— О нет, это же мусульманская страна, одной здесь было бы неудобно. Я живу с братом.
— А кто ваш брат?
— Вы знаете, как меня зовут, но не знаете, кто мой брат?
Я немного смутился и признался, что про нее мне сказал один мирпендж, и единственное, что я
знаю, так это то, что ее брат — английский офицер.
— Ну, это некоторое преувеличение — сказала она, — мой брат всего-навсего торговец. Хотя в
прошлом он действительно служил в армии Ее величества и даже дослужился до чина капитана.
Выяснилось, что брат ее торгует специями, привозя их из Индии и получая на этом очень неплохой
барыш.
— Но давайте не будем об этом говорить, — воскликнула она, — я так не люблю эти скучные
коммерческие беседы. Расскажите лучше о себе. Кто вы, что вы, как здесь оказались?
Тут меня настигло какое-то неприятное чувство. Разумеется, я не мог говорить о себе всю правду,
но и врать этой девушке мне почему-то не хотелось. Я, впрочем, имел в запасе готовую историю и
довольно складно ее рассказал. Здесь присутствовала дуэль, изгнание, скитания по разным странам
и, наконец, тихая пристань, которую я обрел в Персии.
— Но чего же вы хотите, в конце концов? — спросила она. — Почему-то мне кажется, что карьера
военного вас не очень интересует. В вас есть что-то неуловимо штатское.
Я хотел было обидеться, но потом подумал, что она права. Карьера военного меня не интересовала
совершенно. И как бы я ни изображал из себя офицера — а это нетрудно, нужна лишь хорошая
выправка и некоторая прямолинейность, — так вот, сколько бы я ни изображал из себя офицера, я
был человеком до глубины души штатским.
— Чего я хочу? — сказал я задумчиво. — Да, пожалуй, уже ничего. Не хочу даже стать генералом,
если вы это имеете в виду — и тут вы правы. Я почти вошел уже в пушкинские лета и следом за ним
могу повторить: «Мой идеал теперь хозяйка, да щей горшок…»
Тут я сбился, вспомнив, что продолжение звучит не совсем прилично.
— Ах, какой вы забавный старичок — сказала она, улыбаясь. — И хозяйку искать вы приехали,
разумеется, в Персию. Это самое подходящее место для человека вашего настроения. Впрочем, тут
можно найти сразу несколько хозяек, и притом без всяких обязательств.
— Что вы имеете в виду?
— А вы разве не знаете про институт временных жен? Пакость, конечно, но идеальная формула
для оправдания мужского сластолюбия.
— Уж не эмансипэ ли вы? — мне показалась забавной ее горячность.
— Всякая нормальная современная женщина — эмансипэ.
Я посмотрел на нее с любопытством: об освободительном движении женщин я кое-что слышал. Но
чего же, в конце концов, они хотят? Отнять у мужчин их привилегии? Элен в ответ заметила, что
отнять у мужчин их привилегии хотят только набитые дуры. Настоящие же эмансипэ лишь хотят
получить свои законные права, те права, которые уравняют их с мужчинами.
Разговор наш оказался настолько интересным, что затянулся до позднего вечера. После чего Элен
решительно объявила, что никуда не отпустит меня в такую темень, потому что, дескать, в этот
неурочный час по улицам рыщут персиянки, которые набрасываются на иностранных мужчин и
буквально живого места на них не оставляют.
— А как же ваш брат? — слабо сопротивлялся я. — Его наверняка удивит присутствие в доме
постороннего мужчины.
— Брат мой — взрослый человек и предпочитает ночевать не дома, — отрезала Элен.
Как джентльмен и офицер я просто вынужден был уступить ее настояниям. Ночь прошла так
неожиданно хорошо, что мне ни разу не вспомнилась та, другая…

[djjaz63]

Глава восьмая
Венценосный следователь
Утром меня разбудил теплый луч солнца, проникший через плохо задернутую портьеру. Рядом,
уткнувшись лбом в мое плечо, тихонько посапывала Элен. Как странно устроена жизнь, думал я, еще
вчера утром я даже не знал эту женщину, а сегодня, кажется, уже влюблен в нее.
Мои философические размышления перебил громкий стук во входную дверь. Элен мгновенно
открыла глаза, словно и не спала вовсе.
— Кажется, брат пришел — сказал я с кислой улыбкой.
— Брат не стал бы стучать, у него свои ключи, — отвечала она, выпрыгивая из кровати и
набрасывая халат.
Я хотел было тоже одеться, но Элен велела мне лежать и вышла вон. Спустя минуту она вернулась
обратно. Следом за ней с встревоженным видом шел Ганцзалин.
— Если не ошибаюсь, твой слуга — сказала Элен. — Между прочим, чрезвычайно настырный тип.
Пристал как репей: подайте ему господина. Кстати, откуда он знает, что ты тут?
— Как ты меня нашел, негодяй?! — нахмурился я. — Ты что, следил?
— Охранял, — со скромной гордостью ответствовал Ганцзалин.
Я посмотрел на него самым грозным своим взглядом, но прохвост нисколько не смутился.
— Зачем же ты явился с утра пораньше? — прорычал я.
— Беда, господин, — отвечал он. — Ваше ружье украли.
Оказалось, спозаранку к нам в дом припожаловал до крайности встревоженный Мартирос-хан и
сообщил Ганцзалину, что подаренное мной шахиншаху фоторужье было украдено. Теперь, по его
словам, Насер ад-Дин пребывает в таком бешенстве, что придворные боятся показываться ему на
глаза.
Сказать, что я был ошарашен, услышав эту весть, значит ничего не сказать, Кто вообще мог
посягнуть на шахское фоторужье, да и зачем? Вероятно, охранялось оно неважно, так что опытный
вор вполне мог его похитить. Но кому, кому в голову могла прийти идея покуситься на имущество
царя царей? Меньшее, что в этом случае ждало дерзкого грабителя — смертная казнь. А до этого,
полагаю, он был бы подвергнут всем пыткам, которые так любят восточные тираны.
— Что случилось? — спросила Элен нетерпеливо. Она не понимала, что происходит, Ганцзалин
говорил по-русски.
— Украли фоторужье Маре, которое я подарил его величеству, — отвечал я механически, мысли
мои блуждали в этот миг далеко.
— А, это та самая игрушка, благодаря которой ты втерся в доверие к шахиншаху?
Я даже не разозлился на ее сарказм, так был опечален. Второе подобное ружье есть только у
одного человека на земле — у самого Маре. С другой стороны, в абсолютном исчислении оно не так
уж дорого, это всего лишь игрушка фотографа. Правда, сам Маре изобрел его для научных
наблюдений за птицами, но кому, кроме профессиональных орнитологов оно может быть интересно?
— Ружье украли не просто так, — заметила Элен, садясь на кровать рядом со мной. — Ты будешь
шампанское?
Я молча кивнул. Она вытащила из серебряного ведерка, в котором давно уже растаял лед, бутылку
«Вдовы Клико» и протянула ее Ганцзалину. Тот, не задумываясь, привычно открыл ее своими
железными пальцами и разлил вино по бокалам. При этом нахал и себя не обидел, хорошо еще — не
залез к нам в постель третьим.
— Ваше здоровье — сказал Ганцзалин и тяпнул шампанское так лихо, как будто это была обычная
водка.
Элен засмеялась и перевела взгляд на меня.
— У тебя отличный слуга — сказала она. — Как тебя зовут, милейший?
— Ганцзалин зовута, — отвечал тот на своем отвратительном английском. — К услуга ваша,
сударыня!
И весьма куртуазно поклонился.
— Так он еще и полиглот! — воскликнула Элен.
— Полиглот мало-мало, — скромно согласился Ганцзалин.
Я попросил их перестать болтать, мне нужно было сосредоточиться и подумать. Однако Элен
заявила, что думать тут совершенно не о чем, ружье наверняка украли мои враги. Ведь у меня есть
враги при дворе?
— Глупый вопрос, — отвечал я. — Если человек продержался при дворе больше суток, у него сами
собой образуются враги.
— Ну вот — сказала Элен. — Им не нужно твое ружье, им просто нужно было нанести по тебе
удар. Шах разгневается, а поскольку похитителя не найдут, то и гнев свой он, скорее всего, направит
на тебя.
Ганцзалин согласился с ней, сказав что-то вроде «умная голова, хотя и кудрявая». Элен же
посоветовала мне не думать и ничего не ждать, а тут же бежать к шахиншаху, пока его не успели
настроить против меня.
— А если успели? — спросил я.
Все равно надо было бежать, потому что лучше пусть я приду к повелителю сам, чем меня
доставит караул. Это соображение я признал здравым и в следующую секунду уже одевался.
Ганцзалин, проявивший необычную для себя стыдливость, скрылся в соседней комнате.
— Ты ему доверяешь? — спросила Элен.
— Жуликоват, но честен, — коротко отвечал я, застегивая мундир.
— Что это значит? — изумилась она.
— Честен со мной, жуликоват — со всеми остальными.
Я вытянулся во фрунт и отсалютовал ей кивком.
— Постой, — сказала она и наградила меня таким поцелуем, что я едва не забыл, куда
собирался. — Вот теперь иди…
* * *
По дороге к дворцу я перекинулся несколькими словами с Ганцзалином. На мой взгляд,
преследователи наши все время повышали ставки. Тут, правда, Ганцзалин обиделся и сказал, что
самая высокая ставка была, когда его чуть не отравили. Я согласился с ним, но уточнил, что это
высокая ставка для нас, а вот для наших врагов он — всего лишь слуга. Даже если они перетравят
полк газолинов, все равно это не сравнится по дерзости с кражей любимой игрушки шахиншаха.
— Кому вы так насолили, господин? — с искренним сочувствием осведомился мой помощник.
— Я полагаю, это происки эндеруна, — отвечал я.
— Какое дело гарему до вас? — искренне изумился Ганцзалин.
— Думаю, там уже знают о моей миссии, — отвечал я. И рассказал слуге о том, что нас с Гирсом
кто-то подслушивал.
Ганцзалин кивнул.
— Все понятно. Вы приехали сразить Зили-султана, а в гареме живет его мать.
— Не просто живет, — поправил я его, — она живет там на особом положении. И менее всего она
хочет, чтобы шах лишил ее сына своих милостей. Игра идет по-крупному. Если Зили-султан двинется
на штурм Тегерана и победит, она станет первой женщиной в Персии. Если же Зили-султан
проиграет, последствия его падения коснутся и ее. Самое меньшее, что ей грозит в этом случае, это
отсылка в родительский дом. Если же окажется, что она знала о грядущем перевороте и не
предупредила шаха — боюсь даже представить, чем это может обернуться. Именно поэтому гарем
интригует и пытается не мытьем, так катаньем меня обезвредить. Пока я был просто офицером
Казачьей бригады, на мои потуги можно было глядеть сквозь пальцы. Но я стал фаворитом шаха.
Неизвестно, что я ему там наплету. И это тоже было бы полбеды, но я ведь действительно могу
открыть сговор между Зили-султаном и англичанами. А вот это не устраивает ни гарем, ни принца.
— Как же вы можете открыть сговор, если вы все время сидите в Тегеране, а Зили-султан — в
Исфахане? — резонно спросил Ганцзалин.
Этот неожиданный вопрос поставил меня в тупик. Поначалу мне почему-то казалось, что главное
— завоевать симпатию шахиншаха. Но вот я ее завоевал — и что я получил? Бесконечные разговоры о
том о сем и сомнительного качества развлечения. Чтобы вывести на чистую воду Зили-султана, нужно
быть рядом с Зили-султаном. Но оказаться рядом с ним просто так я не могу. У меня нет второго
фоторужья, да если бы и было, вряд ли оно его заинтересует: принц, насколько я знаю, от
фотографических радостей далек. Тогда кто или что может приблизить меня к решению задачи?
Похоже, все опять упирается в шахиншаха. В конце концов, тот вполне способен дать мне какой-
нибудь большой пост, какого-нибудь, я не знаю, помощника губернатора или инспектора и отправить
к Зили-Султану в Исфахан.
Все это я кратко объяснил Ганцзалину. Выходит, нужно искать фоторужье, резюмировал тот.
Искать и возвращать шаху Каджару.
* * *
Вскоре мы уже подходили ко дворцу. Я велел Ганцзалину остаться снаружи, а сам, пользуясь своим
положением фаворита, запросто вошел внутрь. Стража, хорошо знавшая меня в лицо, пропустила
шахского любимчика без единого слова. Однако встречавшиеся по дороге царедворцы и разная
генеральская сволочь кланялись хоть и почтительно, но с какими-то ядовитыми ухмылочками. Меня
охватило крайне неприятное чувство.
Повелитель мыкал августейшее горе в эндеруне, но, узнав, что я пришел, тут же явился в залу для
приемов.
— Вот он! — закричал шах громогласно. — Вот он!
Точно определить интонацию его крика я не смог и потому приготовился к самому худшему.
— Вот он! — продолжал кричать Насер ад-Дин, как будто надеясь, что на крики его сбегутся
сейчас люди со всего дворца и подвергнут меня самой мучительной из казней. — Где ты был? Я
послал за тобой скороходов — почему ты так долго не шел?
— Ваше величество, меня не было дома, — сообщил я, почтительно кланяясь. — Но как только
слуга сообщил мне о постигшем нас несчастье, я тут же отправился в путь.
— Несчастье! — эхом прокричал шах. — Несчастье! Они украли мое ружье, мое любимое
фоторужье! Предатели, изменники, да покарает их Аллах мучительной смертью! Пусть проказа
отъест у них руки и ноги, пусть их смрадные кишки вывернутся наизнанку, и пусть они до конца
жизни едят одну блевотину!
Шах кричал и жаловался, как ребенок. Украли не только его любимое ружье, украли и некоторые
созданные при его помощи шедевры: летящего журавля, бегущую лошадь, танцующую наложницу и
самый любимый — идущего верблюда.
— Мой верблюд, — кричал шахиншах, — мой дорогой верблюд! Да отсохнут у них члены,
которыми они совершили это преступление, да вылезут у них глаза из глазниц, да поразит их чума и
холера!
Дождавшись, пока повелитель откричится (это было не так просто, потому что, покричав
некоторое время и передохнув, он опять брался за свое), я снова поклонился и попросил у его
величества позволения самому расследовать преступления.
— Ты — расследовать? — удивился он. — Разве ты умеешь?
Я сказал, что у меня уже был опыт расследований, связанных с моими семейными делами. Я не
буду мешать официальному следствию, но буду идти параллельным курсом. Так наши шансы найти
преступников удвоятся.
— Официальное следствие! — закричал он, потрясая кулаками. — О каком следствии ты
говоришь? Эти ленивые свиньи украденную курицу найти не смогут, не говоря уже о моем
сокровище! Этот жулик Монтефорте только и способен, что строить себе дворцы! О, моя прелесть,
клянусь, я лично вырву руки и ноги из их тулова, когда их найдут!
Я пытался его утешить, уверяя, что мы непременно отыщем ружье. Неожиданно он перестал
кричать и довольно спокойно сказал, что собирался обратиться к англичанам за помощью, поскольку
они сильны в уголовном сыске…
Я с трудом уговорил его не мешать в это дело англичан и вообще никого из иностранцев. Пока нет
версий, кто может быть причастен к преступлению, лучше обходиться своими силами. Не хватало
еще, чтобы мы доверили расследование тому, кто украл шахское сокровище.
— Но как же узнать, кто причастен, а кто нет? — спросил меня владыка.
— Методом индукции, — отвечал я.
Шах воззрился на меня в недоумении. И немудрено, о дедукции многие уже слышали, а вот
индукция куда менее популярна, хотя это тоже очень действенный метод.
— Вам известен, разумеется, главный девиз всех следователей со времен Октавиана Августа —
ищи, кому выгодно, — начал я весьма торжественно. — Им всегда руководствуются в поиске
преступника. Однако есть и другая максима, о которой совершенно забыли. Она звучит так: ищи,
кому не выгодно. Если мы посмотрим, кому невыгодно было красть ружье, мы сразу увидим двух
человек. Первый — я, потому, что это ружье я вам подарил, за что был взыскан вами сверх всякой
меры. Второй человек, которому невыгодно ружье красть — это вы.
— Само собой, — нахмурился шахиншах, — зачем бы я стал красть ружье у самого себя?
Тут стало ясно, что повелитель имеет весьма смутное представление о современной системе
страховых выплат. Вслух, однако, я не стал этого говорить, а лишь зааплодировал, заметив:
— Вот, видите, ваше величество, вы уже в полной мере овладели методом индукции.
Но шахиншах только отмахнулся: какая нам польза знать, что два человека не могли украсть
ружье, если весь остальной мир мог? Я отвечал, что польза совершенно очевидная. Два человека,
непричастных к похищению, то есть он и я, вполне могут быть привлечены к расследованию.
— К расследованию? — оживился шах. — Я тоже буду расследовать дело?
— Само собой, ваше величество, — отвечал я, — без вашей помощи я не справлюсь.
Шах впервые за это утро разулыбался: еще бы, впереди маячило развлечение-тамаша, до которых
так охочи были персы. На самом деле я не питал надежд, что разыщу ружье. Если вор хотел отвратить
от меня солнцеликого шаха, то ружье, поломанное, наверняка лежало уже на дне самой глубокой
канавы. Но я надеялся, что, может быть, удастся выйти на след похитителей. Правда, если похищение
действительно устроил гарем, придется соблюдать чрезвычайную осторожность, чтобы об этом
раньше времени не разведал Насер ад-Дин. Боюсь, повелитель не обрадуется, узнав, что его жены не
просто интригуют, но осмелились похитить его любимую игрушку. Не исключено, что в этом случае
жертвой разбирательств стану я сам как наиболее ничтожная из сторон в этом противостоянии.
— С чего начнем? — спросил шах, потирая ладони. Видимо, ему льстила перспектива стать
первым венценосным следователем в истории. Был, правда, еще Гамлет, принц Датский, но, кажется,
историю его расследования все-таки выдумал Шекспир. А тут — вполне реальное, хотя и довольно
скользкое дело.
Начать, разумеется, следовало с осмотра места происшествия.
Признаться, я полагал, что меня отведут прямо в сокровищницу. Но, как оказалось, ружье
хранилось у шаха в опочивальне, в обычном шкафу, который, к тому же, даже на ключ не закрывался.
В общем-то, это представлялось разумным, потому что всякий раз посылать за ружьем в
сокровищницу было бы несколько обременительно.
По спальне шахиншаха я прошелся, признаюсь, поверхностно. Эклектическая роскошь царских
покоев, где восточное было смешано с европейским, меня не волновала, а найти что-нибудь
определенное я там не рассчитывал. Это только в полицейских романах преступники разбрасывают
улики там и сям, давая возможность следователям блеснуть дедукцией и отыскать злодея.
Гораздо больше меня интересовало, кто в эту ночь охранял покои шаха. Я потребовал, чтобы мне
вызвали командира дежурной стражи, и начал его допрашивать. Поскольку шах все время путался
под ногами, нужно было соблюдать некоторую осторожность. Меньше всего мне хотелось, чтобы шах
задумался, а кому и зачем нужна была эта яркая, но, по большому счету, бессмысленная игрушка,
чего ради ее украли? Боюсь, если бы я заикнулся, что вся интрига направлена против меня, у
повелителя возник бы естественный вопрос: что я за птица, если ради меня творятся столь ужасные
преступления. Вот этого объяснить ему я бы точно не смог, а потому вынужден был вести себя крайне
осмотрительно. По счастью, сам шах в ценности ружья не сомневался. С его точки зрения это была не
просто драгоценная игрушка, но и символ технических изобретений, прогресса и реформ, которые он
так ценил и которые так трудно воплощались в его стране.
* * *
Начальник стражи заявил, что в эту ночь ничего необычного не происходило, ночь прошла спокойно.
— Ничего необычного? — переспросил я. — Но что-то ведь все-таки происходило?
— Да, — сказал он и пугливо посмотрел на Насер ад-Дина.
— Говори, — нахмурился тот.
Беспрерывно кланяясь, стражник сообщил, что в эту ночь шаха посетила одна из жемчужин
эндеруна — так высокопарно они тут зовут жен и наложниц шаха.
— Кто именно? — спросил я.
Выяснилось, что стражник не знает — и все из-за глупых дворцовых обычаев. Когда раздался крик
евнуха, возгласившего, что в опочивальню шаха идет одна из жен, весь караул тут же повалился на
колени задом к проходу и уперся лбами в пол. То же случилось, и когда жемчужина возвращалась
обратно. Таким образом, это могла быть любая из нескольких десятков шахских жен.
Впрочем, беда была не велика, сам-то шах наверняка помнил, кто к нему приходил. Услышав мой
вопрос, он нахмурился.
— Ты что же, думаешь, что меня обокрал кто-то из жен?
— Ни в коем случае, — отвечал я, — но ведь ваша жена могла по дороге заметить что-то
подозрительное.
Шах со мной согласился, но, как ни морщил он лоб, припоминая, и как ни шевелил усами,
сказать, кто именно с ним был прошлой ночью, он не смог. Такое, впрочем, случалось и раньше. Шах
вызывал какую-то из жен или наложниц к себе, но пока та готовилась к встрече, украшала себя и
умащивала благовониями, царь царей благополучно засыпал, и тогда незадачливая жемчужина
несолоно хлебавши возвращалась назад на женскую половину.
Я предложил позвать главного евнуха, хаджи-баши — он наверняка знал, кто в эту ночь ходил к
шаху. Шах некоторое время мялся: ясно было, что видеть главного евнуха он не хочет. И я его
понимал. Вождь шахских евнухов был родом из Черной Африки и славился необыкновенной
свирепостью. Он даже с шахом разговаривал ужасно дерзко, и шах мне говорил, что старается его не
злить, поскольку тот сумасшедший. Бестактный вопрос, почему же он держит на такой важной
должности умалишенного, я Насер ад-Дину не задавал. Вероятно, тот полагал, что именно такой
евнух может должным образом охранять его гарем, при других начнутся безобразия и нестроения.
В конце концов, шах все-таки велел позвать хаджи-баши. Царь царей первый раз участвовал в
расследовании, и его разбирало любопытство.
Главный евнух явился с такой зверской рожей, что шах посмотрел на меня жалобно и прошептал,
не отложить ли нам допрос на потом? Но я был непоколебим. Предупредив африканца, что речь идет
о крайне важных вещах и отвечать он обязан, ничего не утаивая, я спросил, какая из жен или
наложниц была прошлой ночью в опочивальне властелина.
Евнух буркнул что-то неразборчивое по-персидски.
— Он не знает, — перевел шах.
— В таком случае соберем всех евнухов — сказал я.
Хаджи-баши зарычал в ответ, но я был настроен решительно. Собрать всех евнухов оказалось не
так-то просто — всего их насчитывалось более сотни, не говоря уже о «резерве» из молодых людей,
которых держали на тот случай, если кто-то из испытанных бойцов покинет славные ряды и
отправится на встречу с райскими гуриями. Хотя к чему евнухам гурии, вряд ли знают даже сами
евнухи. Я рассудил, что собирать надо именно действующих евнухов, потому что молодежи вряд ли
бы доверили торить дорогу к шахской постели.
Воинская дисциплина у евнухов была еще хуже, чем в персидском войске, так что выстроить их в
ряд не удалось. Они топтались кучей, обжигаемые гневными взорами своего сартипа, то есть главного
евнуха. Почти все евнухи были одеты одинаково: в светлых штанах, темных камзолах и круглых
шапках. Я поднял руку, призывая к вниманию. Гомон утих, все смотрели на меня: кто с
любопытством, кто с неприязнью, а кто и прямо с ненавистью.
— Который из вас — спросил я, — сопровождал этой ночью жемчужину в царскую опочивальню?
Все молчали. На лице у главного евнуха гуляла поганая ухмылка. Я понял, что они запуганы до
смерти и, даже если что-то знают, не скажут и под страхом пытки. Впрочем, для меня это было
косвенным свидетельством того, что в краже действительно замешан эндерун.
— Любопытно, — сказал я шаху, — кто-то у вас все-таки был этой ночью, но евнухи не знают, кто
именно.
Но шах только отмахнулся.
— Жены все равно не помогут. Им запрещено глядеть на других мужчин, так что по сторонам они
не смотрят. Что они могли видеть?
Я вспомнил о фривольном поведении шахских жен, о котором мне рассказывал Б., и подумал, что
шах все-таки совсем не знает своего гарема. Оставалась еще одна возможность: опросить всех евнухов
с глазу на глаз. Однако, как мне показалось, шах уже стал тяготиться всей этой историей с
расследованием, он ведь ждал быстрого результата, а быстро, как говорят у меня на родине, только
кошки родятся.
Я пообещал повелителю продолжить расследование и откланялся. Шахиншах проводил меня
разочарованным взглядом. Но я, кажется, уже понял, что делать дальше.

[djjaz63]

Глава девятая
Граф Монтефорте
У дворцовых ворот меня ждал мой верный Ганцзалин.
— Хозяин, — объявил он, — за вами следят.
Я с трудом удержался от того, чтобы не оглядеться по сторонам. Вместо этого мы неторопливо
пошли по улице к нашему дому.
— Как ты это понял? — спросил я спустя примерно минуту.
— Я увидел — сказал он. — Вчера, когда вы возвращались со скачек, я шел сзади. И заметил, что
за вами следит какой-то дервиш.
Какой-то дервиш… Похоже, загадочное суфийское братство не оставляет меня своим попечением.
— Ты проследил за ним? — спросил я его.
Ганцзалин только головой покачал.
— Вы сели в коляску, и мне пришлось бежать за вами следом.
— Зачем же ты бежал за мной? — спросил я с досадой.
— Я не знал, куда вас повезли. Это могло быть опасно.
Что ж, досадно. Вот случай, когда чрезмерная осторожность явно вредит делу. Нет бы ему
оставить меня и отправиться за моим преследователем — уже сегодня, вероятно, мы бы точно знали,
кто именно нам вредит. А так… искать суфия в Тегеране труднее, чем иголку в стоге сена.
Впрочем, была у меня одна идея. Велев Ганцзалину временно от меня отвязаться, я отправился к
тегеранскому полицеймейстеру, графу Монтефорте — в его собственный дворец, который поразил
меня, еще когда я только приехал в столицу.
Монтефорте был чрезвычайно занятной фигурой. Этого итальянского капитана, по слухам, искали
на родине за какие-то темные делишки. Однако в Персии он, как и многие энергичные европейцы,
быстро продвинулся по службе, объявил себя графом и даже занял пост полицеймейстера всей
столицы. Злоупотреблениями своими и воровством он славился даже среди персов, которые и сами
законопослушностью не отличаются. Не знаю, хорош ли он был в уголовном сыске — скорее всего,
никуда не годен. Но сердце шаха итальянец завоевал не сыскными умениями, а идеей модернизации
полиции на европейский манер. Модернизация эта состояла в том, что он одел полицейских в
европейские мундиры, цвет и фасон которых менял по три раза в год.
Кроме того, Монтефорте заведовал столичной тюрьмой. Заведование это имело вид совершенно
зверский. Все преступники, независимо от вины, подвергались у него бесчеловечному содержанию.
Одни томились в подземелье с цепью на шее, другие были закованы в деревянные кандалы.
Практически все узники сидели и спали прямо на голом земляном полу. Такой порядок вел к
чрезвычайной бережливости, а на сэкономленные деньги полицеймейстер построил себе дворец.
Многие европейцы, жившие в Персии, недолюбливали Монтефорте. Хотя почти никто из здешних
иностранцев не отличался особенной брезгливостью, но полицеймейстер переходил, кажется, все
границы. Против него интриговали целые посольства, но он всегда умел вывернуться из трудного
положения и доказать шаху свою исключительную преданность.
Впрочем, справедливости ради скажу, что были у него и достоинства. В частности, он держал в
образцовой чистоте улицы города — правда, только в европейской части. Чтобы навести порядок в
туземном квартале, не хватило бы и сотни итальянских графов.
И вот к такому человеку я сейчас и направлялся.
* * *
Граф встретил меня чрезвычайно любезно.
— Бонджо́рно, дженерáле! — закричал он, напомнив этим, что я состою в звании персидского
генерал-лейтенанта. — Кóме стáй, ке че ди нуо́во?[7] Как здоровье его величества, нашего дорогого
шаха Каджара?
— Благодарю, шах здоров, хотя и несколько опечален, — отвечал я.
Физиономия графа приобрела трагический оттенок.
— Не может быть, — проговорил он тревожно, — что стряслось?
— Граф, — сказал я (Монтефорте любил, чтобы к нему так обращались), — граф, я уверен, вы уже
знаете, что случилось в шахском дворце. Ведь именно в этом и состоит ваша работа: первым узнавать
все, что происходит в государстве.
— О, вы имеете в виду эту безобразную кражу того необыкновенного фоторужья, которое вы
подарили владыке! Ужасно, ужасно, я просто не нахожу себе места от огорчения.
В совершенно расстроенных чувствах он потребовал у слуги бутылку шампанского, «только
настоящего, итальянского, а не эти французские подделки».
— Вы же знаете, дженерале, что спумáнте изобрели наши предки римляне, а эти жулики французы
не признают нашего первенства. Впрочем, черт с ними, мы-то знаем истину!
Мы сели за ломберный столик — граф был азартен и любил в свободное время расписать
пульку, — и Монтефорте лично разлил шампанское по бокалам. Вино, на мой взгляд, было
сладковато, но я явился не затем, чтобы критиковать вкусы хозяина.
— Шах, — сказал я, — попросил меня поучаствовать в поисках ружья.
— О, бели́ссимо![8] — отвечал граф с кислой улыбкой. — Если я могу чем-то вам помочь…
— Можете, — сказал я, — можете. Более того, все мои надежды только на ваш сыскной гений.
Монтефорте с шутливой скромностью замахал руками, но глаза его были серьезны.
— Для успешных поисков мне нужна одна особа, — продолжал я.
— Что за особа? — спросил граф, отставляя бокал.
Я тоже допил вино и отставил бокал в сторону.
— Видите ли, когда я только въехал в нашу прекрасную Персию, на моих глазах был арестован
один суфий-мальчишка…
— …Мальчишка, — понимающе кивнул Монтефорте.
— … Который позже оказался девчонкой…
— Девчонкой, — снова кивнул Монтефорте без тени удивления.
Я посмотрел графу прямо в глаза.
— Я хотел бы узнать, кто она, и поговорить с ней.
На губах полицеймейстера заиграла легкая улыбка. Извиняющимся тоном он сообщил, что
просьбу мою исполнить совершенно невозможно, потому что… впрочем, причин так много, что он не
будет даже их перечислять. А если одним словом, то исполнить мою просьбу никак нельзя.
— Жаль, — сказал я, вставая из-за столика. — Впрочем, она мне не слишком-то нужна. Я и без
того знаю, где прячется преступник.
— Где? — хищно переспросил граф, и ноздри его дрогнули.
Я улыбнулся безмятежно и объяснил Монтефорте, что шах меня любит сверх всякой меры. Но еще
больше он любит ружье, которое у него украли. Тот, кто найдет это ружье, станет ему чем-то вроде
родного сына. Такой человек сможет не только беспрепятственно строить себе дворцы, но и вообще
творить все что угодно.
— Дженерале, вы меня искушаете? — укоризненно сказал граф.
Я лишь кивнул. Он запыхтел, глядя на меня.
— А кто поручится, что вы действительно вычислили вора?
— Порука тому — мои отношения с шахом, — отвечал я. — Он позволил мне произвести такие
следственные действия, которые не позволил бы больше никому.
Монтефорте думал, морща лоб.
— Бéне, — наконец сказал он, — бéне[9]. Мы с вами благородные люди и не станем друг друга
обманывать, не так ли?
Особенно ты благородный человек, подумал я, но вслух, разумеется, говорить такого не стал.
Итальянцы обидчивы, так что наше соглашение могло бы сорваться еще до заключения.
— Итак, что вы хотите? — спросил граф.
— Того же, что и прежде — сказал я. — Имя и адрес девушки.
Полицеймейстер хлопнул себя по ляжкам.
— Вам просто понравилась девчонка! — закричал он, грозя мне пальцем.
Я молча ухмыльнулся — пусть думает что хочет. Он велел слуге принести бумагу и перо. Бормоча
что-то вроде «от какой ерунды зависит благополучие государства», он написал имя и адрес и передал
листок мне. Я взглянул на листок: похоже, граф не врал, во всяком случае, девушку действительно
звали Ясмин.
— Если вы решили поразвлечься на ее счет, должен вас предупредить, что девушка принадлежит к
знатному роду — сказал он. — Впрочем, вы ведь завидная партия, за вас любую отдадут — не
исключая и какую-нибудь жемчужину из гарема, которая надоела шаху.
И он захохотал, довольный шуткой.
— Почему вы решили, что я женюсь на ней? — спросил я несколько брезгливо, меня утомил этот
итальянский авантюрист.
— Да потому что это — самое простое, — отвечал он. — Временная жена, что может быть удобнее?
Надоела она тебе, крикнул ей «разведена» — и свободен.
— Прощайте, господин полицеймейстер — сказал я и направился к выходу.
Несколько секунд он оторопело молчал, потом закричал мне вслед со все возрастающим
беспокойством:
— Эй, эй, дженерале, а как же наш договор? Вы ведь обещали сказать мне, кто похититель.
— Я обещал вам сказать не кто вор, а где он прячется, — бросил я через плечо.
— Ну, и где же?
Тут я все-таки остановился, повернулся к нему, несколько секунд молчал, испытывая его терпение,
а потом проговорил значительным голосом:
— Ищите вора в гареме шахиншаха.
Наверное, несколько секунд он не мог выговорить ни слова от изумления.
— Что это значит — спросил он растерянно, — я не понимаю! Объяснитесь, дженерале!
— Это значит именно то, что я сказал: вор прячется в гареме, — объяснился я.
— Но кто он, кто?!
— Этого я не знаю. Напрягите ваш сыскной гений — и шахиншах вас озолотит.
Он молчал где-то с полминуты, потом разразился бешеной бранью.
— В гареме, — кричал он, — в гареме! И что мне теперь с этим делать? Там же сотни человек!
Жены, наложницы, всякие родственницы и прислужницы, не говоря уже о евнухах! Вы обманули меня,
обманули! Бастáрдо, кольо́нэ![10] Вам это с рук не сойдет, попомните мое слово!
Но я уже не слушал его и покинул дворец. Конечно, он никогда не найдет вора в эндеруне, да его
никто туда и не пустит. Однако совесть меня совершенно не мучила, этот мерзавец из всего
стремился извлечь выгоду.
* * *
Я немедленно отправился по данному мне адресу. Ганцзалин куда-то исчез, впрочем, он мне сейчас и
не был нужен. Дом Ясмин располагался в европейской части города, некоторые состоятельные персы
предпочитали жить тут — в основном ради престижа. Я постучал в дверь скобой и стал ждать.
Спустя, наверное, минуту дверь открылась, и на пороге возник привратник. Сказал что-то по-
персидски.
— Прошу прощения, я говорю только по-тюркски, — отвечал ему я.
Он перешел на вполне сносный английский и спросил, что мне угодно.
— Я хотел бы видеть мисс Ясмин — сказал я.
Он не выразил никакого удивления — видимо, иностранные гости в этом доме не были редкостью.
Поинтересовался только, какое у меня дело к госпоже.
— Передайте, что я привез новости из эндеруна, — отвечал я.
И это его не удивило: иностранцев в Персии было много, и исполняли они подчас самые
неожиданные функции. Слуга молча исчез, а я остался снаружи в приятном обществе входной двери.
Спустя примерно минуту дверь порывисто открылась: на пороге стояла Ясмин. Увидев меня, она
вздрогнула и попятилась.
— Вы? — воскликнула она. — Как вы меня нашли? Что вы здесь делаете?!
— То же самое я хотел бы спросить и у вас, мой маленький шпион, — отвечал ей я. — Почему вы
не оставляете меня в покое?
Из-за ее спины выглядывала престарелая персидская дама — то ли родственница, то ли
приживалка, то ли просто прислуга. Ясмин оглянулась на нее и снова повернулась ко мне.
— Умоляю вас, не здесь, — заговорила она быстро и жалобно. — Я отвечу на все ваши вопросы, но
здесь это совершенно невозможно.
— Тогда где и когда? — спросил я железным голосом: пусть не думает, что из меня можно вить
веревки.
— Через полчаса возле Патронного завода, — ответила она и захлопнула дверь у меня перед
носом.
* * *
Патронный завод был недалеко, так что я пошел пешком и не торопясь. Но все равно явился на
встречу раньше условленного времени. К счастью, иностранцев в этой части Тегерана хватает, так что
я не выглядел совсем уж белой вороной. Барышня, как и свойственно всем барышням, безбожно
опаздывала. Стоять столбом, привлекая общее внимание, мне не хотелось, поэтому я купил местную
газету «Экó де Пéрс» и скрылся за французскими литерами.
Впрочем, не прошло и получаса после назначенного времени, как возле меня остановился крытый
экипаж. Из окошка высунулась женская ручка в белой перчатке и поманила меня. Я открыл дверь,
забрался внутрь и сел на сиденье напротив Ясмин. Она ударила кулачком в потолок, и карета
тронулась.
В этот раз Ясмин оделась по-европейски, в зеленое атласное платье, но все же прикрывала лицо
шелковым китайским веером. Впрочем, глаза ее были видны хорошо и смотрели на меня не без
кокетства.
— Где ваша дуэнья? — поинтересовался я.
— Оставила ее дома, — беспечно ответила девушка.
— Я слышал, у вас барышни не могут ходить одни, только в сопровождении.
— У нас в Персии, как и везде, богатые и знатные имеют некоторые привилегии, — засмеялась
она.
Однако мне было не до смеха, и я хмуро молчал, ожидая, когда она начнет разговор. Она,
впрочем, предпочла городить какую-то чепуху. В частности, заявила, что, судя по всему, я тут
совершенно обжился.
— Я обжился бы гораздо лучше, если бы мне на каждом шагу не строили козни, — отвечал я
довольно раздраженно: не люблю ждать, пусть даже и барышень.
— О чем вы? — удивилась она.
— О чем? Да хотя бы о том, что моего Ганцзалина отравили цианистым калием. Не говоря уже о
таких мелочах, как попытка прикончить меня самого.
Она заморгала.
— Не понимаю ничего…
— Не понимаете? — рявкнул я. — Вы думаете, я идиот? Вы влезли ко мне в тахтараван, чтобы я
вас спрятал и меня арестовали полицейские. Когда это не вышло, вы испортили подковы мула, чтобы
он вместе со мной обрушился в пропасть. Потом вы подбросили мне яд, потом отравили Ганцзалина,
и, наконец, украли фоторужье! И все для того, чтобы…
Тут я умолк, поняв, что чуть не проговорился.
— Для чего? — спросила она, с любопытством глядя на меня.
— Не важно, — отрезал я. — Так или иначе, вам придется ответить за свои дела.
— Вы что же, убить меня собрались? — голос ее звучал так, как будто она с трудом сдерживала
смех.
Я поглядел на нее сердито. Она прекрасно знала, что убить я ее не смогу ни при каких
обстоятельствах — как, впрочем, и любого другого человека, исключая, может быть, врага на поле
боя. Однако она должна была понимать, что в моем нынешнем положении я могу серьезно испортить
ей жизнь. И я это сделаю, если она мне не скажет все прямо.
— Да с чего вы взяли, что это я вас преследую? — спросила она меня.
— Может быть, не вы лично, но вы как агент эндеруна.
Она вздрогнула.
— Откуда вы знаете про эндерун?
— Это вас не касается.
— Как же не касается, когда вы заявляете, что я — агент эндеруна.
Я посмотрел на нее сердито — опять меня держат за идиота. Разумеется, не нужно быть семи
пядей во лбу, чтобы понять, что она связана с эндеруном. Гордость, с которой она рассказывала о
шахском гареме при нашей первой встрече, подробности его жизни, скрытой от простых смертных —
все это прямо указывало на то, что она знает о нем гораздо больше, чем полагалось бы обычной
барышне.
— Может быть, вы считаете меня тайной наложницей шаха? — в глазах у нее по-прежнему
сверкали искорки.
Я слегка смутился.
— Разумеется, нет. Но есть основания полагать, что наложницей или даже женой шаха является
дама из вашей почтенной фамилии. А вы, так сказать, действуете из родственных соображений. И
пожалуйста, не говорите, что это не так — теперь, когда я знаю, кто вы, мне будет нетрудно это
проверить.
Она улыбнулась.
— Даже удивительно видеть, что мужчина может быть таким умным. Но, несмотря на весь свой
ум, в одном вы ошибаетесь. Я не враг вам, я — ваш ангел-хранитель.
— Хорош ангел! — фыркнул я. — Ангел смерти и шпионажа, вот вы кто.
Но она настаивала на своем.
— Враги следили за вами, а я следила за вашими врагами и по мере сил им мешала — сказала
она. — Вот посмотрите. Вам подкинули яд, чтобы вас задержала таможня, но вы нашли его. Правда,
чуть позже, чем я рассчитывала. Я могла вовсе убрать его из вашего чемодана, но в этом случае
подозрение пало бы на меня. Тогда я устроила так, чтобы ваши сумки оказались на улице
раскрытыми. Я полагала, что вы тут же начнете их проверять, но вы спохватились перед самой
таможней. Я не смогла предотвратить отравление вашего слуги, но я подсказала вам, каким ядом его
отравили.
— Как же это вы подсказали?
— Повар спрятал бутылочку с ядом, а я подложила на видное место этикетку от нее. Вы поняли,
чем отравлен Ганцзалин, и отыскали противоядие. Единственное, что я не смогла предотвратить, так
это покушение на вашу жизнь в горах. Но Всевышний все равно сохранил вас для…
— Для чего?
Она внезапно покраснела и пробормотала что-то вроде: для тех, кто вас любит.
Я уставился на нее с некоторым удивлением, однако разгадывать ребусы было мне некогда.
— А фоторужье? — продолжал я допрос. — Или это тоже не ваших рук дело?
— Конечно, нет. Поймите, эндерун — не единое тело. Там пересекаются и противоборствуют
разные интересы. Сейчас там противостоят друг другу две большие партии. Их возглавляют… э-э…
две достойные женщины. Одна из них вам симпатизирует, другую вы, как бы помягче выразиться,
раздражаете.
Я спросил, не являются ли эти достойные женщины матерями принцев Зили-султана и
Мозафареддина-мирзы? Ясмин в ответ лишь лукаво улыбнулась.
— Почему же вы просто мне все не рассказали, к чему эти тайны мадридского двора? — спросил я
сердито.
— Во-первых, не мадридского, а персидского. Во-вторых, чрезмерная прямота у нас чревата
смертью. Интриги, уловки, фокусы — это все допускается правилами игры. Но если бы я все
рассказала вам, я бы стала предательницей, а значит, мишенью.
Я криво усмехнулся. Но ведь сейчас она рассказала все, а значит, стала-таки мишенью? Однако у
Ясмин на этот счет было свое мнение. Во-первых, я прижал ее к стене, и ей ничего не оставалось,
кроме как сознаться. Во-вторых, а что такого особенного она мне сказала? Что эндерун состоит из
противоборствующих лагерей? Разве она назвала хоть одно имя?
Я вынужден был с ней согласиться. Однако верить ей на слово не спешил.
— Интересно, почему я не замечал тех, кто за мной следил и кто вставлял мне палки в колеса? —
полюбопытствовал я.
Ответ Ясмин был очень простой: шпионы все время менялись, чтобы не мозолить мне глаза. Это
сильно усложняло ей жизнь, она никак не могла упредить следующий ход моих врагов и вынужденно
шла следом за ними.
Наконец я задал вопрос, который меня сейчас волновал больше других: где фоторужье. Она не
знала. Больше того, она рекомендовала мне бросить это дело — я и так слишком близко подошел к
эндеруну, в следующий раз яд может капнуть в мою собственную чашку. Тем более при моей
нынешней близости к шахиншаху организовать это легче легкого. Нет, она меня не запугивает,
просто пытается уберечь.
Я посмотрел на нее внимательно, она вдруг покраснела и прикрылась веером. Посидев так
несколько секунд, Ясмин отодвинула шторки и выглянула из кареты в окно.
— Думаю, наша прогулка окончена — сказала она и стукнула ручкой веера в переднюю стенку
кареты.
Экипаж тут же остановился.
— Вы будете по-прежнему следить за мной? — спросил я.
Она засмеялась.
— Не могу вам этого обещать. Да у меня теперь и не получится, вы ведь предупреждены.
И она протянула мне ручку на прощание — совсем как это делают наши барышни. Я ручку
целовать не стал, только пожал и вышел из кареты. Мы стояли точно на том же месте, где я сел в ее
экипаж. Что ж, спасибо и на том, меня вполне могли высадить где-нибудь за городом, и бей потом
ноги, добираясь до дома.
Я пошел прочь, но не утерпел, и напоследок еще обернулся назад. Однако шторки на окнах кареты
были плотно задвинуты. Спустя мгновение кучер тряхнул вожжами, и экипаж быстро поехал прочь.
Позади меня раздался женский голос.
— О-ля-ля! — сказал голос насмешливо. — А что здесь делает наш Казанова?
Я обернулся — передо мной стояла Элен, глаза ее смеялись. Я и обрадовался, и рассердился
одновременно.
— Почему сразу Казанова? У меня была деловая встреча.
— В закрытой карете? Прости меня, милый, но деловые разговоры ведутся в конторах или
ресторанах, но никак не в каретах. Тебя все-таки очаровала персидская прелестница?
Я попросил ее перестать меня жалить и осведомился, что она сама тут делает. Она отвечала, что,
во-первых, у нее променад, во-вторых, это меня не касается. Но, впрочем, она прощает мне мою
ветреность и не возражает против того, чтобы я сводил ее пообедать.
После обеда мы пошли гулять, а потом как-то сам собой настал вечер, я пошел проводить Элен до
дома и снова остался у нее. Это вышло так естественно, что я даже почти не мучился совестью.
Собственно, о чем мне было беспокоиться? От службы в полку Караваев меня освободил, шах думал,
что я ищу ружье. Вопрос со шпионажем прояснился — пусть и частично. Меня немного удивляло, что
куда-то запропал Ганцзалин, но это было вполне в его духе. Возможно, посмотрев на хозяина, он
решил и сам устремиться к романтическим похождениям. Главное, чтобы его снова не отравили, на
этот раз окончательно. Со всем остальным он вполне может справиться сам. В любом случае
настроение у меня было необыкновенно беспечное, так что за Ганцзалина я не тревожился.

[djjaz63]

Глава десятая
Осквернитель гарема
Утро оказалось чудесным — солнечным, но свежим, Элен ластилась ко мне, как котенок. Вставать не
хотелось, можно было валяться в постели хоть до полудня. Однако в дверь начали стучать. Думая, что
это явился Ганцзалин, я отправился открывать сам.
Но это был посыльный. Он передал мне записку от Мартирос-хана, в которой была одна только
фраза: «Не рассказывайте никому о вашем слуге».
Загадочная эта записка вызвала во мне понятное беспокойство. Поразмыслив, я решил
отправиться во дворец, узнать, что произошло там за последние сутки. К тому же шах наверняка ждал
меня с результатами моей детективной деятельности.
По дороге я ломал голову, пытаясь придумать, как мне теперь вести расследование о пропаже
ружья. Точнее, как симулировать это расследование, потому что в эндерун, я понимал, мне хода нет.
Да, в конце концов, ружье уже наверняка было где-то далеко, а проводить следственные действия в
своем гареме шахиншах не позволил бы и архангелу Джибрилю.
Так ничего и не придумав, я явился во дворец. Меня удивила атмосфера какой-то нервозной
суеты, которой были охвачены слуги и приближенные Насер ад-Дина. Но вскоре ко мне вышел сам
царь царей, и все разъяснилось самым ужасным образом.
Оказывается, этой ночью какой-то негодяй осквернил гарем шаха Каджара. То есть не то, чтобы
совсем осквернил, но пытался осквернить. Часов в двенадцать пополуночи какой-то евнух прокричал
страже, что одна из жемчужин направляется в опочивальню повелителя. Евнух кричал с акцентом, но
это никого не смутило: евнухов в эндерун набирали из самых разных стран, и некоторые до седых
волос не могли избавиться от своего варварского произношения. После крика стража, как обычно,
залегла носами в пол — и это несмотря на то, что накануне таким же точно образом было украдено
фоторужье. Однако тут осквернитель допустил ошибку — он слишком долго не кричал, что
жемчужина уже прошла и можно подниматься. Начальник караула заподозрил неладное, уточнил у
караула повелителя, проходила ли мимо них жемчужина. Те отвечали, что нет, все было тихо. Тогда
главный стражник позвал хаджи-баши, тот живо собрал своих молодцов, и они ворвались в гарем.
Здесь и был обнаружен осквернитель. К счастью, ничего предосудительного он сделать не успел. Но и
само проникновение в шахский эндерун было ужасным преступлением. Так что евнухи навалились на
святотатца всей толпой и, хотя он отбивался как лев и нескольких покалечил, его все-таки спутали по
рукам и ногам и передали страже. Схваченный оказался не персом и не иностранцем даже, а каким-то
узкоглазым азиатом, скорее всего — китайцем. Правда, азиат не назвал ни имени своего, ни страны,
из которой он приехал, но рано или поздно пытками из него вытянут все.
При этих словах мороз пошел у меня по коже.
Успокоив, как мог, шахиншаха и сказав, что его доблестная стража и еще более доблестные евнухи
не дадут его в обиду никаким осквернителям, я покинул дворец.
Проклятье! Я был почти уверен, что осквернитель — это не кто иной, как Ганцзалин. Не далее, как
вчера мы с ним говорили о том, что пропажа ружья — дело рук эндеруна. И вот, поняв это буквально,
слуга мой решил сделать мне сюрприз: проникнуть в гарем и поискать ружье там. При этом,
разумеется, меня он не предупредил. Уж не знаю, где он рассчитывал найти ружье — в постели,
может быть, у одной из шахских наложниц. Однако могу сказать, что это был один из самых глупых
его поступков, известных мне. Самое меньшее, что грозило ему теперь за проникновение в эндерун —
отрезание ушей. Но, учитывая, что эндерун был не чей-то, а самого шаха Каджара, его могли
попросту казнить одной из местных варварских казней. Представив, как мой Ганцзалин корчится на
колу, я похолодел.
Теперь прояснился смысл записки Мартирос-хана. Если бы шах узнал, что слуга мой — азиат,
подозрение пало бы и на меня.
Так или иначе, надо было спасать дурня, и я отправился к русскому посланнику.
* * *
Мельников выслушал меня озабоченно, но сказал, что помочь ничем не может. По персидским
законам это слишком серьезное преступление, виновного могут и к смертной казни приговорить.
— Но вы должны заступиться, он подданный русского императора, — возразил я.
На это Александр Александрович мне меланхолично ответствовал, что Ганцзалин мой — не тот
подданный, из-за которого Россия будет портить отношения с Персией. К тому же, заметил он, у шаха
я имею больше авторитета, чем любой посланник. И, значит, вполне могу попросить за своего слугу
сам, не прибегая ни к чьей помощи.
От такого ответа у меня потемнело в глазах. Положение оказалось даже хуже, чем я ожидал. Я,
конечно, мог сам попросить за Ганцзалина, но тогда бы пришлось объяснять, что ему понадобилось в
гареме шаха. Насер ад-Дин — человек оригинальный, но далеко не дурак. Попытки все списать на
сладострастие моего слуги на него не подействуют: в распоряжении сладострастников куча других
гаремов, не говоря уже про институт временных жен. Если шах задумается хотя бы на миг о том, кто я
такой, недалеко до полного провала. Русский шпион, отправляющий своего слугу в гарем повелителя,
вряд ли вызовет у шаха Каджара добрые чувства. Выбирая между благом отечества и жизнью моего
помощника, я, разумеется, выберу Ганцзалина. Другое дело, что мое заступничество может и
Ганцзалина не спасти, и меня поставить под удар.
Я ушел от посланника растерянный. По иронии судьбы я даже увидеть Ганцзалина не мог, ему в
тюрьме запрещены было сношения с кем бы то ни было. Поэтому решения своей судьбы ждал он в
полном одиночестве. Но все равно в каком-то смысле ему было легче: он знал, что я его не брошу и
вытащу даже из преисподней. А вот я как раз не был в этом так уж уверен.
* * *
Дни шли за днями, недели за неделями. Мысль моя билась, как птица в силках, но взлететь не могла.
Я перебирал в уме самые дикие возможности: подкупить уличных борцов-пехлеванов и напасть на
тюрьму; взбунтовать какое-нибудь из диких местных племен и напасть на тюрьму; захватить
командование над нашей Казачьей бригадой и напасть на тюрьму. Правда, в последней идее что-то
было. Может быть, не стоило следовать ей слишком прямо, но что-то в ней определенно было.
Однако додумать ее я не успел, потому что случилась совершенно неожиданная вещь.
Тут надо сказать, что шаху наскучила игра в расследование, и он отдал его в официальные руки
графа Монтефорте, чем, признаться, сильно облегчил мое существование. Правда, я не понимал, с
какого боку полицеймейстер собирается решать эту задачку, но это уж было не мое дело. Откровенно
говоря, после исчезновения ружья шах несколько охладел ко мне, и я уже не занимал место рядом с
его бесценной особой, а все больше толкался среди челяди — всех этих ханов, мирпенджей и
сартипов, которые, признаюсь, смотрели на меня со злорадством.
Так вот, в один прекрасный день во дворец явился граф Монтефорте и публично заявил, что
нашел-таки фоторужье. Услышав такое, я не поверил своим ушам и подошел поближе, чтобы
поглядеть на это чудо. Шах Каджар, похоже, испытывал нечто похожее и с удивлением глядел на
итальянца.
По сигналу полицеймейстера стоявший рядом с ним офицер раскрыл богато украшенный кофр, и
глазам присутствующих представилось фоторужье Маре. Повелитель издал звук, сходный с ревом
племенного быка во время случки и бросился к ружью. Он обнял его крепко и нежно и поднес к лицу.
На какой-то миг показалось, что он собирается его поцеловать, но до этого дело все-таки не дошло.
Несколько секунд шах пожирал ружье глазами и вдруг вздрогнул.
— Это не мое ружье! — прохрипел он, поднимая побагровевшее лицо на графа.
Помертвевший от ужаса Монтефорте сделал было шаг назад, но тут же опомнился.
— Разумеется, это ружье его величества — сказал он, стараясь говорить уверенно. — Другого
такого нет во всем свете.
— Оно не мое! — настаивал шах. — Посмотри, оно другое.
— Нет-нет, оно ваше, — сопротивлялся полицеймейстер.
Шах закипел от гнева и обратил свой взгляд на толпу, очевидно, кого-то выискивая. Я понял, что
мое время пришло, и выступил вперед.
— Нестор-дженаб, — сказал шах, — посмотри и скажи: мое ли это ружье?
Я взял ружье из рук шаха и почтительно отступил на пару шагов назад, к Монтефорте. Даже не
глядя на него, я чувствовал, как он дрожит. Шах был добрый человек, но в гневе этот добрый человек
стоил десятка злодеев, и ждать от него приходилось чего угодно. Вероятно, Монтефорте уже
представлял, как ему отрубают его итальянские уши, а самого графа бросают в котел с кипящим
маслом.
Я оглядел ружье и сразу увидел, что это модифицированная копия того, что я дарил шаху.
Конечно, жулик Монтефорте не нашел моего ружья, но он поступил иначе — написал во Францию.
— И сколько же вы заплатили Маре за этот экземпляр? — спросил я чуть слышно, не раскрывая
рта. — Наверное, целое состояние?
— Умоляю, не губите, — так же еле слышно проговорил Монтефорте.
Несколько секунд я размышлял. Потом поднял глаза на шаха.
— Это ружье вашего величества, то самое, которое я вам дарил — сказал я почтительно.
— Ты хочешь сказать, мои глаза мне изменяют?! — взревел Насер ад-Дин.
— Глаза повелителя остры, как глаза сокола, он видит все под небесами, — отвечал я. — Но ружье
действительно не то, что было раньше. Очевидно, похититель сам был любителем фотографии. Он
усовершенствовал его. Теперь оно стало еще лучше.
И я показал шаху, что именно изменилось в ружье и как теперь им пользоваться.
— А где же вор? — спросил успокоившийся шах, поднимая глаза на Монтефорте.
— Увы, ваше величество, — отвечал хитрый итальянец, — он оказал при задержании бешеное
сопротивление, и его пришлось пристрелить…
Из дворца мы выходили вместе с Монтефорте — грудь его украшал орден Льва и Солнца первой
степени.
— Благодарю вас, дженерале! — пылко воскликнул граф. — Я ваш должник до конца дней.
— Так далеко не нужно — сказал я негромко. — Вы ведь, кажется, по совместительству начальник
городских тюрем? Организуйте для меня побег одному заключенному.
— Проще простого, — небрежно отвечал граф. — Назовите имя.
Я объяснил ему, что речь идет об азиате, который влез в шахский эндерун. Когда полицеймейстер
понял, о ком идет речь, он впал в панику.
— Дженерале, — в ужасе закричал он, — это невозможно! Если я его выпущу, мне самому отрежут
уши.
— Вы мой должник, — напомнил ему я.
— Что угодно, но только не это!
Мой блестящий план совершено бездарно проваливался из-за трусости Монтефорте.
— Хорошо, — проговорил я сквозь зубы, — я подумаю.
* * *
Домой я не пошел, отправился сразу к Элен. Мне нужно было выговориться, рассказать о своих бедах
хоть кому-то.
— Дурак Ганцзалин почему-то решил, что ружье спрятано в эндеруне, и полез туда… Теперь жизнь
его не стоит и ломаного гроша. А этот мерзавец Монтефорте боится мне помочь — говорил я с
горечью.
— Его можно понять, — заметила Элен. — Никто не хочет лишиться ушей.
— Примерно так он и сказал, — вздохнул я.
Элен задумалась на пару минут, в течение которых я лишь горестно вздыхал о судьбе моего
несчастного Ганцзалина. Потом подруга моя подняла свои хорошенькие глазки и объявила
следующее. Конечно, если Ганцзалин сбежит прямо из тюрьмы, за это Монтефорте по головке не
погладят. Но что, если его поведут на допрос или еще куда-то, и во время перемещения он сбежит?
Монтефорте будет уже как бы ни при чем!
Мне пришлось объяснить ей, что сопровождать Ганцзалина будет полицейский конвой, а
Монтефорте, как полицеймейстер, несет ответственность и за полицию.
— Ерунда, — отмахнулась Элен, — пусть его везет другой конвой, не полицейский.
— Какой же это другой?
— Не знаю, какой… Например, из твоих друзей-казаков.
Я только головой покачал: Караваев никогда не согласится на такую малопочтенную службу, не
дело воинов сопровождать преступников.
— Ну, пусть тогда его перевозит шахский конвой, эти, как их… гулямы, — не сразу вспомнила она
трудное слово.
Я опешил: с какой стати гулямы должны перевозить государственного преступника? Да именно
поэтому, отвечала Элен нетерпеливо, именно поэтому, что он — опасный государственный
преступник.
Я задумался. В этом была своя логика. Простые ленивые ферраши легко могли упустить
заключенного, не то что отборные молодцы-гулямы. Это, пожалуй, был аргумент. И такой аргумент,
которому поверил бы и сам шахиншах, гордившийся своими гулямами не меньше, чем гаремом.
— Но все равно, — Элен затуманилась, — предположим, даже если его повезут гулямы. Наверняка
он будет в кандалах, как он сбежит от конвоя?
— Ну, это уже предоставь мне, — отвечал я беспечно. Если удастся вывезти Ганцзалина из
тюрьмы, остальное будет делом техники.
Монтефорте наш план категорически не понравился.
— Под каким предлогом, дженерале, я вывезу из тюрьмы арестованного? — сварливо
поинтересовался он.
— Ну, например, под тем предлогом, что в этой тюрьме начнется ремонт, и вы отправляете его в
другую, — отвечал я не моргнув глазом.
— Но мне тогда придется вывозить и остальных преступников, — взвился он.
Я сухо отвечал ему, что это уже его личное дело. Он может вывозить арестантов, может делать
ремонт прямо вместе с ними, может даже закатать их в штукатурку — меня интересует только
Ганцзалин.
— Ремонт будет выглядеть подозрительно. Я никогда не делал ремонт в тюрьме до этого, —
защищался граф.
— Тем больше оснований сделать его сейчас. У вас там, наверное, уже стены рушатся…
Граф, почти сдаваясь, бормотал еще, что ремонт — это большие расходы. На что я заметил, что
расходы его сиятельства могут быть гораздо больше, если шах узнает, что он обманул его в истории с
ружьем.
— О, дьяволо! Вы шантажист! — вскричал Монтефорте. — Я пожалуюсь на вас его величеству!
— А я на вас, — отвечал я холодно. — И, кстати сказать, я, в отличие от вас, не разворовывал ни
тюремных, ни полицейских денег.
Монтефорте зашипел от злости и выкинул последний козырь. В городе только одна тюрьма, сказал
он, мне некуда переводить арестантов. Я отвечал на это, что мне все равно, какой повод он придумает
для перемещения Ганцзалина. Может быть, тот заболеет, и его повезут на осмотр к врачу. А может
быть, его просто поведут на допрос к самому Монтефорте. Все это на усмотрение графа, главное,
чтобы его вывезли из тюрьмы и повезли в другое место гулямы — это в интересах самого
полицеймейстера.
Напоследок граф спросил меня, неужели я собираюсь напасть на гулямов и отбить своего слугу
посреди бела дня? Ведь это совершенно безумная затея!
— А вот это уже не вашего ума дело, — ответил я, и разговор на этом закончился.
Узнав о моем плане, Элен назвала меня сумасшедшим. Я весело сопротивлялся: весело — потому
что впервые за долгие дни на горизонте хоть немного, да развиднелось.
— Ну, хорошо, даже если выйдет по-твоему, а дальше что? — спрашивала она.
— Дальше видно будет — говорил я. — Как говорил Наполеон, главное — ввязаться в битву.
— У Наполеона была армия, а у тебя?
Этот вопрос меня мало беспокоил. Я как раз сколачивал эту самую армию. Конечно, кто-то скажет,
что проще всего было сместить Кузьмина-Караваева, встать во главе Персидской казачьей бригады,
сбросить Насер ад-Дина, объявить себя шахиншахом вместо него — и освободить Ганцзалина на
совершенно законных основаниях. Но тогда пришлось бы растить усы, как у шахиншаха, спать не с
любимой женщиной, а с целым гаремом, проводить идиотские реформы и вообще вести
бессмысленное и унылое существование. Нет-нет, на такое я был не готов. Зато мой собственный
план чем дальше, тем больше казался мне не только вполне выполнимым, но и единственно
возможным.
* * *
И вот настал день Икс. Четверка гулямов забрала Ганцзалина из темницы и повела к главному
полицейскому управлению. При этом гулямы ехали верхами, а Ганцзалин трусил за ними следом.
Маршрут был составлен так, чтобы пройти через Топ-Мейдан, он же — Артиллерийская площадь. Как
бы оправдывая название площади, здесь у бассейна на возвышении стояли пушки на деревянных
лафетах, а рядом были сложены гигантские, не по калибру, ядра. Над всеми пушками возвышалась
одна, которую вполне можно было именовать Царь-пушкой, такая она была огромная. Ее еще в
восемнадцатом веке подарила Персии Россия.
Когда конвойные с Ганцзалином вышли на площадь, их встретила совершенно неожиданная
тамаша, то есть развлечение. Это был настоящий цирк. На Топ-Мейдане прыгали и кувыркались
акробаты, силачи-пехлеваны упирались головами друг в друга и бросали один другого через бедро и
иные предназначенные для этого Всевышним места. Целая компания дервишей устроила огненное
представление и глотала пламя в таких количествах, что хватило бы на поджаривание целого стада
баранов.
Но венцом всего представления стал театр. Точнее, то, что в Персии называлось театром. Под
ужасную какофонию барабанов, барабанчиков и бубнов, покрываемых визгом местных скрипок и
флейт, на площадь выбежали мальчики, одетые девочками, в коротких балетных юбочках, и стали
отчаянно выплясывать, сопровождая свои танцы самыми неприличными движениями.
Гулямы застыли, уставясь на это дикое представление во все глаза. И тут вдруг могучий пехлеван
прорвался сквозь их кордон, забросил к себе на плечо Ганцзалина прямо в кандалах и понесся к
гигантской Царь-пушке. Гулямы мгновенно очнулись, пришпорили своих лошадей и поскакали за
похитителем. Они почти уже нагнали беглецов, как пехлеван сбил с ног стоявшего у пушки часового,
юркнул под орудие, сбросил там Ганцзалина, выскочил наружу и неуклюже побежал прочь. Гулямы
заметались по площади, не зная, что им делать — преследовать ли пехлевана или вернуться к
Ганцзалину? В конце концов, они столпились возле пушки, но почему-то не смели и шага сделать
вперед, чтобы вытащить лежавшего под ней Ганцзалина. Тот сначала лежал, потом, видя, что его не
трогают, сел и поднял голову на пушку. Снизу к ней был прикреплен листок с иероглифами — «сиди
и не двигайся!»…
* * *
— А что такое бест? — спросила у меня Элен, когда я рассказал ей о своем плане.
— Бест — это убежище, — объяснил я. — Обычно оно расположено рядом с каким-то священными
местом. Если человек попадает в такое убежище, вытащить его оттуда силой не имеет права никто,
даже сам шахиншах.
— Какое же священное место может быть на Артиллерийской площади? — изумилась Элен.
— Пушка, подаренная российской императрицей, — отвечал я. — Под ней и находится бест. Если
Ганцзалин туда попадет, он будет считаться неприкосновенным. Никто и пальцем его не тронет, пока
он сам не покинет убежище.
Глаза у Элен загорелись.
— Отлично, — сказала она. — А когда придет ночь, он просто вылезет и убежит.
Пришлось ее разочаровать. Я сказал, что обычно, если кто-то прячется в бесте, рядом
устанавливается караул, и беглец отсекается от окружающего мира. Без воды и еды он там
продержится недолго и рано или поздно сам выйдет наружу.
— И что же дальше? — спросила Элен. — Или ты снова пришлешь туда пехлеванов?
Я объяснил ей, что второй раз с пехлеванами не выйдет, их теперь и на пушечный выстрел к
площади не подпустят. Но, как говорится, не пехлеваном единым…
Первая часть плана прошла на ура. Правда, чтобы нанять всех этих танцоров, музыкантов,
акробатов, дервишей и пехлеванов, я потратил половину денег, скопленных мной на службе у шаха.
Однако, по-моему, дружба того стоит. Другое дело, что площадь теперь оказалась в конном
оцеплении, и туда не пускали никого, кроме самих артиллеристов. Это оцепление и навело меня на
нужную мысль.
* * *
— Да вы с ума сошли, ротмистр! — рявкнул Караваев, услышав мое предложение. — Какие, к
чертовой матери, учения могут быть у казачьей бригады на Артиллерийской площади?! Что нам там
делать? У нас для учений есть свой Машк-Мейдан.
— Согласен, Александр Николаевич, однако у нас в бригаде ведь имеется артиллерийская
батарея… Вот кому не мешало бы поупражняться на Топ-Мейдане. Ведь там все для этого обустроено.
Ну и, конечно, артиллерию должна поддержать кавалерия, как без этого.
Некоторое время полковник глядел на меня без всякого выражения. Потом сказал весьма холодно.
— Господин ротмистр, я не люблю, когда меня держат за дурака. Если вам что-то нужно, так
скажите напрямик, а не устраивайте тут лейб-гвардейскую интригу…
Я выдержал небольшую паузу и ответил, глядя полковнику в глаза тоже без всякого выражения.
— Господин полковник, вы человек умный и наверняка понимаете, что я появился здесь не просто
так. И фаворитом шахиншаха я тоже сделался не случайно. И если у меня нет пайцзы, которая
предписывает всем вокруг оказывать мне всяческое содействие, то это только потому, что мы давно
уже не монгольский улус, а Российская империя. Вероятно, очень скоро мне придется возвратиться
назад, на родину, где я буду самым подробным образом допрошен относительно состояния дел в
бригаде. И что я смогу рассказать? Что, несмотря на бравого командира, бригада содержится из рук
вон плохо, дисциплины никакой, солдат на многие месяцы отпускают домой, чтобы не платить им
жалованья, полковник в контрах со всеми старшими офицерами — и так далее, и и тому подобное. И
самое главное, Александр Николаевич, вы — мой должник. Вы же помните ту маленькую услугу,
которую я вам оказал, поймав убийц в вашей бригаде?
И я обезоруживающе улыбнулся.
— Убийство случилось после вашего появления — сказал полковник сквозь зубы. — Вы первый
были заинтересованы в поимке негодяев.
— Это неважно. Главное, что услуга была оказана.
Полковник некоторое время думал, потом поднял на меня глаза. Лоб его разгладился, он глядел
теперь почти безмятежно.
— Хорошо, — сказал он. — Что вам угодно?
Я отвечал, что мне ничего не угодно. Но как один из старших офицеров его бригады полагаю
совершенно необходимым в качестве учений пройти парадом по Артиллерийской площади. Да вот
хотя бы сегодня вечером, после захода солнца.
Полковник пожал плечами и сказал, что это совершенно невозможно — полки распущены на
вакации, собрать людей можно не раньше, чем через три дня.
— Пусть будет три дня, — согласился я, подумав, что три дня Ганцзалин уж как-нибудь без воды и
еды продержится. Все лучше, чем если тебе отрубят руки, уши, а тем более — голову.
Нужно ли говорить, что расстались мы с командиром довольно холодно.
Когда вечером я пересказал наш разговор с полковником Элен, она заявила, что я гений и она
мной гордится.
— Да, у меня много достоинств, — отвечал я, заключая ее в объятия.
— Ах, — засмеялась она, отстраняясь, — ты, может быть, думаешь, что ты лучший на свете
любовник?
Я сделал оскорбленное лицо: а разве не так?
— Не знаю, — отвечала она лукаво, — я еще не разобралась.
Не приходится удивляться, что добрая половина ночи ушла у нас на то, чтобы прояснить этот
деликатный вопрос.

[djjaz63]

Глава одиннадцатая
Русский заговор
На следующий день я заявился в шахский дворец. Фаворитом у Насер ад-Дина был уже не я, а
Монтефорте, но это не значит, что позволительно было манкировать своими шпионскими
обязанностями. Правда, все, что можно, я тут, кажется, уже нашпионил, и пора было перемещаться во
дворец к Зили-султану. Более того, у меня даже созрел план, как это сделать с минимальным риском
для жизни и здоровья. Про жизнь и здоровье я не просто так упоминаю. Я ведь уверился
окончательно, что палки в колеса мне ставит не кто-нибудь, а могущественнейшая в мире
организация, состоящая сплошь из шахских жен и евнухов — от таких можно ждать чего угодно.
Вероятно, кого-то поставит в тупик моя веселость в этих драматических обстоятельствах. Однако
основания для нее были. Во-первых, Ганцзалин наполовину спасен, а если учесть мой договор с
полковником, то спасен на девять десятых. Во-вторых, явился у меня совершенно блистательный план
относительно моей шпионской деятельности.
Таким образом, во дворец к шаху я вошел в отличном расположении духа. Чего нельзя было
сказать о самом повелителе. Он посмотрел на меня грозно и сказал:
— Ты уже, конечно, знаешь, что осквернитель сбежал и спрятался в убежище под русской пушкой?
Этот болван Монтефорте решил допросить его лично. Поскольку речь идет об опаснейшем
преступнике, я отрядил для конвоя своих молодцов-гулямов. Но это не помогло, какой-то идиот как
раз устроил празднество на площади. Преступник воспользовался этим и сбежал.
С видом самым беспечным я отвечал, что беспокоиться не о чем: виновник все равно никуда не
денется. Через несколько дней голод и жажда выведут его из убежища.
— Ты не понимаешь! — взревел шах и глаза его грозно засверкали. — Он сбежал не просто так, у
него были сообщники. Они наверняка уже строят планы по его освобождению.
Я пытался сказать, что площадь надежно охраняется, но шах снова перебил меня.
— У них хватило ума украсть его у конвоя, хватит ума украсть и из убежища! Проклятые китайцы,
зачем только мы пустили их на свою землю? В Исфахане они кишмя кишат.
— Насколько я знаю, персидские китайцы — мусульмане, и все они давно стали персидскими
подданными, — аккуратно заметил я.
Шах отвечал довольна грубо в том смысле, что китаец никогда не изменится. Сколько бы он ни
строил из себя перса, душой он всегда вместе со своей узкоглазой родиной.
— Ах, если бы я знал, кто ему помог, я бы усек мерзавцу все его члены, а потом посадил бы на
кол! — сокрушенно сказал Насер ад-Дин.
Тут я почувствовал неприятный зуд в разных частях тела и возблагодарил бога, что никогда не
являлся во дворец вместе с Ганцзалином, так что тут никто не знает о моем слуге. Усекновение
членов не входило в мои планы совершенно. К счастью, выдать меня мог только кто-то из
сослуживцев, но они во дворец были не вхожи. Если рассуждать умозрительно, выдать меня мог и
посланник, но Мельников скорее бы язык себе откусил. Оставался Монтефорте. Но тот и сам боялся
разоблачения, так что до поры до времени я мог быть спокоен.
— …решил вытащить осквернителя из убежища, — воинственно продолжал между тем царь царей.
Я навострил уши. Я верно расслышал, его величество собирается нарушить неприкосновенность
святыни? Шах скорчил рожу: какая еще святыня? Русская пушка — святыня? Тоже мне, камень Каабы!
Да из нее, наверное, и не стреляли ни разу.
Я заволновался. Ганцзалин, которого силой вытаскивали из-под пушки и сажали на кол, встал
перед моими глазами как наяву. Я содрогнулся и заново стал уговаривать шаха. Дело ведь не в
пушке, ваше величество, а в обычае, который считается священным.
— Ах, если бы ты знал, сколько священных обычаев я нарушил и, несмотря на это, считаюсь
примером для правоверных, — отмахнулся Насер ад-Дин. — Я ведь даже пост не соблюдаю, за меня
постятся имамы. Нет, в моей державе пророк я, и я решаю, где тут убежище, а где — просто пушка.
Я опять стал его уламывать, я был очень красноречив, но тут шах посмотрел на меня
прищуренным глазом и сказал:
— Нестор-дженаб, если бы я не знал, что ты предан мне всей душой, я бы подумал, что ты
пытаешься спасти мерзавца.
Тут мне пришлось умолкнуть. Единственное, что все-таки мне удалось, так это уговорить шаха
перенести изъятие Ганцзалина с сегодняшнего дня на завтрашний. Все-таки сегодня была пятница, и
если будут попраны сразу и день молитвы, и убежище, это может вызвать недовольство имамов и
потомков Пророка.
Побыв еще некоторое время с шахом и пощелкав с ним на пару фоторужьем, я откланялся. На
улицу я вышел с пылающим лицом. Черт побери, все было так хорошо, пока шахиншаху не попала
под хвост шлея! Ну что теперь делать, скажите?
Сколько, говорил полковник, нужно ему времени, чтобы собрать бригаду? Три дня. Ну,
предположим, что вчера был первый. Сегодня второй, а завтра с утра, видимо, шах и вытащит
Ганцзалина на свет божий, как фокстерьер вытаскивает лиса. Следовательно, ждать нельзя.
И я отправился в казармы. Точнее сказать, домой к Караваеву.
Полковник встретил меня еще более холодно, чем вчера.
— Что вам угодно, господин шахский любимец?
— Александр Николаевич, планы меняются. Учения надо устроить не позднее сегодняшнего
вечера.
— Какие учения? — вид у полковника был настолько безмятежный, что я подумал, будто схожу с
ума и наш вчерашний с ним разговор мне лишь приснился.
— Как это какие? У нас же был договор… Вы устраиваете учения на Артиллерийском плацу.
— Я, господин ротмистр, в сделки ни с кем не вступаю — тем паче на службе, — отчеканил
полковник.
Что это он стал такой решительный, подумал я? Причина выяснилась тут же. Оказывается,
полковник узнал, что на Артиллерийской площади в убежище прячется какой-то азиат —
осквернитель шахского гарема. Хватило пары простых умозаключений, чтобы понять, что
осквернитель этот — мой слуга и я, видимо, намерен его спасти. Для чего и собираюсь использовать
казачью бригаду Кузьмина-Караваева.
— Ваш, с позволения сказать, план — это убийство бригады, — правая нога полковника нервно
отстукивала по полу сигнал тревоги. — Меня разжалуют, а бригаду расформируют к чертовой
матери. Вы этого хотите добиться? Так знайте, вам этого не удастся, хоть бы даже на вашем месте
стоял сейчас военный министр.
Несколько секунд я молча глядел на него. Вот это был удар — посильнее утреннего, который
нанес мне шах. Неужели все пропало?
Но полковник ждал моего ответа, и мне пришлось отвечать.
— Господин полковник — сказал я, — вы неподкупный и доблестный офицер. Забудьте о моем
предложении. Считайте это испытанием, которое вы с честью выдержали. Я со своей стороны, сделаю
все, чтобы о вашей здешней службе в Генштабе составили самое лестное впечатление.
Отдав честь, я направился к двери. Мне казалось, что я спиной чувствую на себе изумленный
взгляд полковника.
Я вышел на площадь. Все кончено, говорил во мне чей-то чужой голос, несчастный Ганцзалин!
Едва не сбив меня с ног, на меня налетел Б.
— Нестор, дружище, — завопил он. — Вы совсем нас забыли, сколько же мы не виделись?!
Я посмотрел на него, и взгляд мой прояснился.
— Слушайте, штабс-ротмистр, вы по-прежнему хотите уйти со службы и покинуть Персию —
поехать домой, в Европу, в Париж?
— Мечтаю, — зашептал Б., опасливо озираясь по сторонам, — душу бы отдал за Париж…
— Душа не понадобится — сказал я. — Есть надежный и сравнительно бескровный способ.
— Ради вас и отставки согласен даже на бескровный, — отвечал Б.
* * *
Едва, как пишут в романах, кроваво-красное солнце опустилось за горизонт, громовое «ура!»
раздалось на Артиллерийской площади со стороны Машк-Мейдана, и на площадь, размахивая
саблями, ворвался славный Третий полк Персидской казачьей бригады. Полк, конечно, был не в
полном составе, от силы сабель восемьдесят, но все это были испытанные мухаджиры, способные при
случае и настоящим казакам дать бой. Впереди полка на своем белом Антиное несся отважный штабс-
ротмистр Б., похожий на бога войны Ареса. Трусливые шахские пехотинцы, стоявшие в оцеплении,
даже не подумали сопротивляться, а разбежались, как тараканы. Полицейские ферраши, увидев
идущую на них казачью лаву, не выдержали и, закрывая головы руками, тоже бросились врассыпную.
Скакавший впереди Б. подъехал к Царь-пушке, железной рукой подхватил сонного Ганцзалина и
забросил его на луку седла.
Ганцзалин, поняв, что стал пленником, начал было яростно сопротивляться, но полковник шепнул
ему пароль: «Я от Нестора Васильевича!» Мой сметливый помощник тут же перестал брыкаться, и
бравый штабс-ротмистр вывез его с площади. Сам же полк, руководимый теперь урядником,
выстроился на Топ-Мейдане и стал, как на параде, производить разные кавалерийские экзерциции.
Недалеко от площади, в переулках, Б. уже ждал закрытый экипаж, запряженный парой мулов. На
козлах из соображений безопасности сидел ваш покорный слуга собственной персоной. Б. помог
дезориентированному Ганцзалину залезть в карету, а мне напоследок помахал рукой.
— Куда вы теперь? — спросил я его.
— Как — куда? Командовать парадом, разумеется. Скорее всего — в последний раз. А потом
поместье, Европа, Париж…
Он сладко зажмурился и так, не открывая глаз, дал шпоры коню. Ждать было больше нечего, я
тряхнул вожжами, и мулы повлекли наш экипаж прочь, прочь отсюда, за город, во тьму, туда, где я
приготовил для Ганцзалина надежное убежище.
Хорошо, что мулы знали дорогу, в противном случае я бы, конечно, не нашел пути в столь
поздний час, даже несмотря на то, что ночь была светлая, лунная. Дело в том, что я хотел спрятать
Ганцзалина в отдельно стоящей хижине в горах, которую за сущие гроши купил еще несколько дней
назад. Кроме того, я приобрел у хозяина хижины и двух мулов. Это были обычные крестьянские
клячи, но зато они хорошо знали дорогу от города до самой хижины и могли карабкаться по любым
горным кручам.
Поездка наша прошла вполне благополучно. Хижина стояла укромно и была скрыта за скалами.
Если не знать о ее существовании, наткнуться на нее было почти невозможно. Города отсюда не было
видно, но это, пожалуй, и к лучшему. Последнюю сотню футов мы проделали пешком, карабкаясь по
горным тропинкам.
В хижине я накормил и напоил моего злосчастного слугу, стараясь, впрочем, чтобы он не переел
— после пары дней голодания от изобильной еды вполне мог случиться заворот кишок. Ганцзалин
стучал ложкой по тарелке и ворчал, говоря, что я мог бы вытащить его из тюрьмы и пораньше.
— Зачем же ты, дуралей, полез в гарем? — не выдержал я.
Он прекратил есть и посмотрел на меня.
— Потому что у господина не было идей — сказал он очень серьезно.
У меня не было идей? Чего только не услышишь от этого бандита. Но даже если и так, все равно,
прежде, чем что-то предпринимать, следовало спросить моего мнения. В результате я потратил
прорву времени, пытаясь вытащить его из темницы, а дело между тем стоит.
— Дело стояло уже давно, — отвечал Ганцзалин. — Нечего нам торчать в Тегеране, здесь мы
ничего не узнаем. Нам нужно к Зили-султану.
Я не спорил. Однако следовало кое-что учесть. Если эндерун знает о моей миссии (а он, судя по
объявленной мне войне, о ней знает), то пытаться втереться в доверие к Зили-султану — дело
безнадежное. Правда, к нашему положению очень хорошо подходит старая пословица: если гора не
идет к Магомету, Магомет идет к горе. Если я не могу отправиться к Зили-султану, значит, он явится
ко мне сам.
* * *
— У Персии есть давний враг — объяснял я Ганцзалину нашу диспозицию. — Враг этот невелик, но
зловреден. Это кочевые племена курдов и туркмен, живущие близ границы. Они регулярно совершают
большие и малые набеги на приграничную территорию Персии, а потом скрываются за границей, где
персы их не могут достать. Последний такой набег был года два назад. Туркмены вторглись в
персидские владения, шах послал большой воинский отряд, чтобы их разгромить. Однако туркмены
легко ушли от отряда, угнав табун мулов прямо из-под носа командира персидских войск.
Повелитель взъярился, созвал к себе всех военачальников, и спросил, почему его доблестных воинов
побивают все кто ни попадя, в том числе и дикие туркмены? Отвечали ему примерно следующее: мы,
дескать, умом скудны и вопроса этого решить неспособны. То ли дело сам царь царей, имеющий
такую светлую голову, что может разрешить любые трудности, в том числе и эту. Разозленный Насер
ад-Дин обозвал их педерсеками и педерсухтами, то есть прохвостами и собачьими детьми, и сказал,
что ответ за состояние армии будет держать военный министр, мой добрый знакомец Наиб-э Султан.
Вся трудность, на взгляд шаха, заключалась в том, что армия его устарела и нужны реформы.
Военный министр тут же подхватился и решительно начал эти самые реформы. Но он не закупал
новое оружие и не проводил тактических учений. Реформы были именно персидские. На ближайшем
же смотру у солдат его величества появились русские галстухи, одетые поверх мундира. Кроме того, у
каждого пехотинца за поясом было заткнуто по одной белой нитяной перчатке.
— Почему по одной? — не понял Ганцзалин.
— Да потому что на всех не хватило. Перчатки покупали на базаре, но никто из торговцев не
ожидал, что может понадобиться сразу столько. Одним словом, галстухами и перчатками реформа и
ограничилась.
Я умолк и посмотрел на Ганцзалина прямо в упор.
— Так вот — сказал я, — пришла пора немного взбодрить нашего дорогого шаха Каджара. А
бодрить его будешь ты собственной персоной.
И я рассказал слуге свой план. Я даю Ганцзалину деньги, и он отправляется на границу с
Туркменией. Здесь он подкупает вождей местных племен, живущих с персидской стороны границы, и
устраивает провокацию на туркменской стороне. Туркменские всадники в ответ переходят границу и
устраивают налеты на персов, нанося им чувствительные поражения. Шахиншах в бешенстве — его
опять разбили.
— И что дальше? — спросил Ганцзалин.
— Узнаешь чуть позже, — отвечал я. Жизнь приучила меня раньше времени не делиться планами
даже с самыми близкими людьми — исключение я делал только для Элен.
Ганцзалин мой молча вышел из хижины в ночь, умылся в ручье, который протекал рядом с
хижиной, и вернулся назад.
— Я готов — сказал он, вытирая руки о тюремную робу.
Я передал Ганцзалину одежду, которую захватил для него еще в городе, и отдал ему деньги.
Одного из мулов, впряженных в карету, я тоже собирался оставить ему — не тащиться же бедняге
через полстраны пешком.
Кроме того, я посоветовал ему отдохнуть хотя бы до завтрашнего утра, но он только головой
покачал: отдохну в дороге. О том, как Ганцзалин объяснится с дикими племенами на границе, я не
волновался. Во-первых, он немного знал тюркский, во-вторых, рыбак рыбака видит издалека.
На прощанье я пожал ему руку и крепко обнял — все-таки Ганцзалин мой был не столько слуга
мне, сколько преданный друг и помощник.
Когда я спускался вниз по тропинке, я время от времени оборачивался назад. Ганцзалин стоял на
скале и смотрел мне вслед. Его освещала полная луна, и я видел его во всех деталях. На какой-то миг
он показался мне совсем маленьким и ужасно беззащитным. И хотя я знал, что он способен голыми
руками уложить взвод пехотинцев, но сердце у меня все равно болезненно сжалось. Я знал о его
злосчастной звезде и все же посылал на опасное дело.
Что же заставляло меня рисковать близким мне человеком? Любовь к далекой родине,
честолюбие, просто тот факт, что я уже, как Наполеон, ввязался в битву? Не могу сказать, человек на
самом-то деле знает о себе гораздо меньше, чем он полагает. И ваш покорный слуга — не исключение
из общего правила, хотя есть и такие, кто думает обо мне иначе.
* * *
— Ты подлинный герой — сказала мне Элен, когда я появился у нее дома уже под утро. — Рисковать
жизнью, положением, карьерой ради того, чтобы спасти слугу! Я даже жалею, что меня никто никуда
не посадил.
Я невесело улыбнулся.
— Моя карьера — дело десятое. Если захочу, шах всегда даст мне пост министра или какую-
нибудь другую синекуру. А вот бедный Б. — нелегко ему теперь придется.
— Подумаешь, бедный, — дернула плечиком Элен. — Как говорил Мольер, ты сам этого хотел,
Жорж Данден.
Я покивал, но легче мне не стало, меня все-таки мучила совесть. На суд шаху Б. наверняка не
выдадут и в Сибирь не сошлют, но все же, все же…
Во дворец на следующее утро я решил не идти. Шах наверняка гневается на всех русских, для меня
исключения не будет. Вместо этого прямым ходом я направился в казармы. Первым, кого я там
увидел, был полковник Караваев. Он окинул меня холодным взглядом и отвернулся, даже на
приветствие не ответил. Ну, это зло еще не так большой руки, знавали мы обхождение и похуже.
Есаул первого полка Маковкин сообщил мне, что в бригаду уже являлись посыльные от шаха с
требованием выдать им Б. за учиненное им бесчинство. Штабс-ротмистра, понятное дело, никто не
выдал, однако у него отобрали оружие и отправили под домашний арест. Тут наконец я вздохнул с
облегчением: признаться, я ждал как минимум гауптвахты.
— Полковник лютует, грозится, что Б. разжалуют в солдаты и отправят на каторгу, — со вздохом
сообщил мне Евпл Авксентьевич.
— Он это публично заявил? — спросил я с интересом.
— Еще бы! Собрал всех офицеров и Третий полк, рвал и метал перед строем.
— Ну, это ничего — сказал я. — Если лютует публично, это даже хорошо. Надо же показать шаху,
что виновника покарают самыми страшными карами. Главное — Насер ад-Дину его не выдавать.
И я отправился на квартиру штабс-ротмистра. На пороге меня встретил строгий урядник Третьего
полка, которым командовал Б., Исай Мещеряков.
— Здорово, Исай — сказал я ему.
— Желаю здравствовать, ваше высокоблагородие! — вытянулся Исай.
— Как там наш штабс-ротмистр поживает?
— Живет, что ему сделается. Вот только пускать никого к нему не велено, потому — домашний
арест.
Тут из комнаты раздался крик Б.: кого там еще черт принес?! Исай отвечал, что это его
высокоблагородие господин ротмистр припожаловали. Спустя пару секунд на пороге появился наш
Плутарх собственной персоной.
— Нестор! — завопил он во весь голос. — Что же ты стоишь, заходи!
Я сказал, что рад бы войти, но Исай меня не пускает.
— Что? Это как не пускает?! Моего лучшего друга, моего Нестора, не пускать на порог? — и Б.
воззрился на урядника самым ужасным образом или, как он это называл, употребил «взгляд горгоны».
По его словам, взгляд этот неотразимо действует на юных барышень, а также на нижние чины.
Исай под взглядом горгоны стал смущенно топтаться и наконец объявил, что хоть и не велено
пускать никого, но господину ротмистру, конечно, дозволительно. Штабс-ротмистр затащил меня в
квартиру и буквально впихнул в кресло.
— Ну, рассказывай, какие новости? — потребовал он.
— Да все новости только с тобой и связаны, — отвечал я. — Ты у нас сегодня главная новость.
— Да, — засмеялся он, — может, даже фотографию мою дадут в «Экó де Пéрс». Страшный русский
казак умыкает осквернителя из убежища, чтобы порубить его на кебаб.
На мой вопрос, как он тут, только отмахнулся — прекрасно. Жду, когда лишат эполетов и
отправят домой. Разговор с полковником у них состоялся еще вчера.
— Поверишь ли, поначалу думал, он мне живьем голову откусит. Но нет, был на удивление
спокоен, как будто заранее знал, что случится. Только спросил: вы, господин поручик, осознаете ли
все последствия вашей эскапады?
— А ты что?
— А я говорю: сознаю, конечно. Теперь, господин полковник, шпицрутены, каторга, Сибирь,
виселица. Он поморщился и сказал, что лучше бы я юмор свой по назначению употреблял. Но, опять
же, не злобился, не кричал. Из чего делаю вывод, что уволят меня из бригады и отправят сизым
голубем на родину, в имение, яровые да озимые взращивать. А я и рад больше жизни, меня там
Полина ждет, соседского помещика дочка — я тебе про нее говорил уже. Все, брат, погуляли, хватит,
пора и остепениться. Женюсь, заведу детишек, после обеда буду читать журнал «Русский инвалид».
— А как же Европа, Париж?
— А женитьба Парижу не помеха. Собрал урожай, продал — да и в Париж!
И он захохотал во весь голос.
— А полковник не спрашивал, зачем ты всю эту катавасию устроил?
— Спрашивал, а как же. А я ему: изволите видеть, стало мне жалко осквернителя. Все-таки
соотечественник, компатриот, хоть и прищуренный слегка. Да и что он такого натворил, говорю? В
гарем залез? Эка невидаль! Вы сами, говорю, господин полковник, неужели молодым не были, к
барышням в окно не лазили?
— А он чего?
— А ничего. Плюнул да и велел меня под домашний арест поместить.
В конце концов, от штабс-ротмистра вышел я с легким сердцем. Кажется, с Б. все утряслось как
нельзя лучше.
Когда я вернулся в казармы, Калмыков сообщил мне, что меня желает видеть полковник. Ну, что
ж, желает, так желает. Я отправился к полковнику.
— Явились наконец — сказал он хмуро. — Поди, уже и с Плутархом своим повидались?
— Если вы про штабс-ротмистра, то он под домашним арестом, к нему никого не пускают.
Караваев поморщился.
— Что-то вы уж в каждой мелочи изволите запираться. Если спросить, вращается ли Земля вокруг
Солнца, и то, наверное, начнете отрицать. Ну да ладно. Я вот что хотел у вас выяснить: не
собираетесь ли вы вернуться к службе? А то у меня на три полка теперь один старший офицер.
— А нужно ли больше? — спросил я его задушевно. — Все равно до осени бригада неполная будет.
Если собрать всю наличность, меньше полка наберется. Урядники вполне справятся.
— Это вы капризничаете, или у вас серьезная причина? — спросил полковник.
— Серьезнее некуда — сказал я. — Бог даст, скоро все сами узнаете.
Караваев посмотрел на меня пронзительно.
— Будь моя воля, я бы вас никуда не отпустил. И поставил бы вас на место не то, что офицера, а
урядника. К сожалению, посланник велел пока оставить вас в покое. Что ж, подождем более удобного
момента.
С этими словами полковник отпустил меня на все четыре стороны.

[djjaz63]

Глава двенадцатая
Угрозы эндеруна
Дни шли за днями, но ничего ровным счетом не происходило. Б. отправили в Россию, шум, поднятый
похищением Ганцзалина, постепенно стих. Впрочем, скучать мне не приходилось — рядом была Элен.
Однако я ждал событий. И я их дождался.
Как-то утром я купил «Экó де Пéрс», развернул и замер. На второй полосе красовалось сообщение
о том, что туркменские племена имели наглость перейти границу и дерзостно напасть на мирных
скотоводов и землепашцев, находящихся на персидской стороне.
«Ага, — сказал я себе, — Ганцзалин зря времени не теряет». И отправился во дворец.
Шах сидел у себя темнее тучи. Когда ему доложили о моем приходе, он даже не пожелал
выходить. Но я знал, что это недолго продлится. Если он не потребовал казнить меня сразу, рано или
поздно непременно сменит гнев на милость. И, действительно, спустя минут десять меня провели
прямо к нему в опочивальню, где я уже бывал во время нашего славного расследования пропажи
фоторужья. Шах сидел прямо на полу, на подушках и смотрел в пол. С минуту я стоял возле двери
навытяжку, пока наконец он не соизволил поднять на меня глаза.
— Предатель, — сказал он. — Все русские — предатели.
— Ваше величество знает, что я жизнь за вас отдам, — отвечал я.
— Жизнь? — он хмыкнул. — Где ты был все эти дни, когда мне так нужна была твоя помощь и
поддержка?
— Я ротмистр Персидской казачьей бригады, у меня есть служебные обязанности… — начал было
я, но он только рукой махнул.
— Не ври мне — сказал он. — Ты не появляешься там неделями. Думаешь, я ничего не знаю про
твою английскую мадемуазель?
Я наклонил голову, сделав самый покаянный вид.
— Я мужчина, а мужчина нуждается в женщине. Кому как не вам знать это, ваше величество.
Он заулыбался и погрозил мне пальцем, потом опять помрачнел.
— Мои пограничники с туркменами ничего сделать не могут — сказал он. — Регулярная армия
недалеко от них ушла. Могла бы помочь ваша казачья бригада, но русский посланник упирается. Ваш
белый царь не хочет ссориться с туркменами. Их только что присоединили к России, если бригада
выйдет против них, получится, что русские воюют сами с собой. Нет, говорит ваш посланник, это
никак невозможно. И вот я, великий государь, тень Аллаха на земле, не властен даже над своей
собственной границей.
Я покачал головой, поцокал языком, состроил печальную физиономию, но Насер ад-Дин
прекратил мои метаморфозы.
— Хватит возводить очи горе — сказал он раздраженно, — я не за этим тебя позвал. Я знаю, что ты
умен, как шайтан, и всегда умеешь что-то придумать. Вокруг меня полно хитрецов, но мозги у них
работают, только если надо чего-нибудь украсть. А у тебя государственный ум, ты всегда знаешь, что
делать.
Я посмотрел на шаха с симпатией. Нет, он совсем не дурак, наш дорогой царь царей, и иногда это
сильно облегчает дело. Если бы он был еще хоть чуть-чуть последовательным. Но, впрочем, требовать
от перса последовательности смешно. Какая может быть последовательность, если на улице жара, а
дома тебя ждет кальян и гарем? Ну, раз у меня напрямую попросили совета, совесть моя чиста и
юлить нечего.
И я рассказал, что, по моим сведениям, в Персии есть прекрасная и вполне боеспособная армия,
ну, или, по меньшей мере, бригада. Это трехтысячное войско Зили-султана, которое он собрал у себя
в Исфахане и которое готовили немецкие инструкторы. Вот это самое войско, возглавляемое Зили-
султаном, и нужно отправить в провинцию Туркмен-Сахра, чтобы сокрушить непокорных туркмен с
той стороны границы. За мой план говорит еще и то, что Зили-султан был губернатором этой
провинции и знает ее лучше кого бы то ни было.
Султан слушал внимательно, под конец моей речи на устах у него заиграла улыбка.
— Ты прав — сказал он, — это хорошая мысль. Зили-султан пусть бьется с туркменами, заодно и
посмотрим, чего стоят немецкие инструкторы. Если он победит, что ж, отлично. Если нет — это
собьет с него спесь. Ты ведь наверняка знаешь, что он втайне мечтал стать моим наследником, хотя
решение принято, и на трон после меня воссядет Мозафареддин.
Я вежливо наклонил голову — не выражая, впрочем, явного предпочтения ни Мозафару, ни Зили-
султану.
— Знал бы ты, какая докука быть султаном и иметь кучу сыновей, — пожаловался шахиншах. —
Даже отпрыск от последней наложницы хочет сменить меня на троне. А что в итоге? В итоге
возникают партии разных наследников, эндерун и государство раздираются усобицами. Это так
неприятно, просто не знаю, что мне делать.
— О, это очень легко, ваше величество, — отвечал ему я. — Они борются за трон? Прекрасно.
Значит, вам нужно сделать так, чтобы трон не становился свободным.
Шах посмотрел на меня с интересом.
— И как же этого добиться? — спросил он.
— Не умирать, — отвечал я. — Ну, или по крайности объявить, что вы не собираетесь делать этого
в ближайшие тысячу лет. Не думаю, что кто-то осмелится вам возражать.
Шах улыбнулся каким-то своим мыслям.
— Ты знаешь — сказал он, — они такие дураки, что я не удивлюсь, если это средство подействует.
Правда, ненадолго. Им ведь будет скучно просто сидеть и наслаждаться жизнью, им непременно надо
плести интриги. Но, впрочем, ладно… Ты подсказал мне хороший план действий, и мы его
используем.
— Я лишь зеркало света мудрости шахиншаха… — начал было я, но Насер ад-Дин замахал на
меня руками.
— Иди-иди! Ты так поднаторел в лести, что еще немного — и мне придется назначить тебя
премьер-министром — сказал он ворчливо.
С почтительнейшими поклонами я покинул опочивальню шаха и устремился домой. Точнее, не
домой, а к Элен. Впрочем, уже какое-то время ее дом де-факто был моим, так что я не оговорился.
Конечно, мне бы следовало жить у себя, но с тех пор как Ганцзалин попал в тюрьму, некому стало
обустраивать мой холостяцкий быт. Брать персидского денщика или слугу я не хотел, и потому
просто переехал к Элен. Разумеется, после того, как она меня пригласила.
Правда, меня несколько смущало, что дом этот принадлежал ей с братом на двоих.
— А ты хоть раз видел здесь моего брата? — полюбопытствовала Элен. — Или хотя бы следы его
пребывания тут обнаружил?
— Это тоже меня смущает, — отвечал я. — Отчего он никогда не бывает дома?
— Опомнись, мой милый, — засмеялась моя нереида. — А отчего ты никогда не бываешь дома?
Или, по-твоему, мой брат — евнух?
Я почувствовал, что краснею. Почему же мы используем дедукцию только в расследованиях и
интригах, а в обыденной жизни ведем себя как дети малые?
Мы с Элен прекрасно провели время в моей любимой чайхане. Кофе, плов и кебабы здесь были
отличные. Конечно, шампанского тут не подавали, но шампанское мы прекрасно могли выпить и
дома. Элен щебетала, как птичка, и почти не язвила меня своим жалом.
— Куда ты спрятал Газолина? — спросила она между прочим.
— Есть одно укромное местечко, — отвечал я. — Пусть посидит, пока о нем не забудут.
Элен хмыкнула и заявила, что ждать в таком случае придется долго. Я возразил ей: после того, как
Газолин сбежал из тюрьмы, он превратился просто в азиата, которые, как известно, все на одно лицо.
Достаточно вырядить его ремесленником, и он будет выглядеть, как любой исфаханский китаец. В
тюрьме он держался молодцом, так что никто ничего о нем толком не знает. Но все равно, немного
побыть за пределами столицы ему будет полезно.
— Чем озабочен шахиншах? — полюбопытствовала Элен.
— Шаха одолевают туркмены, а справиться с ними он не способен.
— Ты ему что-нибудь подсказал?
— Да, предложил использовать для защиты армию Зили-султана…
Сказав это, я спохватился. Шпион, конечно, может болтать, но болтовня его не должна быть
содержательной. Болтовня шпиона — это лишь средство вызвать ответную болтовню, но
пробалтываться самому нельзя. Впрочем, что из того, что Элен это услышала? Она знала обо мне
вещи куда более опасные. Тем более, что слова мои, очевидно, совсем ее не заинтересовали.
Когда мы подходили к дому, нас ждал сюрприз. Неподалеку от ворот стояла знакомая мне
закрытая карета. Зоркая Элен разглядела ее даже раньше меня.
— А, — сказала она насмешливо, — это, кажется, твоя персидская прелестница!
— Подожди меня дома, — попросил я, а сам направился к карете. Дождавшись, пока Элен закроет
за собой двери, я залез в экипаж.
Ясмин сидела внутри, одетая по-европейски, в длинное желтое платье, лицо ее было прикрыто
лишь легкой вуалью. Однако даже в полутьме через вуаль было заметно, как она встревожена.
— Я пришла сказать, — голос ее вздрагивал, — пришла сказать, что вы подвергаете себя
чудовищной опасности.
Я только улыбнулся.
— Большей, чем когда меня пытались скинуть в пропасть?
— Вы не понимаете, — порывисто произнесла она. — Эндерун уже практически смирился с вашим
присутствием.
Вы
можете
дарить
шаху
бессмысленные
безделушки,
можете
искать
его
благорасположения, можете интриговать, можете даже шпионить. Все это ничего не значит. Но вы
обратили внимание Насер ад-Дина на Зили-султана. Вы сделали так, что он вынужден будет решать
туркменский вопрос. А это очень сложный вопрос, и наследник может с ним не справиться, уронив
себя в глазах шаха, народа и своих собственных покровителей.
— То есть британцев? — уточнил я.
Ясмин нетерпеливо топнула ножкой: как же я не вижу самых простых вещей? Или я совсем не
дорожу своей жизнью?
— Это не важно, — отвечал я, — гораздо интереснее, почему вы называете Зили-султана
наследником, когда наследник Мозафареддин?
— Эндерун так не считает. Законным наследником эндерун видит Зили-султана.
— Вы же сами говорили, что эндерун разделен.
— Говорила. Но наибольшая и самая влиятельная часть эндеруна считает именно так. И вам надо
прислушаться к ее мнению, если вы хотите дожить до старости.
Некоторое время я размышлял, потом взглянул на Ясмин.
— Спасибо за предупреждение — сказал я, — постараюсь быть осторожнее.
Она не дослушала меня, заговорила быстро, горячо.
— Вы не осознаете всей серьезности положения. Кто идет против эндеруна, тот обречен. Вас может
зарезать ножом религиозный фанатик. Или затоптать лошадь, которая внезапно понесла. Вы можете
погибнуть на охоте от случайного выстрела. На вас может упасть кирпич с крыши. Вы пойдете на
прогулку в горы и свалитесь в пропасть…
— Я не хожу на прогулку в горы, — прервал ее я.
— С того света вам будет трудно это доказать, — с досады она начала кусать губы. — Прошу вас,
Нестор, отступитесь. Это моя личная просьба. Отступитесь, умоляю вас!
Она говорила с таким жаром, что я заколебался.
— Но что я могу поделать теперь, шах ведь уже принял решение.
— Придумайте что-нибудь. Разубедите его. Ваше слово много для него значит. Используйте все
ваше влияние, речь идет о жизни и смерти.
Я пообещал ей что-нибудь придумать и полез вон из кареты. Когда я уже ступил на землю, она
отдернула занавеску на двери и сказала мне в спину негромко, но очень весомо:
— Эндерун способен на все. Если вы не покоритесь, его гнев падет на близких вам людей…
Я повернулся и взглянул на нее. Банальные угрозы сменились шантажом?
— А она красива, ваша англичанка — сказала Ясмин, с непонятной ненавистью сузив глаза. —
Будет жалко, если ее изуродуют. Правда, умирать тогда будет легче — не так обидно…
Она стукнула в стенку экипажа, кучер дернул вожжи, и карета быстро поехала прочь, грохоча
колесами по булыжникам. Я же остался стоять на мостовой в глубокой задумчивости.
Неважно, на чьей стороне выступает Ясмин, но предупреждение звучало пугающе. Нет, я не боялся
персов, они слишком ленивы, чтобы быть хорошими убийцами, а плохому до меня не дотянуться. Но
в стране жили и почти дикие племена, где полно было сорви-голов, за хорошие деньги способных
убить не только русского офицера, но и самого шахиншаха. Однако хуже всего, что они нащупали мое
слабое место. Пока Элен рядом, я скован по рукам и ногам. Конечно, я не могу ей все рассказать.
Значит, ее нужно увезти — и лучше всего за границу, в ту же самую Англию, например. Или в Париж.
Какая женщина откажется от того, чтобы поехать в Париж?
* * *
В дом я вошел с чрезвычайно мрачным видом, даже не пытаясь скрыть свою озабоченность. Элен
сидела на диване, подобрав ноги, и насмешливо глядела на меня.
— О, — сказала она, — какая необыкновенная суровость! Это твоя мадемуазель тебя так огорчила?
— Она не моя мадемуазель, у нас деловые отношения, — отрезал я.
— Хотела бы я взглянуть на эти отношения поближе, — Элен прищурила глаза и водила взглядом
по мне, как бы выцеливая, куда лучше выстрелить.
— Перестань ерничать — сказал я, — дело очень серьезное.
Элен немедленно заявила, что любит серьезные дела, и предложила мне открыть шампанское.
Мне, однако, было не до радостей жизни. Я рассказал ей, что мое положение любимца шахиншаха
снискало мне множество влиятельных врагов. И вот теперь враги взялись за меня всерьез.
— Они обещали тебя убить? — подняла брови Элен.
— Нет. Они обещали убить тебя.
На некоторое время воцарилось молчание. Мне тяжело было говорить такое Элен, но я должен
был напугать ее так, чтобы она согласилась уехать.
Секунды текли на удивление медленно. Наконец Элен тряхнула головой и улыбнулась.
— О чем ты говоришь, Нестор? Кто тут посмеет поднять руку на британскую подданную?
Боже мой… Меня всегда поражало чванство англичан, их убежденность в том, что если даже
самому ничтожному из них причинят хоть малейший вред, то вся королевская конница и вся
королевская рать немедленно объявят обидчику войну. Вот что значит империя, над которой не
заходит солнце! С другой стороны, Россия — тоже ведь империя не из последних. Так почему же мы
не имеем такой уверенности, как англичане? Скорее напротив, мы совершенно уверены, что случись
чего, расхлебывать любую кашу нам придется самим… Почему? Тайна сия велика есть. Велика и
обширна, примерно как и само отечество наше богоспасаемое.
Так или иначе кавалерийский натиск не удался, пришлось вести осаду по всем правилам. Я был
чрезвычайно убедителен, приводил неопровержимые аргументы, я даже прикрикнул пару раз на Элен
— но она оставалась совершенно спокойной, только посоветовала мне лечиться электричеством,
поскольку служба у шаха совершенно расшатала мои нервы.
Пришлось отступить — как минимум, на время. Ничего, думал я, твоя храбрость — до первого
серьезного испуга. Впрочем, я совершенно не хотел, чтобы Элен кто-то напугал, хоть серьезно, хоть в
шутку. Именно поэтому остаток вечера я был так озабочен, что даже Элен меня пожалела.
— Милый, — сказала она, — по-моему, ты не того боишься. Здесь, в Персии, надо бояться не
врагов, а доброжелателей.
Я удивился: что она имеет в виду?
— Очень просто, — продолжала Элен. — Подумай сам, кто такая эта персидская барышня? Откуда
она взялась и с какой стати тебя оберегает?
Разумеется, я не стал объяснять Элен, откуда взялась Ясмин, потому что это был именно тот
случай, когда во многом знании заключено много печали и меньше знаешь — крепче спишь. Однако
заверил ее, что Ясмин — человек надежный, проверенный, многим мне обязана и ничего, кроме
добра, мне не желает.
— Позволь, я объясню тебе положение вещей, о мой наивный младенец, — усмехнулась Элен, —
Когда женщина говорит, что она желает мужчине только добра, это значит, что она просто желает как
можно скорее им завладеть. Потому что только это, с ее точки зрения, и может считаться добром.
На это я пробормотал, что у нее мания. Не такое уж я сокровище, чтобы все женщины на свете
желали мной овладеть.
— А всем и не нужно, — очаровательно улыбнулась она. — Достаточно, чтобы тебя возжелала
одна — и ты уже пропал навек.
Услышав такое, я невольно подумал, что же будет с человеком, которого возжелают сразу
несколько женщин, как, скажем, нашего шахиншаха. Должно быть, его просто разорвут на клочки. Но
нет, Насер ад-Дин жив, здоров и сравнительно благополучен. Так, может быть, когда речь идет сразу
о нескольких женщинах, претендующих на одного мужчину, они нейтрализуют усилия друг друга?
Ничего этого, я, разумеется, не сказал Элен, иначе бы она взялась язвить меня еще сильнее. К
врагам нашим я больше не возвращался, и вечер прошел спокойно, совершенно по-семейному. Как,
впрочем, и весь следующий день.
А еще через день явился скороход из дворца. Шах требовал меня к себе по срочному делу.
— Мой бог, шах не может прожить без тебя и пары дней — говорила Элен, выбирая мне
сорочку. — Вот эта, кажется, подойдет… Тебя давно пора сделать премьер-министром.
Я пробурчал, что шах уже угрожал мне этим, но, пока я жив, премьер-министром у него будет
какой-нибудь другой горемыка. Например, нынешний великий визирь Мирза Юсуф-хан вполне
подходит для своей должности. Пользы от него никакой, но и вреда особенного тоже нет.
— Напрасно ты отказываешься, — заметила Элен. — Русский офицер на должности главного
визиря — это весьма экзотично. Я бы, пожалуй, вышла за тебя замуж и звалась бы госпожа великая
визирша. Потом мы бы с тобой устроили переворот и сами стали шахиншахами, основав новую
династию. Можно было пойти войной на Россию, захватить ее и заставить всех жителей курить
кальян, носить паранджу и ничего не делать.
— Ты опоздала — сказал я, застегивая запонки, — в России и так никто ничего не делает.
— Тогда можно было бы, наоборот, обязать всех твоих компатриотов работать от рассвета до
заката.
— В таком случае, госпожа главная визирша, мои компатриоты подняли бы бунт и погнали бы
тебя вон из России, как Наполеона в двенадцатом году…
Элен придирчиво оглядела меня и осталась довольна. Более того, она заявила, что я настоящий
лондонский денди. «Хочу выглядеть прилично, если меня сегодня убьют», — отшутился я. Впрочем,
менее всего я желал, чтобы шутка эта вышла пророческой.
* * *
В этот раз, выходя из дома, я вел себя крайне осторожно, стараясь держать в поле зрения все вокруг.
Впрочем, не думаю, что меня убили бы прямо сейчас. Предупреждения затем и даются, чтобы герой
имел возможность подумать, взвесить все здраво и только после этого с недрогнувшим сердцем
умереть на охоте или от случайно пущенного меткой рукой булыжника. Я же пока все еще находился
между сциллой сомнения и харибдой самоуверенности. Отступить сейчас, когда все идет так хорошо
и миссия моя вышла к финишу? Нет, это невозможно. С другой стороны, умирать тоже не очень-то
хочется. Так или иначе посмотрим сначала, что нужно шахиншаху. Может быть, как раз сегодняшний
день подскажет мне правильную линию поведения.
Когда я вошел во дворец, меня сразу провели к повелителю. Насер ад-Дин сидел на диване, рядом
с ним стоял перс плотного сложения, в мундире с белой перевязью, с эполетами и орденами, моих
примерно лет. Я сразу узнал Зили-султана, которого до того видел лишь на фотографии. Он был
похож на отца, с той только разницей, что вид у шахиншаха был обычно безмятежный, а вот у его
сына взгляд был тяжелый, а лицо — хмурое. И усы его, в отличие от шахских, не торчали
параллельно земной поверхности, а как бы обтекали рот, спускаясь немного книзу. Он посмотрел на
меня высокомерно и без особенного интереса. Я заметил то, чего не было на фотографиях: один глаз
его косил, что придавало лицу принца какую-то зверскую свирепость.
— Я смотрю, ты не торопишься на зов повелителя, — с легким неудовольствием заметил Насер ад-
Дин.
— Я прибыл так быстро, как только позволил Всевышний, — с поклоном отвечал я.
Шах Каджар нахмурился.
— Однако наглость твоя не знает границ. Неужели ты думаешь, что Аллах лично занимается
твоими делами и решает, к какому времени тебе быть во дворце?
— Нет, конечно, — отвечал я. — Но Аллах, безусловно, занимается вашими делами и потому
решает, кому и когда нужно явиться пред светлые очи вашего величества.
— Вывернулся, — хмыкнул Насер ад-Дин. Потом повернулся к сыну: — Вот, позволь представить
тебе моего доблестного мирпенджа, умнейшего и хитрейшего изо всех русских, которых я встречал.
Его зовут Нестор-дженаб, он ротмистр моего казачьего войска. А это, как ты уже и сам догадался, мой
сын, губернатор Исфахана Масуд Мирза Зелл-э Султан. Тот самый, которого ты посоветовал привлечь
к битве с туркменами.
Какой-то странный огонь зажегся в глазах Зили-султана, и он медленно проговорил:
— Умнейший? Умнее даже полковника Домонтовича?
— Во всяком случае, не глупее, — отвечал шах, недовольный, что его поставили в неудобное
положение необходимостью сравнивать меня с полковником. — Впрочем, как вы догадываетесь, я вас
тут собрал не затем, чтобы решать, кто умнее и кто хитрее. Ты, сын, пойдешь войной против наглых и
богомерзких туркмен, а ты, Нестор, будешь его военным советником.
Мы невольно переглянулись с Зили-султаном. Я прочел в его глазах растерянность. Нечто
похожее, я полагаю, прочел и он в моих глазах. И в самом деле я был ошарашен. Конечно, я понимал,
что мне придется ехать к полю битвы. Это нужно было хотя бы затем, чтобы наблюдать за войском
Зили-султана, не пропустить появление пулемета Максима и даже, чем черт не шутит, попытку
захвата власти. Однако я собирался ехать за Зили-султаном частным образом. Меня же посылали в
совершенно официальном качестве — и я не понимал, чего в этом больше, хорошего или дурного. С
одной стороны, я смогу шпионить на совершенно законных основаниях, и возможностей для этого у
меня будет больше. С другой — и внимание ко мне теперь будет гораздо более пристальное.
Одновременно со мной о чем-то размышлял и Зили-султан. Судя по лицу, мысли его были
недобрыми. По-прежнему глядя на меня, он вдруг хищно улыбнулся. В самом деле даже если он не
знал, кто я такой и зачем тут появился, любить русского офицера у него не было никаких оснований.
И я невольно подумал, что окажусь с принцем один на один, без защиты шаха, на окраине империи,
да еще в таких обстоятельствах, когда случайная пуля может прилететь с любой стороны.
«Пропал», — подумал я меланхолически. Всякий, кто имел хоть некоторое представление о
гневливом и мстительном характере принца, наверняка бы со мной согласился.
Впрочем, во всей этой ситуации был один плюс: если я и умру, то не от интриг эндеруна, а как
личный враг Зили-султана.
Но тут снова возвысил властительный голос сам царь царей.
— Береги его как зеницу ока, — внушительно сказал он, обращаясь к принцу. — Если хоть один
волос упадет с его головы, ты мне за это ответишь. На войну с Россией в этом случае пойдешь один —
сам будешь и войском, и генералом. Все ли тебе ясно, сын мой?
— Мне все ясно, ваше величество, — сквозь зубы процедил Масуд Мирза, не глядя уже на меня.
И я понял, что не зря испытывал теплое чувство к Насер ад-Дину. Да, он бросил меня в пасть льву,
но он же и позаботился о том, чтобы лев не сожрал меня сразу. После такой угрозы Зили-султан,
знающий непредсказуемый нрав шахиншаха, пожалуй, поостережется отправлять меня на тот свет. А
если так, то, наверное, все, что ни делается, к лучшему. И хотя звание советника Зили-султана куда
менее почетно, чем неофициальный статус фаворита шахиншаха, но для решения моей задачи оно
куда удобнее. Может быть, теперь хотя бы эндерун оставит меня в покое…
* * *
Когда я сообщил о своей новой должности Элен, она пришла в неожиданный восторг.
— Прекрасно, — воскликнула она. — Я поеду с тобой.
— В каком качестве? — удивился я.
— Неважно, — отмахнулась она. — Например, сестрой милосердия. Буду перевязывать раны
нашим храбрым персидским воинам. Не бойся, я не ограничу твоей свободы. Я даже жить буду
отдельно.
Я пожал плечами: зачем же тогда вообще ехать со мной?
— Ты же сам говорил, что за нами охотятся могущественные враги и что мне нужно куда-то
скрыться.
— Да, но под «куда-то» я разумел Британию, на худой конец — континентальную Европу. А ты
собралась на театр военных действий.
Она посмотрела на меня сердито: ты просишь, чтобы я уехала, а когда я соглашаюсь, ты все равно
недоволен. Просто признайся, что я тебе надоела и ты хочешь от меня избавиться?
— От тебя невозможно избавиться — сказал я. — Делай как знаешь. Но имей в виду, с этого
момента я умываю руки и больше не отвечаю за твою безопасность.
— Не волнуйся, милый, — проворковала она. — На театре военных действий достать нас твоим
врагам будет гораздо труднее. Тут выигрывает тот, кто стреляет первым.
— А ты умеешь стрелять?
Она только плечиком дернула.
— Разумеется. Я же тебе еще при первой встрече сказала, что я амазонка.
— Ты сказала, что ты эмансипэ…
— Это одно и то же, — отмахнулась Элен.
Я пожал плечами — пусть так. В конце концов, бессмысленно спорить с женщиной, особенно если
она амазонка. Она ведь и выстрелить может.

[djjaz63]

Глава тринадцатая
Принц Персии
Элен сдержала свое слово — в Туркмен-Сахру она отправилась самостоятельно, и мне даже не
пришлось думать о ее обустройстве. Она как-то очень просто устроилась в персидском лазарете, чему
тамошние сестры были, разумеется, ужасно рады: все-таки настоящая английская леди. Их счастье,
что они не знали, какие фокусы эта леди способна вытворять в постели. Впрочем, представление об
англичанках как об особах чопорных, холодных и лишенных темперамента, мне кажется, не
соответствует действительности и, судя по всему, выдумано француженками, чтобы на этом скучном
фоне блистать и первенствовать еще более безусловно. Мне же повезло — в лице Элен я имел дело с
француженкой и англичанкой одновременно. Так что скучать мне не приходилось.
Мне, впрочем, и без того было некогда предаваться скуке. Я рассудил, что, несмотря на то, что я
играю против Зили-султана, точнее, именно поэтому мне нужно с ним подружиться. Сделать это
оказалось не так сложно: старший сын шахиншаха любил поговорить об английской политике и
вообще о жизни в Британии. Я сообщил ему, что чрезвычайно уважаю английскую нацию как нацию
первопроходцев и героев. Более того, я даже имел удовольствие быть представленным королеве
Виктории, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. Зили-султан не удержался и
похвастался, что стал рыцарем ордена «Звезда Индии», который ему недавно вручили англичане. По
его словам, такого ордена нет больше ни у кого в Персии — ни у одного из его братьев, ни даже у
самого шахиншаха.
Я вспомнил наш разговор с Гирсом. Очевидно, что, вручая орден Зили-султану, но обойдя им
Мозафара, англичане ясно дали понять, чью сторону они намерены держать в споре за персидское
наследство.
Примерно то же самое я сказал и вслух.
— Ваше высочество, «Звезда Индии» — чрезвычайно высокая награда и очень ценная. Тот факт,
что британцы вручили ее вам одному, ясно говорит, что они видят в вас не только большого
политика, но и будущее Персии.
Принц протестующе поднял руку.
— Нет-нет, — сказал он решительно. — Будущее Персии — это мой отец и мой брат. Я — лишь
тень правителя, о чем ясно свидетельствует и мое имя.
— Ваше имя свидетельствует о том, что вы должны были бы занять трон шахиншаха после смерти
вашего отца, — отвечал я с подчеркнутой прямотой. — К сожалению, Россией правят не самые
разумные люди. Они почему-то сделали ставку на вашего брата. Но англичане куда рассудительнее,
они не девают опрометчивых шагов и понимают, кто на что способен и на кого стоит возлагать
надежды.
В ответ на эту мою пламенную речь Зили-султан предпочел просто промолчать, из чего стало ясно,
что тема престолонаследия — вещь для него чрезвычайно болезненная.
Надо сказать, что вокруг принца вертелось некоторое количество английских офицеров. Сначала
они косились на меня с подозрением, ну как же, я ведь дёти сáвидж кóзак[11], грязный дикий казак из
заснеженной России. Впрочем, вскоре они сменили гнев на милость. Это случилось после того, как я
стал угощать их вином и играть в карты, проигрывая по маленькой. Всем этим я быстро снискал себе
репутацию славного парня и почти британца, хотя, к сожалению, и славянина по крови. Хороших
игроков среди англичан не было, так что проигрыши давались мне не без труда: иной раз
приходилось делать совершенно дурацкие ошибки. Однако, кажется, внимания не это никто не
обращал.
Единственный, кто смотрел на меня неприязненно, был полковник Джордж Олдридж —
подлинная карикатура на всех сразу английских полковников: высокий, сухопарый, чопорный, с
выражением лица, как говорил Гоголь, геморроидальным. Однако геморроидальным было не только
его лицо, а и все поведение. Он вечно что-то брюзжал себе под нос, вечно был всем недоволен, его
недолюбливали даже его собственные офицеры. Он постоянно пытался как-то задеть меня и
безостановочно иронизировал на мой счет.
— Ну, что скажет об этом казацкая наука в лице нашего ротмистра? — сузив глаза, брюзгливо
бурчал он, когда туркмены в очередной раз разносили нашу конницу.
Когда же военных действий не было, он донимал меня вопросами вроде: «знают ли уже казаки, что
Земля вращается вокруг Солнца и что они думают про таблицу умножения?» Подобные пассажи
казались ему чрезвычайно язвительными и остроумными. В конце концов, мне это надоело, и я
отвечал, что с таким интересом к естественным наукам ему надо не изображать из себя офицера, а
сидеть дома и ковыряться в старых фолиантах. Впрочем, это не поздно сделать и сейчас, потому что
война ему противопоказана — он явно происходит из числа так называемых диванных полковников,
получивших свои погоны за пустопорожние разговоры.
Побледневший от злобы Олдридж секунду сверлил меня яростным взором, потом схватился за
эфес своей сабли и пролаял:
— Дуэль! Я научу вас вежливости, мальчишка!
— Простите, полковник, — отвечал я холодно, — но вызов ваш принять я не в состоянии. Я
являюсь отпрыском очень древней фамилии, знатность которой соответствует английскому
герцогству. Поэтому не могу я скрещивать сабли со всяким мужичьем: вы ведь, судя по вашим
манерам, даже не дворянин.
Беснующегося полковника оттащили сами же британские офицеры. До того, как его вывели из
офицерской палатки, он еще успел крикнуть: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!» Вот уж
не думал, что такое сухое и скучное существо способно испытывать столь сильные эмоции.
Что же касается военных действий как таковых, тут происходило примерно то, чего я и ждал.
Пехотинцы персидские, даже и вымуштрованные немцами, туркменам были не по зубам. Кавалеристы
же, хоть и обладали некоторой лихостью, однако начисто лишены были рационального мышления.
Это была подлинно дикая конница, которая просто неслась лавой по прямой, как выпущенный из
пушки снаряд. Прирожденные наездники туркмены на своих ахалтекинцах легко уходили от
персидской кавалерии, а потом, внезапно зайдя с тыла, наносили ей чувствительный урон.
— Год дэмд! — бранились британцы, наблюдая это избиение младенцев, а некоторые даже
порывались сами пойти в атаку, но, впрочем, быстро остывали: никому не хотелось бесславно сгинуть
в бою с дикарями, да и командование английское не поощряло такой лихости. Британия не
собиралась вмешиваться в междоусобные войны персов и туркмен, которые, к тому же, недавно
перешли под руку российской короны.
Зили-султан ходил мрачнее тучи: на горизонте маячил явный разгром всей его армии. Дело дошло
до того, что туркмены имели наглость нападать на нас первыми. Визжа и вращая саблями, их
бешеная орда выкатывала из-за горизонта и неслась прямо на наши укрепления. Разрозненная и
вялая стрельба персидской пехоты из пистонных ружей не приносила врагу сколько-нибудь заметного
ущерба, зато сами туркмены, ворвавшись в наш лагерь, рубили налево и направо, так что ставку
командующего и лазарет пришлось передвинуть поглубже в тыл.
С каждым днем Зили-султан падал духом все больше и больше. Лазарет заполнился почти битком,
а боеспособных солдат становилось все меньше. Маленькая победоносная кампания превратилась в
болото, готовое утопить в себе и будущую славу принца, и его нынешнюю самоуверенность. Депеши
от шахиншаха, где тот вопрошал, когда же возлюбленный сын его разобьет зловредных туркмен и
воротится в его отеческие объятия, только усугубляли дело.
На мой взгляд, сейчас было самое время обратиться к британскому оружию — и в первую очередь
к пулемету Максима. Если, конечно, Гирс был прав, и его уже доставили Зили-султану. Вот только
мне не хотелось самому заводить об этом речь: наш милый принц оказался человеком куда более
подозрительным, чем его отец шахиншах. И это неудивительно, все-таки шахиншах был тенью Аллаха
на земле, а принц — всего только тенью этой тени. Так или иначе нельзя было вмешиваться самому,
надо было подкинуть нужную идею через кого-то.
Во время очередной пульки в офицерском шатре я небрежно заметил, что, действуя варварскими
методами, варваров не победить. Если бы у нас были не устаревшие пистонные ружья, а современное
русское или британское вооружение, тогда туркмен можно было бы разнести в клочья.
— Но где же его взять, это вооружение? — спросил молоденький лейтенант Коулман.
Я только плечами пожал.
Тем не менее стрела моя попала в цель. Правда, последствия были несколько неожиданными. В
тот же вечер меня вызвал к себе в ставку Зили-султан. Когда я явился, наш командующий сидел в
кресле, бессильно уронив руки, и смотрел в пол. С минуту, наверное, я стоял напротив него, ничего
не говоря. Наконец ресницы его дрогнули.
— Так вы полагаете, что с хорошим вооружением мы бы легко справились с туркменами? —
проговорил Зили-султан без всякого выражения.
Я отвечал, что это не я так полагаю, а современная военная наука.
— Откуда же, по-вашему, мне взять это вооружение? — продолжал принц.
В этом вопросе я почувствовал опасный подвох, поэтому отвечал осторожно, в том духе, что
поставка оружия сейчас едва ли решит все проблемы. Дело в том, что переговоры о поставках и сама
перевозка оружия из Европы займет не одну неделю, возможно даже, речь пойдет о месяцах. За это
время положение наше так ухудшится, что нам и оружие никакое не поможет.
— Ну, а если бы удалось доставить оружие в пять-шесть дней? — спросил принц.
— Это другое дело — сказал я.
Принц встал с кресла и прошелся по комнате, тяжело ступая на шелковые ковры.
— Я мог бы достать это оружие — сказал он, — и достать его в кратчайшие сроки. Однако у меня
много врагов. Если оружие будет у меня, пройдет слух, что я вооружаюсь — но не против туркмен, а
против собственного отца.
«Вот это откровенность!» — подумал я, а вслух сказал:
— Какие же у его величества основания не доверять вам?
— Их больше, чем достаточно, — отрезал принц. — Начать хотя бы с того, что я первый в очереди
на трон. Однако добром трон мне не отдадут, он предназначен для моего брата.
«Ладно, — подумал я, — раз уж мы сегодня говорим напрямик, я тоже не буду вилять».
— Скажите, ваше высочество, а вы сами разве не хотели бы занять трон после вашего отца? —
спросил я, стараясь осторожностью тона смягчить прямоту, почти грубость самого вопроса.
Зили-султан взглянул на меня. Теперь глаз его косил сильнее, чем обычно, а сам вид принца
сделался страшен. Он схватился за эфес своей шашки, яростно вырвал ее из ножен и поднес к моему
носу. Секунду он стоял так, словно чего-то ожидая, потом закричал:
— Читай же!
Я скосил глаза на лезвие шашки и увидел там надпись…
— Простите, ваше высочество, но ни по-персидски, ни по-арабски я не читаю.
— Здесь написано: «Кто взойдет на престол, будет зарублен этой шашкой», — рявкнул принц.
Несколько секунд мы не отрывали взглядов друг от друга.
— По-моему, сказано исчерпывающе, — негромко проговорил Зили-султан, вкладывая шашку
обратно в ножны.
«По-моему, тоже, — подумал я. — Можно считать это признанием в преступном умысле. Вот
только достаточно ли будет этого для осуждения принца? Мало ли, кто и что пишет на шашках. Нет,
тут нужно что-то более определенное…»
Этим определенным могло стать появление английского оружия у армии Зили-султана. И, судя по
всему, наш принц уже принял нелегкое решение. Это означало, что мое дело теперь — сидеть тихо и
наблюдать за развитием событий.
* * *
В ожидании оружия, которое, как легко догадаться, повезут не из Британии, а из Исфахана, армия
Зили-султана окопалась и перешла в глухую оборону. Потери наши сразу уменьшились, а вместе с
ними уменьшилось и самоуважение.
— Сидим тут, как крысы в трюме, а эти варвары гуляют прямо по нашим головам! — бранился
даже полковник Олдридж.
Я не удержался от того, чтобы не посоветовать ему вскочить на лошадь и лично пойти в атаку. Тот
даже не взглянул на меня в ответ. После неудачного вызова, когда неожиданно для всех выяснилось,
что я настолько знатен, что простых британских полковников просто за людей не считаю, он
предпочитал меня вовсе не замечать. Однако все-таки не сдержался и минут через пять, когда все уже
забыли о том, что я сказал, заявил, что готов пойти в атаку, если я составлю ему компанию.
Все англичане с любопытством поглядели на меня. Я хотел было сказать в ответ что-то
язвительное, но вдруг подумал, что мысль эта не такая глупая, как могло показаться. Разумеется, ни в
какую атаку я бы не пошел, но вот пробраться к туркменам и взять у них языка было бы совсем
неплохо. И не для того, разумеется, чтобы выяснить их численность и вооружение — все вооружение
их было выставлено напоказ. Языка я хотел взять из личной надобности. Дело в том, что после
удачно проведенной провокации Ганцзалин так и не появился на горизонте. Все попытки выяснить
что-то у местных племен, которых Ганцзалин водил за границу против туркмен, ни к чему не
привели: очевидно, их вожди опасались быть наказанными за самоуправство и держали язык за
зубами.
Зная некоторую невезучесть моего помощника, я не мог отогнать от себя дурных мыслей. Он
способен был перебить роту врагов и, споткнувшись, упасть на лезвие шашки.
— Ну что ж, пожалуй — сказал я, не глядя на полковника. — Можно и в атаку. Однако условия
обсудим тет-а-тет…
Несчастный полковник побелел от ужаса. Разумеется, он никак не мог ожидать, что русский
офицер, всегда такой рассудительный, согласится на совершенно самоубийственный шаг. Лейтенанта
Коулмана, однако, больше интересовало другое.
— Почему же это с глазу на глаз? — удивился он. — Вы полагаете, среди нас может быть
предатель?
В палатке раздался возмущенный гул. Олдридж немного воспрянул духом: может быть, меня
сейчас вызовут на дуэль все офицеры по очереди, и тогда уже мне будет не до вылазок к врагу.
— Господа, все вы тут джентльмены, и среди вас нет ни одного предателя — я в этом совершенно
убежден! — мой голос перекрыл недовольный гул. — Однако кто может сказать то же самое обо всем
лагере? Кто знает, не стоит ли сейчас возле палатки изменник и не подслушивает ли нас тайком? А
если даже и не стоит именно сейчас, кто может быть уверен, что он не появится там через
полминуты. Нет, господа, при всем уважении, но план нашей вылазки мы с полковником обсудим
один на один. Впрочем, я готов взять свидетеля. Выбирайте достойного, господа.
Разумеется, достойны были все, поэтому выбрали фигуру наименее претенциозную, а именно —
юного лейтенанта Коулмана. Мы с ним и с Олдриджем удалились, как сказали бы раньше, под сень
струй, или, проще говоря, вышли из палатки на воздух.
— Господа, — сказал Коулман, — полагаю, что идти вдвоем в атаку против туркмен — чистое
самоубийство…
— Совершенно с вами согласен, Роберт, — перебил его я, — а потому предлагаю изменить
характер вылазки. Мы с полковником не пойдем в атаку, но пойдем в разведку и добудем языка.
Коулман только руками развел: для чего вам туркменский пленный, что он может сообщить
интересного? Планы своего командования? Но ведь у них нет никаких планов, кроме как налететь с
дикими криками, что-то украсть и умчаться обратно в степь. Вот и вся их стратегия, и ради этого вы
подвергнете свою жизнь опасности?
— Я немного знаю туркмен и уверяю вас, Роберт, они далеко не так просты, — отвечал я веско. —
Это во-первых. Во-вторых, что вы еще можете нам предложить? Отступить от нашего предприятия, не
потеряв чести, мы не можем, не так ли, полковник?
Олдридж стоял белый как мел, но у него все-таки достало сил кивнуть.
— Таким образом, — продолжал я, — у нас остается два варианта — кавалерийская атака или
вылазка за языком. Я голосую за вылазку. Что скажете, Олдридж?
Полковник, уже понявший, что свидание с врагом неизбежно, и потому совершенно потерявший
дар речи, снова слабо кивнул. В конце концов, вылазка к противнику под покровом тьмы оставляла
некоторые шансы, чего нельзя было сказать о кавалерийской атаке. Оставалось понять, когда именно
мы отправимся за языком. Я сказал Олдриджу, что надо ждать ночи безлунной или, по крайней мере,
облачной — так, чтобы было темно. Полковник согласился со мной, и не из соображений разума, а
просто потому, что не имел сил возражать.
К его чести надо сказать, что он довольно быстро пришел в себя и снова обрел самообладание,
хотя и поглядывал на меня с некоторым страхом, очевидно, не понимая, чего еще от меня можно
ждать. Как известно, на войне нет хуже врага, чем друг, который тебе не доверяет: он может наделать
глупостей просто от испуга. Поэтому я решил насколько возможно успокоить беднягу.
— Послушайте, Джордж — сказал я ему, как только мы остались наедине. — Я признаю, что вел
себя с вами небезупречно, и хотел бы извиниться. Возможно, один из нас не вернется из вылазки, а,
может быть, мы оба найдем там свой конец. Поэтому я хочу, чтобы между нами не было неясностей, и
еще раз повторяю: мне жаль, что я так с вами обходился.
На губах полковника немедленно загуляла снисходительная усмешка, и он даже осмелился
хлопнуть меня по плечу.
— Оставьте, ротмистр — сказал он. — Все это пустое. Считайте, что ваши извинения приняты, и
останемся друзьями.
Это были не совсем те слова, которых я ожидал, ну, да человека переделать очень непросто. Как
говорится, и на том спасибо.
* * *
Первая ночь, вторая и третья были светлыми, и мы не решились двинуться на разведку. А вот на
четвертую тучи заволокли небо. Казалось, за пределами нашего лагеря степь опрокидывалась прямо в
космос — беззвездный, черный. На полпути от нас к туркменскому лагерю — точнее, к тому месту,
где мы рассчитывали его обнаружить — рос редкий можжевеловый лесок. Да этого места я
рассчитывал доехать на конях, а дальше — как Бог даст.
На первом этапе мы почти ничем не рисковали. Пушек у туркмен не было, да и кому бы пришло в
голову бить из пушек по двум всадникам. По нам могли начать стрелять часовые, но это бы случилось
уже ближе к лагерю — да и то в том только случае, если бы нас заметили заранее. А разглядеть нас в
этой безлунной тьме не смог бы даже острый глаз кочевника — и им, и нам больше приходилось
полагаться на слух, а не на зрение.
Я не собирался геройствовать без причины и проникать в лагерь туркмен глубоко. Мне достаточно
было захватить простого часового: он либо слышал что-то о Ганцзалине, и тогда можно планировать
наши действия дальше, либо ничего о нем не знает и тогда, опять же, нужно будет что-то
придумывать. Правда, взять туркменского часового — дело не такое простое: я слышал, что они редко
стоят, скорее уж сядут или лягут, и тогда обнаружить их в степи гораздо труднее.
Я предполагал, что при подходе к лагерю туркмен нам придется ползти прямо по земле, поэтому
взял простую полевую форму. Олдридж же так и отправился в мундире с эполетами, словно на
смотру. Замечаний ему делать я не стал — все-таки старший офицер, хоть и британец. А кроме того,
нужно думать головой, даже если ты и полковник.
Мы, как и положено, обмотали лошадиные копыта ветошью и пустились в путь. Недавно прошел
дождь, и земля была мягкая, так что нас и без того не было слышно. Но если уж геройствовать, тот
делать это надо как положено, то есть очень осторожно. В конце концов, тряпки всегда можно
размотать, а лишняя предосторожность никому не повредит.
Чтобы не плутать, я сориентировался по компасу и на всякий случай запомнил, что ветер дует мне
в правую щеку. Ветер, разумеется, мог смениться, но с левой стороны от нас располагалось море, и
ветер с моря был бы более влажным, а с правой стороны — степь, и оттуда ветер дул сухой и жаркий.
Полковник о таких тонкостях даже не думал: он то ли целиком полагался на меня, то ли просто
никогда не ездил в штатные рекогносцировки. Впрочем, какие могут быть рекогносцировки, если
эполеты свои он получил в Британии, а в Персию явился просто за чинами и наградами.
— Как вы будете разговаривать с пленным? — вдруг спросил полковник. — На каком языке?
— Ш-ш, — сказал я. — Мы в разведке, а это значит, что говорим только в случае крайней
необходимости — и по сигналу.
Меньше всего меня волновали трудности перевода. Туркменский относится к той же огузской
группе, что и тюркский, на котором говорил шахиншах, а его я понимал прекрасно.
Довольно скоро мы подъехали к можжевеловому леску и осторожно въехали в него. Порывом
ветра полковнику едва не снесло фуражку. Внезапно вороной, на котором я ехал, заволновался и
тихонечко заржал. Я поднял руку, давая полковнику знак замереть на месте. Мы застыли,
вслушиваясь в ночную тишину. Коня мог напугать леопард или волк, но тогда, скорее всего, он бы
зафыркал и задрожал бы от возбуждения.
Вороной снова заржал — негромко, нежно, и тут же среди деревьев раздалось ответное ржание.
— Назад! — крикнул я, понукая своего жеребца, но тут же вокруг нас загрохотало, запели пули,
защелкали затворы, раздались гортанные крики. Ночь превратилась в изогнутый, воющий, дикий
хаос.
— На землю, — крикнул я полковнику, — живо!
Я спрыгнул с коня и сразу припал к земле, но Олдридж спешиться не успел. Его лошадь
подстрелили, она, падая, придавила полковнику ногу. Тот стонал, прижатый лошадиной тушей.
Спустя секунду вокруг зажглись факелы, и я увидел направленные на нас винтовки. Я тут же поднял
левую руку вверх, а правую, в которой держал револьвер, уткнул в голову полковнику.
— Не стреляйте, — крикнул я по-тюркски, — я русский офицер! Я взял в плен английского
полковника!
— Что вы делаете? — недоуменно заговорил Олдридж, — что вы… мы же вместе…
Я ударил его револьвером между лопаток так, что он съежился.
— Молчите, идиот, — прошептал я, — иначе мы оба пропали.
И снова приставил револьвер к его голове и решительно взвел курок…

[djjaz63]

Глава четырнадцатая
Туркменский плен
Признаюсь, я совершил глупость. Мне даже в голову не пришло, что беспечные туркмены могли
спрятать в леске постоянный дозор! Столкнувшись с врагом столь внезапно, мне пришлось выбирать
— либо сопротивляться и умереть, либо попробовать сыграть в сложную игру. Я выбрал второе.
Конечно, я рисковал. Я не знал точно, с каким из туркменских племен имею дело. Кочевые
западные туркмены и прикаспийцы относились к русским хорошо. Но если речь пошла бы, например,
о текинцах, то сейчас скорее Олдридж должен был держать меня на мушке.
К счастью, риск оправдал себя. Поняв, что имеют дело с русским, да еще к тому же взявшим в плен
английского полковника, туркмены повели себя спокойно. Особенной радости они не выразили, но
связывать меня не стали, оставили свободным. А вот несчастного Олдриджа спеленали, как
младенца. Кричал он при этом ужасно, да еще и поносил меня на чем свет стоит, называя предателем
и изменником — до тех пор, пока ему не заткнули рот кляпом. Я сочувствовал ему всей душой, но
помочь ничем не мог.
Туркмены довезли нас до лагеря (Олдриджа просто перебросили через седло, меня усадили на
лошадь позади одного из воинов). Тут нас разделили. Мне дали спешиться, а полковника повезли
дальше. Это меня несколько обеспокоило. Конечно, я не думал, что полковника тут же казнят — за
него можно было взять неплохой выкуп, но мне не хотелось оставлять беднягу один на один с
кочевниками. В конце концов, в том, что его взяли в плен, была моя вина.
— Его надо допросить — сказал я начальнику туркменского поста, но он только отмахнулся.
Уже пешком меня повели через лагерь. Конечно, можно было попробовать сбежать — но как
бросить на произвол судьбы несчастного Олдриджа? Когда мы подошли к большой юрте, я понял, что
мы прибыли к здешнему командиру, возможно даже, к племенному хану.
Так оно и было. Меня ввели в юрту, там, на полу, прямо на узорчатых кошмах сидел здешний
военный командир. На голове его красовалась круглая черная папаха, он зябко кутался в халат. Из-
под халата видны были широкие штаны и сложенные по-турецки ноги в кожаных сапогах. Густая
борода и внимательный взгляд исподлобья завершали картину.
— Здравствуй, хан — сказал я по-тюркски.
— Рюськи? — спросил хан.
— Да, я русский офицер, — отвечал я, сообразив, что он меня испытывает — точно ли я русский
или только выдаю себя за него.
Хан кивнул и перешел на родной язык.
— Зови меня Ходжи-бай, — велел он.
Я наклонил голову, показывая, что понял его.
— Что ты здесь делаешь?
На этот вопрос у меня имелся ответ — было время подумать, пока нас с полковником сюда везли.
Я рассказал историю, которая бы показалась дикой любому цивилизованному человеку, но не
туркменскому воину.
Суть всей истории состояла в следующем. После того, как на границе начался конфликт между
туркменами и персами, шахиншах отправил сюда своего сына и его войско. Вместе с принцем
поехали английские советники. Русские советники не поехали, поскольку воевать русским с
туркменами сейчас, когда туркмены присоединяются к России — это все равно, что воевать с самими
собой. Однако русский посланник попросил меня отправиться в Туркмен-Сахру в качестве своего рода
инспектора — наблюдать, чтобы цивилизованные нормы войны не были нарушены со стороны Персии
по отношению к нашим союзникам туркменам.
Я по мере моих скромных сил выполнял свою миссию, однако англичане отнеслись ко мне плохо.
Хуже всего вел себя их полковник, он даже позволял себе унижать меня. Поскольку он старше меня по
званию, я не мог вызвать его на дуэль (тут я немного приврал, но вряд ли туркменский бай знал
картельный кодекс) и не мог воздействовать на него другими способами. Обращение напрямую к
Зили-султану также ничего не дало: принц любит англичан и не любит русских. И тогда я решил
отомстить полковнику по-своему: взять его в плен и сдать туркменам, которых чрезвычайно уважаю
как могучих и храбрых воинов.
Пока я произносил этот пламенный монолог, бай глядел на меня, не моргая. Но, видимо, я был
убедителен, потому что к концу истории он немного отмяк и даже позволил себе улыбнуться: ему
явно пришлась по душе азиатская изощренность моей мести.
— Мне нравится твоя искренность — сказал бай, — и ты поступил, как умный человек. Но мне
нужно будет спросить у тебя кое о чем.
И он стал расспрашивать меня о состоянии войска Зили-султана. Отвечал я на его вопросы
подробно и исчерпывающе, не стараясь ничего утаить. Не исключено, что в нашем лагере имеются у
него лазутчики из числа персов, так что сравнивать ему есть с чем. Да, между нами говоря, и
скрывать там было особенно нечего. Вот разве что Зили-султан все-таки решился и выписал из
Исфахана пулемет. Но об этом, думаю, кроме самого султана пока никто не знает.
Закончив с расспросами про Зили-султана, хан велел подать кислого верблюжьего молока и
угостил меня. Мы разговаривали уже почти по-приятельски, он расспрашивал меня о политике белого
царя и что тот собирается делать с Туркестаном. Отвечал я осторожно, упирал на то, что белый царь,
очевидно, предоставит туркменам большую автономию. То есть жить они будут как хотят, принося
лишь небольшую дань царю, и царь будет защищать их от врагов.
— От врагов мы сами защитимся, — мрачновато отвечал Ходжи-бай, — нам бы защититься от
друзей.
Я же подумал, что и друзьям туркмен, и врагам придется одинаково солоно, если те вызовут
неудовольствие степняков.
В этот миг в юрту вошел один из воинов и, наклонившись к Ходжи-баю, стал что-то шептать. По
лицу бая понять ничего было нельзя, но меня охватило дурное предчувствие. Я оглянулся назад — в
проеме выхода видны были несколько туркмен с висящими на боку саблями. Мерцающий свет
факелов колебал их лица, подкрашивал багровым и делал ужасными, словно то были не люди, а
выходцы с того света. Мне стало не по себе, но я успокоил себя, говоря, что вряд ли они явились по
мою душу, скорее всего, это просто охрана командира. А где же была эта охрана, когда тебя сюда
вводили, шепнул мне внутренний голос, почему она появилась только сейчас?
«Ладно, — думал я, — предположим, это за мной. Но почему? Что могло случиться за столь
короткое время, чтобы туркмены потеряли ко мне доверие?»
Ходжи-бай движением руки отпустил гонца, потом щелкнул пальцами. Охрана вошла в юрту.
— Взять его! — скомандовал бай, кивнув на меня.
Тяжелые ладони опустились мне на плечи и согнули в три погибели. Ловкий маленький воин свел
мои руки за спиной и мгновенно опутал их веревкой.
— Бай! — крикнул я. — За что? Кто так обращается с гостем?
— Ты не гость, а шакал, ты паршивая собака, — отвечал бай и отвернулся.
Меня вывели из шатра и повели прочь. Вели меня крайне неудобно. Один стражник взялся рукой
за веревку, который были связаны мои руки, и приподнял ее чуть вверх, так что мне пришлось
нагнуться. Понятно, что думать о бегстве в таком положении не приходилось, да я и не думал. Я все
пытался понять, где же я сделал ошибку, что сказал не то. И еще я пробовал угадать, куда именно
меня ведут. Если в какой-нибудь зиндан, то время еще есть. Если на казнь, то хочешь не хочешь, все-
таки придется попробовать сбежать. Если есть хоть один шанс, его надо использовать.
Впрочем, все прояснится очень скоро. Если меня поведут за пределы лагеря, то часы, а, точнее,
минуты мои сочтены. Если оставят внутри, то, значит, решили держать в заточении. Однако не стоит
во всем рассчитывать на судьбу. Иногда можно подтолкнуть ее в нужную сторону.
— Меня нельзя убивать, — заявил я. — Я очень важное лицо в России. Обратитесь к нашему
посланнику Александру Мельникову, он подтвердит мои слова.
В ответ меня пихнули в спину так, что руки мои задрались еще выше. Резкая боль пронзила плечи,
но я стерпел. Конечно, предложение обратиться к Мельникову из туркменских степей выглядело
нелепым, если не не издевательским. Но в моем положении годится все, что придает словам
убедительность.
— Я принадлежу к русской императорской семье, — продолжал я. — Вам дадут любой выкуп,
который вы захотите…
Думаю, эту вольность августейшие особы простили бы мне, даже если бы вдруг узнали о ней. Так
или иначе в спину меня больше не пихали и приотпустили веревку, так что я шел теперь
выпрямившись. Мне удалось поколебать их решимость — и это уже было неплохо.
Впрочем, я уже понял, что сегодня едва ли буду казнен. Меня подвели к довольно глубокой
продолговатой яме — пару саженей в глубину, то есть ровно столько, чтобы обычный человек не мог
из нее вылезти сам. Мне развязали руки и заставили спуститься в яму по веревке. После того, как я
оказался внизу, веревку вытащили.
Посветив в яму факелом, туркмены ушли, оставив на страже только одного часового. При
неверном свете факелов я успел заметить скорченную фигуру, забившуюся в угол и старавшуюся
скрыться от света. Впрочем, туркмены ушли, и в зиндане нашем снова стало темно, хоть глаз выколи.
* * *
— Эй, друг, — окликнул я узника по-тюркски.
Тот ничего не отвечал, только еще сильнее вжался в землю. Ах, вот оно что…
— Добрый вечер, полковник — сказал я по-английски. — Вот мы с вами и воссоединились. Это
ведь вы наябедничали на меня туркменам?
Олдридж слегка пошевелился, лица его в темноте было не разобрать. Но я не унимался.
— Что вы им рассказали обо мне?
— Почему вы решили, что я им что-то сказал? — слабо отвечал полковник.
Я пожал плечами: догадаться нетрудно. Мы славно, почти дружески беседовали с Ходжи-баем, как
вдруг ему сообщают нечто такое, что совершенно меняет его отношение ко мне. Ну, и само поведение
полковника выглядит довольно недвусмысленно.
— Вы сказали ему, что мы вместе отправились на разведку? — спросил я. — Вместо того, чтобы
придерживаться моей версии?
Полковник помолчал, потом пробормотал внезапно осипшим голосом.
— Меня пытали…
Мне стало жалко этого напыщенного индюка, который бог знает что о себе воображал, но при
первом же столкновении с действительностью капитулировал безоговорочно и полностью.
— Очень жаль — сказал я. И бессердечно продолжил: — Очень жаль, что вы не выдержали этих
пыток и предали меня, потому что теперь некому будет вытаскивать нас отсюда…
В яму упал отсвет костра, который развел наш караульный, и в темноте глаза полковника
блеснули желтым светом.
— Но нас ведь не убьют? — спросил он. — Ведь нас не убьют, правда?
— Ну, меня, разумеется, не убьют, — отвечал я сурово. — Я слишком важная персона. За меня
дадут хороший выкуп, так что беспокоиться мне не о чем.
— А мне? — спросил Олдридж. — Как же я?
— И вам не о чем беспокоиться. Если, конечно, у вас имеется сто тысяч фунтов на выкуп.
Англичанин был ошарашен. Сто тысяч? Но почему такая несуразная цифра, ведь это целое
состояние. Я объяснил, что именно такую цифру заплатят за меня. Почему же за него должны просить
меньше, я ведь простой русский казак, а он — настоящий английский полковник.
— Боже мой, — застонал он, — боже мой, за что мне это?!
Я попросил его перестать стенать, потому что мне нужно подумать. Он послушно затих, а я взялся
за дело. Чаще всего люди совершают одну из двух самых распространенных ошибок. Первая —
берутся за дело не думая, и вторая — начинают думать, не предприняв необходимых мер. В моем
случае требовалось сначала кое-что сделать и только потом — думать.
Для начала я осмотрел нашу темницу. Обычный варварский зиндан, устроенный в образе ямы.
Правда, выкопан хитро, глиняные стены устроены под небольшим углом: начнешь карабкаться —
поползут, а то и просто обвалятся.
Ясно, что без помощи часового отсюда не выбраться. Я посвистел — раз, другой, третий. Никто не
отзывался.
— Эй, друг, — крикнул я по-тюркски, — друг, отзовись!
Через несколько секунд в яму заглянул часовой. Его одутловатая физиономия неровно освещалась
факелом.
— Друг, — сказал я, — мне надо до ветру…
— Можешь прямо там, — разрешил часовой.
— Но мне нужно и по большим делам, — не уступал я.
Однако и большие дела наш добрый стражник позволил мне делать прямо в яме. Но я не отступал:
делать эти дела там же, где сплю, никак нельзя, иначе осквернюсь. Часовой почесал в затылке и
спустя некоторое время сбросил мне оловянный кувшин. Я прикинул его вес на руке: легкий, но если
кинуть точно и сильно…
— Предположим, — сказал полковник, — предположим, вы попадете — и что тогда? Даже если вы
его оглушите и он упадет, что дальше? Как мы вылезем сами?
На этот вопрос ответ у меня был готов. Мы попросим часового вытащить наружу полный сосуд. Он
спустит веревку, я схвачусь за нее и одновременно метну в него сосуд. Когда меня привели к зиндану,
я обратил внимание, что веревка для спуска привязана к колышку, который вкопан в землю. Часовой
упадет в яму, я оглушу его, по веревке вылезу наверх, а потом помогу выбраться и полковнику.
Слушая мой план, Олдридж глядел на меня с недоверием.
— Вы же не бросите меня здесь? — вдруг сказал полковник с дрожью в голосе.
— Вы меня раскусили, — вздохнул я. — Но не волнуйтесь, я не смогу вас бросить, даже если бы и
очень желал. Порукой тому — ваш дурной характер. Если я вас брошу, вы поднимите крик, и меня
тут же поймают.
После этих слов Олдридж немного успокоился. А я принялся за воплощение в жизнь плана нашего
спасения. Пожурчав для маскировки в кувшин, я вылил содержимое тут же в углу и крикнул:
— Забирай!
Я изготовился ухватить левой рукой веревку, а правой метнуть сосуд, но часовой все не шел.
— Эй, друг, — крикнул я, — все готово, забирай.
Когда я уже отчаялся докричаться, сверху раздался голос часового:
— Чего надо?!
— Забери кувшин!
— Неохота мараться, — отвечал тот. — Пусть постоит с вами до утра, утром будет другой часовой.
Он заберет.
Я рассвирепел: мой прекрасно придуманный план срывался.
— Так не годится, — закричал я. — Он не может тут стоять, я осквернюсь.
— Вы, кяфиры, осквернены от рождения, — отвечал на это наш неуступчивый страж. — Жди до
утра!
Однако ждать так долго в мои планы совершенно не входило, и я поднял такой шум, что туркмен
все-таки заглянул в яму. Но только затем, чтобы швырнуть в меня камнем. К счастью, прицелиться
как следует он не мог, и булыжник лишь слегка оцарапал мне лоб. Но давать ему второй шанс я не
хотел и вынужден был замолчать.
Изобретательный наш план очевидно срывался. Вскоре должно было наступить утро, нас могли
отправить вглубь Туркмении, уже в настоящую тюрьму, и сбежать оттуда было бы гораздо труднее.
Очевидно, приходилось идти ва-банк.
— Эй, — крикнул я, — эй! Друг, отведи меня к Ходжи-баю. Мне нужно сказать ему кое-что важное
о завтрашнем наступлении персов.
Наверху было тихо.
— Эй, — продолжал я, — ты меня слышишь? Если я не скажу, вас застанут врасплох, вас
разгромят!
По-прежнему было тихо. Терять мне было нечего, и я крикнул:
— У Зили-султана есть страшное оружие — пулемет. Он убьет вас всех, если вы не дадите мне
поговорить с Ходжи-баем!
Слово «пулемет» я сказал по-английски: «машин ган», просто потому, что в тюркском я такого
слова не знал. Наверху раздался какой-то шорох. Воодушевленный, я закричал еще сильнее:
— Я все равно увижусь с Ходжи-баем! И скажу я ему, кто виноват в его разгроме!
Вдруг откуда-то с небес раздался негромкий, но очень знакомый голос:
— Тише!
Я даже не сразу понял, что голос этот говорил по-русски. На фоне постепенно светлеющего неба я
увидел черную голову, заглянувшую внутрь.
— Господин, вы тут?
— Ганцзалин, черт тебя возьми! Да, мы тут, тут! Вытащи нас отсюда поживее…
— А что вы здесь делаете? — Ганцзалин, похоже, никуда не торопился.
— Что делаем? Пришли тебя спасать, дурачина ты эдакий. Я думал, ты или погиб, или в плену.
Ганцзалин на это отвечал, что он ни то и ни другое, но это я уже видел и без него. Через минуту и
я, и полковник оказались наверху. Часовой наш лежал на спине и не шевелился.
— Он убит? — спросил Олдридж.
— Он спит, — отвечал я, потом повернулся к Ганцзалину: — Как отсюда выбраться?
Ганцзалин думал всего несколько секунд.
— Делаем так — сказал он. — Меня тут знают, я пойду впереди. Вы, господин, наденьте одежду
туркмена и возьмите его карабин. Вы будете как бы часовой, и мы вдвоем ведем этого англичанина
на допрос. Если нас остановят, говорить буду я.
Я только кивнул в ответ — я уже раздевал туркмена и напяливал на себя его штаны. К счастью, вся
одежда у этих детей степи очень широкая и удобная, так что, хотя он был явно ниже меня ростом, все
пришлось мне впору.
Осторожно, стараясь выбирать наименее освещенные участки, мы двинулись к выходу из лагеря.
Шли мы в условленном порядке: впереди Ганцзалин, потом полковник, и заключал процессию ваш
покорный слуга в качестве конвоира. Предательски быстро светало, так что прятаться уже не имело
смысла, мы только надеялись, что никто нас не окликнет.
Мое всегдашнее везение в этот раз было на нашей стороне: нам удалось незамеченными выйти из
лагеря.
— Слава Богу, — вздохнул полковник.
Мы Ганцзалином переглянулись. «Как вас угораздило связаться с таким идиотом?» — ясно
говорил взгляд Ганцзалина.
— Полковник, — сказал я, — сейчас начинается самый опасный отрезок пути. Чтобы нас не
подстрелили, придется ползти…
Полковник неожиданно воспротивился моим указаниям. На взгляд этого великого стратега, мы
прекрасно прогулялись пешком по вражескому лагерю и вполне могли идти так же и по степи. Не
слушая больше его идиотских рассуждений, Ганцзалин молча дал ему тяжелую затрещину.
Полковник рухнул наземь. Рядом легли мы с Ганцзалином.
— Вперед! — скомандовал я и заработал локтями.
Из-за горизонта слева от нас медленно поднималось золотое степное солнце…

[djjaz63]

Глава пятнадцатая
На чистую воду
На полдороге к лагерю нас все-таки обнаружили туркмены и открыли по нам шквальный огонь. Они
даже выслали следом конный отряд. Мы с Ганцзалином совсем уже приготовились задорого отдать
жизни, но тут нам снова повезло. Услышав стрельбу, персидская кавалерия вскочила в седло и
помчалась навстречу туркменам. Те рассудили, что игра не стоит свеч, и повернули назад. Тем не
менее во время обстрела полковник все-таки ухитрился получить пулю. Думая, что ранен смертельно,
он обратился ко мне и слабым голосом объявил, что мне надо быть осторожнее, за мной следят
близкие люди.
— У меня нет тут близких людей, кроме вас, полковник, — отвечал я, но Олдридж не оценил
моего юмора, поскольку лишился чувств. Не так, впрочем, от потери крови, как от страха умереть.
Один из наших персов перебросил полковника через седло и повез к лагерю.
Ганцзалин, впрочем, еще раньше уговаривал меня бросить Олдриджа, говоря, что в британской
армии таких вояк наверняка пруд пруди. Одним больше, одним меньше — никто не заметит. Однако
я объяснил, что не могу бросить полковника, поскольку в таком сомнительном состоянии он оказался
по моей вине. Услышав слова «долг» и «вина», Ганцзалин смирился.
По пути назад он рассказал мне, что у Ходжи-бая оказался в плену во время одной из своих
вылазок. Однако туркмены не стали его расстреливать, а решили оставить в качестве консультанта по
России. У них, кстати сказать, есть еще советник по Англии — какой-то британский солдат, которого
они взяли в плен давным-давно и теперь всюду возят с собой.
— Теперь понятно, как они смогли допросить нашего бедного полковника, — заметил я.
Между тем после прибытия в лагерь наш бедный полковник сделался знаменитостью. Дело в том,
что я велел Ганцзалину в наш лагерь не соваться, а пристроиться где-то неподалеку, а Олдриджа
попросил, чтобы он никому ничего не говорил про моего слугу.
— Но как же, в таком случае, мы спаслись? — с недоумением спросил полковник.
— Говорите, что мы спаслись благодаря вашей храбрости и смекалке, — отвечал я. — А если
скромность не позволяет вам этого, говорите, что спаслись благодаря моей храбрости и смекалке.
Полковник подумал немного, и сказал, что нельзя искажать историческую правду. После чего с
легким сердцем рассказывал, что чудесному нашему спасению мы обязаны исключительно его
мудрости и смелости. Поскольку я не опровергал его слов, а лишь поддакивал, вскоре он сделался
героем девичьих грез медсестер лазарета. Да и товарищи его по оружию вынуждены были несколько
пересмотреть свой взгляд на храбрость и умственные способности полковника.
У полковника оказалось ранение всех настоящих храбрецов — шальная пуля попала ему точно в
филей. Теперь он лечился, лежа в лазарете, и, как мог, оттягивал момент переезда в свой шатер,
потому что кому бы он там рассказывал истории о своей храбрости — собственному денщику?
Спустя несколько дней после нашего возвращения из плена в лагерь прибыл обоз. За это время,
надо сказать, обозленные нашим бегством туркмены нанесли нам несколько чувствительных ударов и
недурно пограбили ближние селенья. Жители их приходили к Зили-султану со слезными просьбами
защитить их от бандитов, но тот только отмахивался. Видно было, что он чего-то напряженно ждет.
Ожидание занимало все его мысли до такой степени, что, даже узнав о нашей дерзкой вылазке, он не
сделал нам никакого выговора. Только просил передать мне, чтобы впредь я не брал с собой в
разведку британских офицеров, потому что у английской армии не хватит задниц, чтобы
обеспечивать мое честолюбие.
И вот наконец свершилось то, чего так ждал принц. Несколько десятков закрытых возов
прокатились между палаток и встали возле специально возведенного цейхгауза. По лагерю, само
собой, тут же пошли слухи, что пришло новое оружие. Деталей, правда, никто не знал, кроме, может
быть, командира обоза, принца и вашего покорного слуги. Впрочем, нет. Как выяснилось, кое-что знал
и полковник Олдридж.
В тот же день, когда прибыл обоз, мне принесли записку от полковника — он просил навестить его
в лазарете. У меня было довольно дел помимо того, чтобы навещать мнимых больных, но я все-таки
направился к лазарету. По дороге мы перемигнулись с Элен, которая, несмотря на отдельное
проживание, все-таки время от времени добиралась до моего монашеского шатра.
Полковник лежал на боку, и вид у него был самый кислый.
— Ужасно неудобно, друг мой, лежать все время на правой стороне, — пожаловался он.
— Вы вызвали меня, чтобы сообщить эту сногсшибательную новость? — осведомился я.
Но полковник не обиделся, он уже привык к моей дикой казацкой манере острить.
— Мы одни? — спросил он, пытаясь заглянуть себе за плечо.
— Мы совершенно одни, если не считать двух десятков раненых персов, которые разложены по
всему лазарету, — отвечал я.
Полковник махнул рукой: эти невежи все равно не понимают по-английски. Однако голос все-таки
понизил.
— Послушайте, ротмистр, — заговорил он почти шепотом, — помните, когда меня ранили, я
сказал вам кое-что? Так вот, давайте считать, что я ничего вам не говорил, забудьте это.
— Да я и так все забыл, — пожал я плечами, — а что, собственно, вы мне говорили?
Моя нехитрая уловка обрадовала его, как ребенка.
— Вот и прекрасно, — воскликнул он, — вот и замечательно. Какие новости снаружи?
Я отвечал, что главная новость снаружи одна: мы терпим от туркмен одно поражение за другим.
— Да нет же, — досадливо отмахнулся он, — какие есть хорошие новости?
— Хорошая новость та, что если бы туркмены захотели, они бы давно оттеснили нас до Тегерана.
Но, к счастью, они об этом даже не думают. Им хватает того, что они регулярно бьют нас и грабят
мирных жителей.
Полковник еще раз оглянулся по сторонам и сообщил мне, что это недолго будет продолжаться.
Сегодня в лагерь прибыли новейшие английские винтовки. Теперь туркменам придется солоно.
Я сделал самый скептический вид.
— Эх, полковник, мне бы вашу убежденность! Никакое оружие нас не спасет, даже самое новое.
Потому что туркмены — воины, а персы — обычные лежебоки. И нет такого оружия, которое
превратит перса в туркмена.
— Нет, — неожиданно горячо воскликнул полковник, — такое оружие есть! Более того, если персы
не справятся с туркменами нашими винтовками, мы пустим в ход именно это оружие! И тогда любой
противник будет разгромлен!
— Что же это за оружие такое? — спросил я, позевывая.
— Да вы же сами… — открыл было рот полковник, но вдруг заморгал и осекся. Вид у него снова
сделался кислым.
— Что — сам? — переспросил я.
Но полковник, видно, уже совершенно переменил направление мысли.
— Послушайте, дорогой друг, — воскликнул он, — я не должен был вам этого говорить. Это
тайна, очень большая тайна! Но я знаю, вы не выдадите меня. Ведь мы с вами боевые товарищи, мы
теперь повязаны кровью…
Если он думал, что кровь из его филея обладает особенным скрепляющим действием, то напрасно.
Я, увы, не чувствовал его боевым товарищем. Но вслух, разумеется, сказал совсем другое.
— Я буду нем, как могила, — отвечал я. — Тем более, непонятно, что бы такого я мог разболтать.
Что нам привезли новые британские ружья? Так об этом, я полагаю, может догадаться и малый
ребенок.
— Да-да, — закивал полковник, — но главное — ни слова про новейшее оружие! Ни слова.
Я важно наклонил голову.
— И вот еще что — сказал полковник просительно, — что бы вам про меня ни говорили — не
верьте. Слышите? Я чист, как дитя…
Из лазарета я вышел, несколько озадаченный последними словами полковника. Впрочем, мне
сейчас было не до его загадок. Я был почти уверен, что пулемет Максима доставлен в лагерь. Я хотел
было прямо отправиться к Зили-султану — мало ли, вдруг на него тоже найдет стих откровенности —
но меня перехватила Элен.
— Ах, господин офицер, вы, кажется, совсем забыли нас, бедных девушек — сказала она,
потупившись. — А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно.
Последние слова она проговорила по-русски с очаровательным акцентом.
— О! — сказал я. — Ты, кажется, стала поклонницей Пушкина?
— Положение обязывает, — заявила моя озорница, — Если кавалер у меня — русский офицер, то я
должна знать хотя бы пару строк из самого знаменитого русского поэта. Что тебе сказал полковник?
— Ничего интересного, — отвечал я.
Она надула губки. Вот оно, значит, как! Барышня в поте лица учит эту головоломную русскую
поэзию, а он в грош ее не ставит. У него от нее тайны! Может быть, он завел себе другую?
— Если бы я тебя не знал достаточно хорошо или был бы хоть чуть поглупее, я бы поверил в эту
сцену ревности — сказал я. — Но, впрочем, ладно, считай, что я поверил. Никого я не заводил, а
полковник просил меня его не выдавать. И не рассказывать, что от плена нас спас вовсе не он, а
Ганцзалин.
— Ганцзалин! — воскликнула она. — Так Ганцзалин вернулся? Почему же ты молчал все это
время?
— Я забыл…
— Ах, ты забыл?! Хорошо же, — сказала она сердито. — Не обессудь, если я тоже что-нибудь
забуду. Что-нибудь такое же неважное.
И она пошла прочь. С ее темпераментом ей надо было родиться не в Британии, а Испании и
зваться Кармен. Правда, боюсь, в этом случае меня бы просто закололи кинжалом — так, на всякий
случай, чтобы попусту не ревновать.
Пока я думал об этом, моя Кармен вдруг остановилась и пошла обратно. Подойдя поближе, стала
напротив меня, уперев руку в бок и глядя с вызовом своими голубыми глазищами.
— Знаешь ли ты — сказала она, — что твоя персидская барышня — родственница матери нашего
драгоценного Зили-султана?
Я остолбенел. Я-то полагал, что она принадлежит к противоположному клану, что она за
Мозафара и только поэтому меня спасает. Впрочем, я тут же и опомнился.
— А ты как это узнала?
— Я видела, в какой карете она ездит. Установить, кому принадлежит карета, было проще
простого.
— Но зачем тебе все это? — изумился я.
— Затем, что я женщина. И мне не нравится, когда у меня появляются соперницы.
— Она не соперница тебе!
— А тебе? Ты полагаешь, что родственница Зили-султана будет помогать русскому офицеру? Да
еще такому, который явно прибыл с разведывательной миссией.
Я невольно оглянулся по сторонам и понизил голос.
— Элен, о чем ты говоришь?!
— Ах, не держи меня за дурочку, — с досадой сказала она. — Вся эта твоя дружба с шахиншахом,
твое освобождение от службы и все остальное, включая слугу-убийцу — да у тебя на лбу написано,
что ты шпион.
— Уверяю тебя, ты ошибаешься… — начал я, но меня перебили.
— Да мне все равно, кто ты, но я не потерплю, чтобы рядом с тобой была эта женщина! — сказала
Элен. — И даже не потому, что она соперница, а потому, что она хочет тебя уничтожить. И не говори
мне, что это не так. А лучше вызови своего Ганцзалина, пусть витает у тебя за плечом и охраняет от
случайной смерти.
И она ушла — на этот раз окончательно. А я последовал ее совету и отправился в ближнюю
деревню — к Ганцзалину. Слуга мой воспринял слова Элен очень серьезно.
— Эта мальчик-девочка мне сразу не понравилась, — хмуро заметил он, имея в виду Ясмин.
— Вот как? А что же ты молчал?
— Потому что она понравилась господину.
Я хотел сказать, что это глупости, но осекся. Пожалуй, что так, пожалуй, Ясмин мне понравилась.
В ней было что-то влекущее, она мне нравилась даже тогда, когда я считал ее врагом. И вот теперь,
получается, мы вернулись к тому, что было. Опять придется считать ее врагом, опять опасаться и
думать о ней не так, как мне бы хотелось…
— Хозяин не должен беспокоиться — сказал мой помощник. — Ганцзалин найдет предательницу и
вырвет ей глаза.
— Не надо никому ничего вырывать — сказал я, — просто будь аккуратен, и если увидишь ее,
доставь ко мне.
Ганцзалин молча поднял вверх указательный палец.
— Что? — спросил я нетерпеливо.
— Один глаз можно вырвать?
Но я был не расположен шутить, хотя, подозреваю, что Ганцзалин вовсе не шутил.
* * *
К Зили-султану меня не пустили, сказали, что у него военный совет. Меня это несколько удивило. Что
это значит? С кем он там совещается? Ведь это я его советник. Вышедший ко мне ленивый денщик —
не секретарь даже — путая тюркские слова с персидскими, заявил что-то вроде, что доверия мне
теперь нет, я ведь побывал в плену.
— Что же это, принц думает, что я переметнулся на сторону туркмен? — изумился я.
Денщик поднял глаза к небу, некоторое время что-то там разглядывал, потом повернулся ко мне
спиной и, ничего не говоря, пошел прочь. Недоумевая, я направился к офицерскому шатру. Версия о
моем предательстве Зили-султана казалось неубедительной даже мне. Я не был предателем, потому
что никогда не был на его стороне. Я сразу приехал в Персию, чтобы шпионить и бороться с ним. И
вот, после всех моих сокрушительных успехов я оказался если не у разбитого корыта, то, как
минимум, в чрезвычайно двусмысленном положении.
Я зашел в шатер. При моем появлении все офицеры умолкли как один. Воцарилась тягостная
тишина.
— Приветствую вас, господа — сказал я. — В такой жаркий день особенно приятно выпить
шампанского с ледника. Как вы на это смотрите? Я угощаю.
И я кивнул буфетчику Мустафе. Но Мустафа отвел глаза.
— Мустафа, — сказал я по-тюркски, — принеси нам шампанского бутылочек пять.
— Нет шампанского, — пробурчал Мустафа, — кончилось вчера.
И молча вышел из шатра.
— Забавная вещь, — я не терял хладнокровия, — какая же может быть война без шампанского?
Это же чистое варварство. Неужели придется переходить на водку?
Хмыкнул один только лейтенант Коулман, но тут же и затих испуганно.
— В таком случае распишем пульку, — предложил я. — У кого колода?
Однако перекинуться в карты желающих не было: офицеры как-то странно отворачивались и
избегали моего взгляда. Ну и черт с вами, подумал я, как-нибудь обойдусь. В конце концов, миссия
моя почти исполнена. Уже ясно, что англичане вооружают Зили-султана, осталось только, чтобы он
обнаружил свое чудо-оружие и применил его. Это станет тем редким случаем, когда победителя
будут судить, и судить сурово.
Выходя из шатра, я нос к носу столкнулся с сартипом, командовавшим личной охраной принца.
Его, кажется, звали Тахир-дженаб, я не помнил точно, потому что мы с ним и двух слов не сказали.
Но в этот раз пройти мимо не удалось — сартип перегородил мне дорогу. Его сопровождали четверо-
караульных с примкнутыми штыками.
— Нестор-дженаб, сдайте оружие. Вы арестованы.
Я бросил быстрый взгляд по сторонам. Наверное, в жизни каждого шпиона наступает момент,
когда он слышит эти слова. Если же он их не слышит, то он либо сверхъестественно хитер, либо не
сделал ничего такого, за что бы его стоило арестовать. Главное, впрочем, состоит в том, чтобы вскоре
за этими словами не прозвучала сакраментальная фраза: «Приговаривается к смертной казни». Все
остальное можно пережить.
Итак, я арестован. Так вот, значит, о чем совещался Зили-султан в своем шатре в мое отсутствие!
Разумеется, четыре солдата и сартип меня не удержат, я легко убегу, даже если им дан приказ
стрелять в случае неповиновения. Вот только стоит ли поступать столь опрометчиво? Если меня и
правда считают туркменским лазутчиком, то это просто смешно и подозрения эти я рассею
несколькими словами, да и полковник Олдридж всегда подтвердит мою невиновность. Нет-нет, будем
сохранять спокойствие. Хотя протокол есть протокол, и я бы хотел узнать кое-что перед тем, как
отдать мой верный револьвер.
— По чьему приказу я арестован?
— Приказ принца.
Так, ну, хотя бы в этом я был прав. С другой стороны, кто еще здесь мог меня арестовать?
— И в чем же меня обвиняют?
Обвиняли меня в измене, больше ничего сартип не знал или не собирался говорить. Что ж, и в
этом я прав. Ничего страшного, как-нибудь перетерпим. Ближайший разговор с его высочеством, я
полагаю, все поставит на свои места.
Меня отвели на гауптвахту и заперли там. Я мог поклясться, что по дороге спину мне сверлил
взгляд Ганцзалина. Я сделал незаметный жест, который означал: пока ничего не предпринимать.
Жест, разумеется, был незаметен лишь для окружающих, Ганцзалин-то его видел прекрасно.
* * *
Гауптвахта была обустроена на персидский манер. На грязных обшарпанных стенах здесь висели
ковры, зато земляной пол оказался совершенно голый. Впрочем, может быть, оно и к лучшему. У
часовых сапоги были такие грязные, что ковер на полу мгновенно превратился бы в собачью
подстилку или даже еще во что-нибудь похуже.
Мне бросили на пол кошму, и я, преодолев некоторую брезгливость, худо-бедно на ней устроился.
Бурда, которую принесли мне на ужин, была совершенно несъедобной. Впрочем, не думаю, что
старались отдельно для меня. Скорее, это была обычная солдатская еда. Я осторожно попробовал ее и
решил все-таки не продолжать. На мой взгляд, голодная смерть была куда здоровее такой еды. К
счастью, ближе к ночи явилась Элен, которая принесла мне собственноручно сделанные пирожки.
— Признавайся, что ты такое натворил? — зашептала она мне в дверное окошко, которое
смотрелось теперь как рама для ее прелестного лица. — За что тебя арестовали?
На этот вопрос я только и мог, что плечами пожать. Я на самом деле не знал, что бы я мог
натворить такого ужасного, за что меня следовало бы арестовать. Ну, то есть знал, конечно, но кроме
меня самого это мог знать только российский министр Николай Карлович Гирс да, может быть, кое-
кто в эндеруне нашего дорогого шахиншаха.
— Послушай, Нестор, — моя очаровательная подруга сделалась чрезвычайно серьезной. —
Видимо, ты перешел какую-то границу. Умоляю тебя, не дразни гусей. Персы на вид добродушны, но
скоры на расправу. До шахиншаха далеко, защитить он тебя не сможет. Даже твой Ганцзалин куда-то
пропал.
Я отвечал, что она, на мой взгляд, несколько преувеличивает опасность. Что же касается
Ганцзалина, то пусть-ка она сделает следующее. Выйдя с гауптвахты, пусть посмотрит на небо и
левой рукой как бы заслонится от света солнца. Это будет знак Ганцзалину, и он с ней свяжется.
— О чем ты говоришь, какое солнце — на улице ночь!
— Неважно. Сделай так, как будто ты заслоняешься от света луны…
Она отвечала, что это глупость, потому что от луны никто не заслоняется, на луну, даже полную,
можно спокойно смотреть, не щуря глаз. Я шутливо поднял руки, капитулируя.
— Хорошо, тогда приходи сюда завтра утром, сделай этот знак. Чуть позже с тобой свяжется
Ганцзалин. Скажи ему, что меня облыжно обвиняют в предательстве и пусть он отправится в Тегеран,
там добьется приема у русского посланника и расскажет ему об этом.
— Я же говорила, что ты шпион, — всплеснула она руками.
— Да никакой я не шпион, что за идэфи́кс у тебя, в конце-то концов?!
— Зачем же тогда тобой будет заниматься ваш посланник?
— Затем что я — русский офицер, я подданный Российской империи, и дело страны — защищать
своих граждан за рубежом — вот зачем!
Она немного притихла и сказала, что, конечно, это убедительный аргумент. После чего чмокнула
меня в щеку через окошко и убежала. А я со спокойным сердцем улегся спать. Имея на воле таких
союзников, как Ганцзалин и Элен, я мог ни о чем не беспокоиться. Азиатская изобретательность
моего слуги и женская хитрость моей возлюбленной гарантировали успех любому моему
предприятию.
* * *
Ночь прошла спокойно, а наутро началось светопреставление. Видимо, туркмены совершили
очередной набег, но войско Зили-султана было к нему готово и встретило врага во всеоружии.
Издалека ветер донес грозные вопли туркмен, но их тут же заглушила винтовочная стрельба. Я
буквально обратился в слух, чтобы распознать в винтовочном грохоте и взрывах гранат пулеметное
таканье. Я уже слышал, как работают митральезы, и полагал, что сумею различить пулемет даже в
этом хаосе и неразберихе.
И действительно, спустя минут пять после начала сражения я услышал тяжелый частый стук,
калибром явно отличный от винтовочных выстрелов. Туркмены сначала завизжали воинственно, но
потом вдруг смолкли. Стук продолжался не больше минуты, потом пулемет затих. Потом снова
возобновил стрельбу, теперь уже короткими очередями. Спустя недолгое время раздался
победоносный вопль идущей в атаку персидской конницы, и стрельба смолкла.
— Ну, что ж — сказал я себе, — дело сделано, пора выходить на свободу. И я загремел кулаками в
дверь, крича: — Часовой, мне нужно до ветру!
Поганое ведро стояло у меня в камере, однако я посчитал, что оно слишком полное и пора бы его
сменить. Но часовой почему-то не появлялся. Я решил, что его убила шальная пуля, и теперь мне
придется самому выламывать двери и выбираться на свободу. Я стал похаживать вдоль стен,
прикидывая, как лучше всего разрушить мое узилище. Я уже даже пришел к выводу, что проще всего
начать со смотрового окошка, и закатал рукава, как вдруг появился вчерашний сартип Тахир-дженаб,
сопровождаемый сразу четырьмя караульными.
В первый миг я было подумал, что меня решили освободить, но сразу сообразил, что в таком
случае вряд ли бы явился такой серьезный караул. Что ж, теперь руки у меня развязаны, и я сбегу при
первой же возможности — не обессудьте, мои персидские друзья.
Однако, как выяснилось, так думал только я один. Дверь моя распахнулась, вошли сартип и два
караульных. Еще два встали у двери и направили свои ружья прямо мне в грудь, всем видом
выказывая готовность немедленно стрелять. Два других караульных надели мне на руки наручники, а
на ноги — кандалы.
— Зачем это? — спросил я у сартипа. — Я ведь никуда не сбегу.
Но он знаком приказал мне молчать. После этого меня вывели на улицу и повели по лагерю. Шел
я в своих кандалах довольно медленно, поэтому смог оценить общее настроение. В лагере царило
настоящее ликование, никто даже не смотрел на меня. Персы праздновали полную и окончательную
победу над своим старинным врагом туркменом.
Наконец мы добрались до шатра Зили-султана. Тут конвой остановился, и сартип сам ввел меня
внутрь. Зили-султан сидел в высоком кресле и смотрел куда-то в сторону. Я надеялся, что сейчас
меня избавят хотя бы от колодок, которые за короткий путь успели натереть мне ноги, но ничего
подобного не случилось. Я так и остался стоять перед принцем скованный.
— Добрый день, ваше высочество — сказал я светски, как будто мы сидели в каком-нибудь
европейском салоне, где все равны — и русский офицер, и персидский принц. — Вы не могли бы
объяснить мне причину столь строгих мер?
— Причина простая: вы предатель, господин Загорский, — отвечал Зили-султан, по-прежнему не
глядя на меня.
Я помолчал несколько секунд, как бы осмысливая сказанное, а на самом деле прикидывая линию
защиты.
— Я мог бы оскорбиться, ваше высочество. Все-таки я русский офицер и…
— Повторяю еще раз, вы предатель и изменник, — холодно выговорил Зили-султан и наконец
взглянул на меня суженными от ненависти глазами. — Вы втерлись ко мне в доверие для того, чтобы
выдать меня туркменам.
Я усмехнулся.
— Как вам в голову пришла эта оригинальная мысль, ваше высочество?
— Мысль вовсе не оригинальная, — отвечал принц. — Об этом сказал мне полковник Олдридж.
Вот тут, признаюсь, на пару секунд я растерялся.
— Этого не может быть, — сказал я. — Он не мог этого сказать.
— Почему? Потому что вы хотели и его выдать туркменам?
— Это была военная хитрость, — начал было я, но Зили-султан опять меня перебил.
— Прекрасная военная хитрость. Вот только со мной она не удастся. Я не так прост, как этот осел
Олдридж. Я выведу вас на чистую воду.
Осел Олдридж? Вот как он называет своего английского союзника! Интересно, какими же
эпитетами он наградит вашего покорного слугу?
— Ваше высочество, если вы соизволите дать мне одну минуту, я вам все объясню…
— Я не дам вам ни минуты, ни полминуты. Вы были изобличены как шпион, вас будут судить как
шпиона и как шпиона же казнят.
Ах, вот оно что… Похоже, эндерун, что-то знающий о моей миссии, поделился своими сведениями
с Зили-султаном. Ах, если бы знать, кто и что тогда подслушал в нашем разговоре с Гирсом!
Я улыбнулся — независимо и нахально.
— Ваше высочество, мы оба помним, что сказал вам шахиншах перед нашим отъездом. Если с
моей головы упадет хоть волос…
Он неожиданно засмеялся.
— Я готов принять на себя гнев царя царей.
Я посмотрел ему прямо в лицо и все понял. Принц не боится шаха, потому что сам готов им стать.
После сегодняшнего триумфа он решился пойти на столицу и захватить там власть. А я, вместо того,
чтобы, загоняя лошадей, мчаться в столицу, стою перед узурпатором в кандалах. Удачное завершение
миссии, нечего сказать!
— А если ваш поход на Тегеран провалится, что вы скажете шаху? — я решил, что нет смысла
скрываться и играть в поддавки.
— Если мой, как вы его называете, поход сорвется, о такой малости, как вы, никто даже и не
вспомнит. Но вы не беспокойтесь, мой поход не провалится.
— Россия предъявит вам ноту — сказал я холодно. — Моя казнь может стать кáзусом бéлли[12]. Вы
готовы воевать с самой большой империей в мире?
— Россия ничего мне не предъявит, — отвечал будущий шахиншах. — Хотя, само собой, вы не
туркменский шпион, а российский. Кто еще мог знать, что англичане снабдили меня пулеметом
Максима?
Черт побери, но откуда он знает о том, что знаю я… Но тут перед глазами моими возник земляной
зиндан, где мы сидели с полковником, и я услышал свой собственный крик: «У Зили-султана есть
страшное оружие — пулемет». Да, я кричал это по-тюркски, кроме одного слова — машинган. И вот
это одно-единственное английское слово разобрал полковник и донес принцу. Ну, а тому уже не
составило трудности понять, откуда растут ноги.
Зили-султан между тем продолжал.
— Не знаю, насколько важна ваша персона для российского правительства. Но это и не важно. Как
только я приду к власти, я разорву с Россией дипломатические отношения. Кроме того, самой
большой и могучей страной является Британская империя, над которой, как известно, не заходит
солнце. Британия будет на моей стороне, и Россия не осмелится ничего предпринять против меня.
Следовало признать, что некоторый здравый смысл в его речах присутствовал. Что ж, если
запугать нашего славного принца не удалось, я решил сблефовать.
— Вы, конечно, можете меня убить, — заметил я, — но взять власть вам все равно не удастся. Мой
слуга уже мчится галопом к шахиншаху, и он расскажет о вас все. Пока вы доберетесь до столицы,
шах успеет подготовиться.
Зили-султан растянул усы в улыбке.
— Ваш слуга? Этот, как вы его там зовете — Ган-цза-лин, кажется? Увы, мой добрый друг, он
никуда не мчится.
Принц хлопнул в ладоши, и в шатер втолкнули Ганцзалина — он был в таком же плачевном виде,
что и я, то есть в кандалах и наручниках.
— Простите, хозяин — сказал он, не поднимая глаз, — я оплошал.
Черт возьми! А где Элен, что они сделали с ней?
— Кстати, о вашей английской мисс — сказал принц. — Мы посадили ее под домашний арест —
уж больно была деловита. Но вкус ваш мне нравится. Когда я стану шахиншахом, я, может быть,
возьму эту птичку к себе в эндерун — пусть ублажает меня своими английскими песнями.
— Я бы не советовал — сказал я, — эта птичка может быть очень ядовита. Вы костей не соберете
после встречи с ней, ваше высочество…
— Вы в самом деле наивны, как дитя, — покачал головой принц. — Впрочем, вас это не извиняет и
уж подавно вам не поможет. Конечно, я мог бы оставить вас пожить еще немного, чтобы вы увидели
мой триумф, но вы обременяете меня. Несмотря на свою наивность, вы изобретательны, как шайтан,
и столь же опасны. Я мог бы казнить вас прямо тут, но, боюсь, весть об этом достигнет ушей шаха
раньше, чем мои победоносные войска войдут в столицу. Мне не хотелось бы огорчать отца смертью
его любимца, у него и так огорчений будет предостаточно…
Зили-султан внезапно захихикал, но тут же снова принял значительный вид.
— Кроме того, — сказал он, — ваша публичная казнь произведет неприятное впечатление на моих
союзников-англичан. По их мнению, шпионов не следует казнить, но лишь обменивать их на других
шпионов. В крайнем случае, отдавать за выкуп. Однако я не отдам вас ни за какие деньги, слишком
много вы мне попортили крови. Что же нам остается, мой друг?
Я пожал плечами: выпустить меня под честное слово, что я буду нем как могила.
— Честное слово здесь в Персии ничего не стоит, — отвечал принц, — да и в России, насколько
мне известно, значит не слишком много. Так или иначе жизнь научила меня не верить никому на
слово. Тем более — моим врагам. Таким образом, остается единственный путь — умертвить вас
тайно.
Я, конечно, понимал, к чему ведет Зили-султан, но мне все равно сделалось не по себе. Я
обменялся быстрым взглядом с Ганцзалином. Ах, если бы не проклятые кандалы! Вдвоем с
помощником мы вполне могли бы побороться — тем более, что терять нам все равно было нечего. Но
увы, чтобы вступить в бой, нужна была хотя бы минимальная свобода действий.
Принц перехватил мой взгляд и улыбнулся.
— Да, — сказал он, — я догадываюсь, с кем имею дело. Именно поэтому вы оба в кандалах. Так
вам будет несколько затруднительно демонстрировать свое боевое искусство. Впрочем, мы
отвлеклись. Вас следовало бы тайно умертвить, говорю я. Однако и этот путь мне не слишком
подходит. Поэтому я решил предоставить вас вашей собственной судьбе.
Я посмотрел на него внимательно. Что это? Очередные красивые слова, которые так любят на
Востоке или он действительно имеет в виду что-то необычное…
— Имею, — сказал принц. — Я не запятнаю рук вашей кровью, но смерть ваша будет медленной и
мучительной. Вы слышали про гебров-огнепоклонников? Здесь неподалеку находится их дахма,
башня молчания. Скоро вы познакомитесь с ней поближе.
Он хлопнул в ладоши. В шатер вошел стражник с подносом в руке. На подносе стояли два стакана
с водой, рядом на блюдечке лежали две голубые пилюли.
— Ах, как изящно это смотрится, — восхитился принц, — как красиво! Именно ради таких
моментов и стоит жить, как вы полагаете?
Я ничего не ответил, потому что не видел в дискуссиях никакого смысла.
— Сейчас вы примете эти пилюли — сказал Зили-султан, — и запьете их водой.
— Это яд? — спросил я.
Принц нахмурился.
— Я же сказал, что не буду вас убивать. Пейте!
— А если нет?
Зили-султан как-то погано оскалился.
— Вы же знаете такую казнь — распиливание на тысячу кусков. Ее придумали китайцы, но
применить ее можно и в Персии.
— Ладно, — сказал я, — верю вашему слову, ваше высочество. Видите, я не так подозрителен, как
вы.
И кивнул Ганцзалину. Стражник помог нам обоим принять свои пилюли и проследил, чтобы мы их
проглотили.
Опрокидываясь в небытие, я вдруг увидел перед собой лицо Элен. Она сокрушенно смотрела на
меня и говорила: «Как жаль, как безумно жаль… Но ведь ты сам этого хотел, милый!» Рядом с ней
стоял и мерзко улыбался Зили-султан.

[djjaz63]

Глава шестнадцатая
Башня молчания
Что-то острое коснулось моей щеки, потянуло и вырвало меня из загробного морока. Я открыл глаза
и вздрогнул: прямо на меня пялился черный гриф — омерзительный, с голой шеей, окруженной
струпьями из перьев. Стервятник сидел у меня на груди и, кажется, примеривался чудовищным своим
клювом вырвать мне глаз.
Я попробовал махнуть рукой, чтобы отогнать его, но ни руки, ни ноги мои не двигались. Тогда я
закричал ужасным голосом:
— Вон! Пошел вон!
Гриф нехотя спрыгнул с меня и отскочил на пару саженей в сторону. Когда грудь моя
освободилась, я почувствовал, каким тяжелым был этот пернатый могильщик.
Я поморгал глазами, в которых все двоилось — то ли от снотворного, то ли от страха. Но увидел я
после этого только синее небо над головой. Солнце уже близилось к закату. Рядом раздался тихий
стон. Я повернул голову направо и увидел, что неподалеку от меня на небольшой каменной плите
лежит Ганцзалин. Видимо, он, как и я, только пришел в себя. Слуга мои был спелёнат сверху донизу,
словно египетская мумия, открытой оставалась одна лишь голова. Судя по всему, так же поступили и
со мной — именно поэтому я не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
Я повернул голову налево и снова увидел уже знакомого мне грифа-падальщика. Он сделал
несколько быстрых шагов в мою сторону и застыл. Немного поодаль сидели два его ужасных
сотоварища, но чуть поменьше размерами.
По мере того, как отступало действие снотворного, ко мне возвращались все пять чувств. Гриф
отвратительно заскрипел, а потом издал резкое металлическое кудахтанье. Этот адский звук словно
открыл ворота для остальных ощущений. Сначала я почувствовал, как затекли мои руки и ноги,
потом нос мой наполнился мерзким сладковатым запахом тления. Я чуть приподнял голову и увидел,
что в пятидесяти футах от нас с Ганцзалином лежат два изъеденных птицами трупа. Нас разделяло
только что-то вроде широкого колодца.
Я знаю, что некоторые суеверные люди боятся, что мертвец может восстать из гроба и прийти по
их душу. Я этого не боялся, довольно было того, что мертвецы просто лежали рядом и отвратительно
смердели. Черт побери, эдак ведь можно и заразиться какой-нибудь дрянью! С другой стороны, что
мне бояться заразы, если жизни моей осталось всего ничего. Слуга мой снова заворочал головой и
попытался что-то сказать, но ветер отнес его слова в сторону.
— Не слышу, — крикнул я — говори громче!
— Хозяин, — прохрипел Ганцзалин, — где мы?
— Это дахма — сказал я, — башня молчания, или башня смерти. Здесь огнепоклонники хоронят
своих усопших.
— Но мы-то не усопшие, — голос у Ганцзалина по-прежнему был хриплый.
Я не стал спорить, только заметил, что нам здорово не повезло попасть сюда живьем. В виде
трупов было бы гораздо спокойнее. Огнепоклонники считают мертвецов нечистыми, а нечистое
нельзя предавать ни земле, ни воде. И вот они придумали эти свои башни, где выставляют тела
умерших. Мертвецов сначала объедают птицы, потом кости сушит солнце, потом, наконец, их
бросают в колодец. Там скорбные останки тлеют и разрушаются, пока их не смоет дождевая вода.
Ганцзалин, однако, настаивал, что нам такой конец не подходит. Хотя бы потому, что мы до сих
пор живы.
— Не беспокойся, нам недолго осталось, — отвечал я. — Посмотри налево, там грифы-
падальшики. Очень скоро они возьмутся за нас. И вот тогда-то мы пожалеем, что не умерли раньше.
Ганцзалин сказал, что грифам он не дастся. Я отвечал, что его бы устами да мед пить. День-другой
— солнце и жажда сделают свое дело. Мы так обессилеем, что не сможет даже разговаривать. Мы
будем лежать как мертвые, и вот тогда придет черед грифов. Слуга мой пробурчал, что у меня всегда
был мрачный взгляд на жизнь. Зато на смерть взгляд у меня вполне оптимистический, парировал я.
— Конечно, — отвечал мой помощник, — вы же христианин, вы после смерти отправитесь в рай. А
я простой бедный человек, меня только в ад и пустят, да и то не во всякий. Так что умирать я пока не
собираюсь.
— Ты окажешь мне большую услугу, если помолчишь немного и дашь мне подумать — сказал я.
Слуга обиженно умолк, а я попытался рассмотреть наше положение с точки зрения возможности
спастись. Но как я ни думал, как ни поворачивал сложившиеся обстоятельства, везде выходило, что
выбраться живыми нам не удастся.
Можно было попробовать кричать: вдруг на шум кто-то явится и спасет нас. Однако дахмы обычно
ставят в уединенных местах. Так что докричаться до ближайшего селения мы едва ли сможем, только
силы потратим зря и приблизим неминуемый конец. Можно было бы попробовать выпутаться из
наших египетских одеяний, в которые нас запутали. Правда, я уже попробовал это сделать, но
безрезультатно. Это был какой-то особый метод пеленания, незнакомый мне. И он был гораздо хуже
любых пут, потому что путы можно попробовать перетереть или ослабить. А то, во что нас завернули,
ни перетереть, ни ослабить было нельзя.
Солнце уже не стояло в зените, но все еще палило, и защиты от него у нас не было никакой. В
горле пересохло, язык стал шершавым. Казалось, он уже не помещается во рту. Кожа на лице горела,
мерзко вскрикивали грифы, то подбираясь совсем близко, то снова отступая назад. Мысли мои
путались, чудилось, что от жары мозги начинают спекаться. Тем не менее я продолжал думать. Ясно
было, что рациональных способов спастись у нас нет. Так может быть, нужно рассчитывать на нечто
иррациональное, или, проще говоря, чудо? Удивительно, куда может кинуть человека доведенный до
абсурда индуктивный метод… И тем не менее я решил попробовать.
— Молись! — грозно сказал я Ганцзалину, поворачивая к нему голову, чтобы он по лицу моему
догадался, что я не шучу.
Как и следовало ожидать, он не сразу понял меня.
— Молись, — повторил я настойчиво.
— Кому молиться? — спросил он изумленно.
— Кому хочешь. Богам, буддам, духам предков. Молись, чтобы они нас освободили. Я тоже буду
молиться. Может быть, так мы спасемся.
Любому здравомыслящему человеку после этих слов стало бы ясно, что меня настиг тяжелый
солнечный удар с последующим поражением мозга. Спорить с этим было бы трудно: способ
освобождения, скажем прямо, я выбрал оригинальный. Конечно, я понимал, что нет никаких
аргументов в пользу того, что наши молитвы побудят сверхъестественные силы вступиться за нас. Но
ведь не было и никаких аргументов против этого. А, значит, попробовать стоило. Даже если никаких
сверхъестественных сил на свете и не существует, кто знает, не создаем ли мы их в момент молитвы?
На мой взгляд, именно фантастичность этого метода давала нам некоторую надежду.
Не знаю, кому молился Ганцзалин, а я молился Божьей матери и Георгию Победоносцу. Верил ли
я так, как следует верить человеку, оказавшемуся на пороге смерти? Не знаю, может быть, и нет. Но я
исходил из традиции: если на протяжении тысячелетий люди обращаются к небесным заступникам,
значит, какой-то неизвестный мне смысл в этом есть. А раз он есть, надо попробовать. Ибо чем мы с
Ганцзалином хуже всех прочих людей, которым небеса уже в этой жизни иной раз посылают
спасение?
* * *
Как я уже говорил, это было крайне странное и сомнительное предприятие, продиктованное моему
воспаленному мозгу соображениями индукции. И тем удивительнее было, что оно удалось. Небеса
ответили на наши мольбы. Высшие силы послали нам если не прямое спасение, то некоторое
облегчение. Неожиданно ветер усилился и принес огромные сизые тучи, которые в считанные минуты
заполонили все небо. Начал погромыхивать гром. Ганцзалин забеспокоился. Небо гневается, сказал
он, сейчас оно испепелит нас молниями. Прежде он уже видел человека, в которого попала молния.
Тот лежал как живой, только побагровела и приобрела странный рисунок кожа в том месте, куда
ударил гнев богов. И вот сейчас опять будет так же — небо сердится на нас.
— Нет, небо не сердится, — отвечал я, — небо дает нам надежду.
И действительно, спустя несколько минут тучи разверзлись, и хляби небесные обрушились на
землю. Буря шумела, гром грохотал, молнии сверкали, дождь хлестал нас косыми струями, а мы
радовались, как только может радоваться человек. И я, и Ганцзалин, мы оба открыли рот как можно
шире, чтобы туда попадала вода — изобильная, упоительно прохладная и освежающая. По нашим
лицам вперемешку с водой текли слезы, но это были слезы радости. Одна из молний сверкнула
совсем рядом, ослепив меня на несколько секунд, но вреда не принесла.
Дождь кончился почти так же быстро, как начался. Он разогнал грифов, и мы теперь лежали одни
на своих каменных постелях, если, конечно, не считать двух разложившихся мертвецов, которые,
впрочем, были нам не компания.
— Если дело так пойдет дальше, я, пожалуй, решу, что правильно нас не убили сразу, — заметил
я.
Ганцзалин ничего не ответил.
— Ганцзалин, — окликнул я его, — ты уснул, что ли?
Ганцзалин молчал. Я с некоторой тревогой повернул голову и обмер. Мой слуга лежал
неподвижно, пелены, спутывающие его, обгорели. Молния ударила в него и остановила сердце.
Мой помощник, друг, человек, которого не брала ни пуля, ни нож, ловкий, как обезьяна, и
сильный, как медведь, лежал теперь передо мной холодный и бездыханный, и вернувшийся черный
гриф приплясывал рядом с ним свой ужасный танец могильщика. Так вот как ответило небо на наши
мольбы…
Я так стиснул зубы, что услышал хруст обколовшейся эмали… Я не мог глядеть на тело и не мог
отвести от него взгляд. Минуту, другую, третью я лежал так, ничего не чувствуя и ничего не понимая.
Потом что-то замелькало у меня перед глазами, и я с трудом стал приходить в себя. Не сразу я
осознал, что происходит, и лишь спустя несколько мгновений понял, что гриф слетел на грудь
Ганцзалину и погрузил клюв в его ключицу — туда, где, видимо, мясо казалось ему более нежным.
— А! — закричал я как безумный. — Нет! Прочь! Про-о-о-о-очь!!!
Я залился криком непрерывным, как пароходная сирена. Вспугнутый гриф тяжело спрыгнул на
землю и, недовольный, неуклюже отбежал в сторону.
Еще несколько раз он пытался взяться за моего бедного друга, но всякий раз я отпугивал его
дикими криками. В последний раз я сорвал себе голос и мог уже только хрипеть. Было ясно, что еще
немного, и гриф получит у смерти свою страшную дань.
И тут случилось нечто необыкновенное. Я воочию увидел, как смерть соткалась из ночной тьмы и,
освещаемая ледяным светом луны, вступила на скорбную арену дахмы. Сердце мое облилось
холодом, дыхание замерло. Не отрывая глаз, я глядел, как смерть приближается ко мне
неторопливым ровным шагом. Это была женщина, вся в черном, лицо ее было закрыто — вероятно,
потому, что лик смерти можно увидеть один только раз — и то в самый миг умирания. Итак, мы
звали сверхъестественную силу, и она явилась.
Смерть подошла ко мне вплотную. Что ж, она забрала Ганцзалина, теперь пришла и моя очередь.
Смерть наклонилась надо мной, и я неожиданно почувствовал легчайший запах французских духов.
Но удивиться как следует не успел. Смерть откинула черную вуаль, закрывавшую ее лицо, и
посмотрела на меня глазами Ясмин.
Несколько секунд мы молчали, глядя друг на друга. Потом я проговорил хрипло, почти неслышно:
— Как ты здесь оказалась?
— Я следила за тобой, — просто отвечала Ясмин. — Когда поняла, что вас оставили здесь
умирать, достала веревочную лестницу с крюками, забросила ее на башню и залезла сюда.
— Значит, пришла доделать свое черное дело… — я не мог на нее больше смотреть.
— Черное дело? — ее голос звучал удивленно. — Я пришла спасти вас, как спасала всегда.
— Элен мне все про тебя рассказала… — голос у меня был сорван, я не мог говорить громко, но в
кладбищенской тишине дахмы каждый звук разносился необыкновенно далеко. — Я знаю, что ты
родственница Зили-султана.
Она на миг смутилась, но отпираться не стала.
— Да, я его родственница. Точнее, родственница его матери.
— Значит, тебя послали следить за мной и… и уничтожить меня, — я не мог смотреть в ее глаза,
черные, как колодцы. — Радуйся, ты победила.
Несколько секунд она только молча глядела на меня, потом тихо заговорила.
— Меня на самом деле послали следить за тобой. И если понадобится, уничтожить. Но я была
слишком неосторожна. Я провела с тобой в тахтараване целый день. И после этого я уже не могла
делать то, ради чего меня к тебе отправили. Ты оказался слишком хорошим человеком и я… я не
смогла. Поэтому я устроила так, что полиция меня схватила — мне надо было чем-то оправдать свое
бездействие.
— А кто преследовал нас все это время?
— У эндеруна много лазутчиков, у него везде глаза и руки. Как могла, я оберегала тебя, ты об
этом уже знаешь.
Я отвел глаза.
— Я тебе не верю.
Несколько секунд она молчала. Потом заговорила вновь.
— Пускай. Я все равно спасу тебя. И тебя, и твоего слугу.
Я скрипнул зубами, вспомнив о Ганцзалине.
— Ты опоздала. Ганцзалину уже никто не поможет. В него ударила молния, он мертв. Мертв…
Ясмин растерянно умолкла. Потом сказала:
— Но ты-то жив! И тебя еще можно спасти.
Несколько секунд я молчал. Мне очень хотелось довериться ей. Но я не мог.
— Ты меня не обманешь, — проговорил я. — Элен мне все про тебя рассказала.
Она покачала головой.
— Элен… И ты ей поверил? Она же работает на англичан, она шпионка, как и ты. Как все мы… —
поправилась Ясмин, перехватив мой взгляд.
Я хрипло рассмеялся.
— Как все мы… Элен — чистая душа. Ты клевещешь на нее.
— Зачем мне клеветать? Это она выдала тебя Зили-султану, она виновата во всех твоих бедах.
Она, а вовсе не я.
С минуту я молчал. Потом сказал:
— Освободи меня.
Ясмин торопливо вытащила из складок одежды кинжал и наклонилась надо мной.
— Нет-нет-нет, — раздался за ее спиной знакомый голос. — не надо лишней суеты. Никто никого
не освободит.
В мгновение ока Ясмин повернулась назад и тут же отпрянула. В трех шагах от нее — я глазам
своим не поверил — стояла Элен. Луна делала ее белую кожу еще белее, волосы под луной были не
золотыми, а серебристыми, казалось, что перед нами — выходец с того света. Одета она была в
коричневую «амазонку» — костюм для верховой езды.
— Ах, этот глупый принц с его восточным людоедством, — криво улыбнулась Элен. — Надо было
просто тихо придушить вас и потом отправить в дахму. Но он непременно хотел вас помучить перед
смертью. Нет, мстительность не грех, но большая глупость. Сколько замечательных предприятий
провалилось из-за этого сильного чувства. Если ты решил уничтожить врага, это надо делать
решительно и сразу, а не растягивать удовольствие. Но я, разумеется, не могла бросить тебя на
произвол судьбы. Я должна была исполнить свою миссию. Точнее, свое задание.
— Элен, я не понимаю… — я никак не мог поверить в происходящее. — Какое еще задание, о чем
ты?
— Ты мое задание, милый, — почти ласково улыбнулась Элен. — Проще говоря, я должна была
тебя обезвредить. Клянусь богом, меньше всего на свете я хотела твоей смерти, но ты проявил себя
слишком опасным, слишком изворотливым. Из-за тебя стратегические расчеты британского
правительства оказались на грани провала. Поэтому пришлось подбить принца расправиться с тобой.
Правда, я полагала, что это будет выглядеть куда проще, и вовсе не рассчитывала на такие мучения.
Ты видишь, любимый, я вовсе не чудовище. И наша связь для меня очень много значит.
— Я вижу, — пробормотал я. — Получается, то, что о тебе сказала Ясмин, все правда?
Она засмеялась как-то невесело.
— Ну, всей правды обо мне никто не знает. Например, что мне не 22 года, а уже 28. Но это ничего.
Эту правду вы унесете в могилу…
И она сделала шаг в нашу сторону. Ясмин мгновенно направила в ее сторону кинжал.
— Не подходи, ведьма!
Даже в ночи было видно, как перекосилось лицо Элен.
— Дикарка зовет меня ведьмой? Это смешно…
Ясмин стремительно прыгнула вперед и полоснула кинжалом Элен прямо по лицу. Но та в
последний миг успела отскочить.
— Я еще думала, не оставить ли тебя в живых, девочка… — сказала она задумчиво. — Но после
такой наглости. Нет, сегодня у грифов будет богатое угощение.
С этими словами она выхватила из кармана короткий двуствольный дерринджер и наставила на
Ясмин. Та застыла, продолжая сжимать в руке бесполезный теперь кинжал.
— Я прострелю тебе колени и вставлю в рот кляп, чтобы ты не могла кричать. А наш дорогой
Нестор-дженаб будет смотреть, как твое прекрасное лицо будут расклевывать грифы. Грифы обладают
чудовищной силой. Одним движением клюва они вырывают из тела куски мяса, и так снова и снова,
пока не насытятся, а жертва не потеряет сознание. Но и потом они продолжают свой страшный труд.
Ужаснее всего, когда поедаемый приходит в сознание на полпути к могиле и видит себя наполовину
обглоданным. Он видит свои кости, свои окровавленные внутренние органы, а иногда и не видит —
если у него уже выклевали глаза. И тогда он только слышит отвратительный звук разрываемой плоти,
и плоть эта — его.
Меня затошнило от этих речей. Но, как известно, в минуту смертельной опасности нельзя просто
сидеть и ждать, или, как в моем случае, лежать и ждать. Нужно разговаривать, тянуть время, нужно
что-то предпринимать. Не знаю, на что я надеялся. Может быть, на ранний рассвет или на то, что
сюда кто-нибудь явится, какой-нибудь могильщик — кто-то ведь приглядывает за всем этим ужасным
хозяйством.
— Послушайте, барышни, — сказал я, — я понимаю, это разговор между двумя женщинами,
влюбленными в одного человека. Однако, признаюсь вам, самому предмету ваших вожделений
разговор этот не доставляет особенного удовольствия.
Элен фыркнула: боже мой, вожделений! Узнаю мужчин с их невероятным самомнением, с их
глупым тщеславием и убежденностью, что они являются центром вселенной.
— А кто же, по-твоему, является центром вселенной? — спросил я с невинным видом.
Она посмотрела на меня с какой-то брезгливой улыбкой.
— Милый, — сказала она, — во-первых, я не такая дура, как ты про меня думаешь. Во-вторых, я
отлично тебя изучила. Все твои так называемые методы — это просто набор более или менее
примитивных штампов, голое рацио без толики вдохновения. Если бы ты был способен чувствовать,
ты бы понял, что я тебя нисколько не люблю. А если женщина спит с мужчиной, которого не любит,
это значит, у нее есть к нему исключительно практический интерес. И если бы ты задумался хоть на
секунду, ты бы мог понять, какой интерес у английской барышни может быть к русскому шпиону,
выдающему себя за офицера. Но, впрочем, мы заговорились. Попрощайся со своей усатой
поклонницей.
Последние слова она сказала совершенно напрасно. Взвыв от обиды, Ясмин метнула в нее кинжал.
Кинжал царапнул правое предплечье Элен. От неожиданности та выронила пистолет. Ясмин
метнулась к ней, как разъяренная кошка. Они сцепились и повалились на землю, катаясь и награждая
друг дружку свирепыми тумаками. Британка оказалась сильнее и ловчее, в конце концов, она уселась
на Ясмин сверху, подобрала кинжал и занесла руку над противницей. Та схватила ее за запястье,
упиралась из последних сил, однако кинжал медленно, но верно приближался к горлу Ясмин. Вот он
оказался уже совсем близко, я не увидел — кожей почувствовал, как острие коснулось ее горла, как
выступила на нем капелька крови. Я бешено забился в своих пеленах.
— Нет! — крикнул я. — Прекрати, прошу тебя!
Ясмин закричала — жалобно, отчаянно, как кричит голубка перед смертью. Я закрыл глаза и
услышал тяжелый удар, хруст и звук упавшего на камни кинжала.
Несколько секунд я лежал неподвижно. Потом открыл глаза, но не как человек, а как мертвец,
окончательно утративший душу. Секунду я слепо смотрел на поле битвы, не понимая, что произошло.
Постепенно в глазах моих прояснилось. Ясмин все еще лежала спиной на камнях, на ней ничком
распростерлась Элен, а над ними, словно оживший голем, стоял, пошатываясь, Ганцзалин в
обгорелых лохмотьях и с камнем в руке.

[djjaz63]

Глава семнадцатая
Зили-султан и казачья бригада
Молния, которая едва не убила Ганцзалина, сожгла стеснявшие его узы, так что, придя в себя, он
успел спасти меня и Ясмин. Более того, благодаря молнии сохранилась и персидская монархия: мы с
Ганцзалином загнали нескольких коней, но успели в Тегеран до того, как в виду города объявилась
армия Зили-султана.
Шахиншах встретил меня с такой радостью, что у меня невольно дрогнуло сердце. Мне стало
стыдно за то, что столько времени пришлось морочить ему голову. Впрочем, я утешался мыслью, что
только благодаря этой хитрости, может быть, еще удастся спасти ему престол и жизнь.
— А, — закричал он, — приветствую тебя, победитель туркмен! Вы с сыном порадовали мое
сердце…
— Ваше величество, — как мог почтительно прервал я его, — ваше величество, есть вещи
пострашнее туркменского войска.
И я рассказал ему про планы Зили-султана захватить его трон и про то, что тот уже движется со
своей армией, чтобы взять столицу.
— Пулемет Максима? — переспросил шахиншах. — Триста выстрелов в минуту? И он хотел
повернуть оружие против собственного отца?
Не в силах сдержаться, он так ударил кулаком по сервировочному столику, что тот подломился.
Ярость исказила добродушные черты Насер ад-Дина, усы его воинственно топорщились, как у кота,
на территорию которого покусился наглый пришелец.
— Клянусь Аллахом, он ответит мне за это! — шахиншах в каком-то исступлении метался по
опочивальне.
Я снова обратился к нему.
— Ваше величество, нет времени попусту гневаться. Нужно встретить Зили-султана во всеоружии.
Собирайте все наличные войска, кавалерию и артиллерию. С войском принца надо сойтись не в
городе, а на подходах к нему. Сколько у нас в наличии солдат?
— 76 полков, 65 тысяч воинов, — отвечал шахиншах.
Это были официальные цифры, я-то знал, что большая часть распущена по домам, и дай бог, если
в наличности окажется десятая часть от этого. Это составляло 6–7 тысяч, тогда как у Зили-султана —
около трех тысяч обстрелянных и хорошо вооруженных солдат. Учитывая тайное оружие принца,
воевать против него прямо сейчас было смерти подобно.
— Ты хочешь сказать, мы должны сдаться на милость победителя? — взревел шахиншах.
— Вовсе нет, — отвечал я. — Мы выведем нашу доблестную армию на бой, но важно выбрать
правильную тактику. Если мы просто кинемся в атаку, нас перебьют, как куропаток, даже если в душе
мы орлы и ястребы. Поэтому надо, во-первых, выиграть время, чтобы начали подходить распущенные
по домам части, во-вторых, попытаться договориться миром.
— Миром? — Насер ад-Дин зашипел от гнева.
— Да, миром, — я был непреклонен. — Во-первых, это ваш сын. Во-вторых, вся его армия — это
ваши подданные. Даже если мы победим, может начаться гражданская война. Но мир этот должен
быть заключен с позиции силы, чтобы принц не осмелился ставить нам условия.
Шах с минуту хмуро молчал, потом поднял на меня глаза.
— Признаю твою правоту — сказал он. — Но каков же будет наш план?
— Как говорили древние, кто хочет мира, пусть готовится к войне. Собирайте войска, ваше
величество, остальное я беру на себя.
Я понимал, что на взбунтовавшегося сына отец уже не имеет никакого влияния. Из личных
переговоров шахиншаха и Зили-султана ничего хорошего выйти не могло. Значит, нам требовался
более серьезный и могущественный парламентер.
И я отправился к русскому посланнику.
— Вы хотите, чтобы я выставил ультиматум Зили-султану? — удивился Мельников.
— Не вы, а Россия. И не надо ультиматумов, предупреждения будет вполне достаточно. Кроме
того, вам нужно будет отдать приказ Персидской казачьей бригаде о выступлении против войск Зили-
султана. Придется также надавить на англичан. Вы от имени России выразите недоумение и
обеспокоенность их вмешательством в дела престолонаследия в Персии…
— У вас есть доказательства этого вмешательства? — перебил меня посланник.
— Есть. Они тайно снабжали оружием принца, и теперь он собрался отнять трон у своего отца. Вы
лучше кого бы то ни было понимаете, что это значит для Российской империи и нашего положения в
Персии.
Мельников задумался. Думал он долго, потом снова заговорил.
— Вы требуете от меня слишком серьезных шагов. Сам, без одобрения вышестоящих, я их
предпринять не могу. Я отправлю телеграмму, чтобы снестись с министром…
— А министру нужно будет снестись с его величеством, — перебил я. — Пока там станут судить и
рядить, мы потеряем Персию. Улита едет, когда еще будет. Одним словом, Александр Александрович,
это решение придется принимать вам самолично.
Мельников нахмурился.
— Вы предлагаете мне рискнуть не только должностью, но и отношениями России и Персии.
— Риска никакого, могу вас в этом уверить, — отвечал я. — Шахиншах целиком и полностью на
нашей стороне. Да и Гирс тоже не скажет ни слова против. А вот если Зили-султан сделает то, что
запланировал, Персия будет потеряна для нас раз и навсегда.
Однако Мельников никак не мог принять окончательного решения. Видя, что план мой
разваливается прямо на глазах, я рассвирепел.
— Вот что я вам скажу, господин посланник, — заявил я. — Вы, конечно, знаете, что я отправлен
сюда с деликатной миссией. Так вот, если вы ответите мне отказом, миссия моя будет провалена, а
все ваши дипломатические усилия — сведены на нет. От вашего слова сейчас зависит не только
судьба двух стран, но и ваша карьера дипломата.
Мельников глядел на меня неподвижно, в лице его отразилось что-то мученическое. Прочитать его
мысли было нетрудно. Три десятка лет он работал в Персии, прошел весь путь от младшего секретаря
до чрезвычайного посланника и полномочного министра при персидском дворе, стал тайным
советником. И вот мальчишка, офицер предлагает ему ввязаться в чрезвычайно рискованную игру.
Последовать этому предложению значило рискнуть своим положением. Не последовать — возможно,
поставить под удар Россию.
И Мельников выбрал…
Поскольку с севера столицу надежно прикрывали горы, принца с его армией следовало ждать
через восточные ворота. Сразу по нескольким дорогам, ведущим из города, были отправлены
лазутчики. Благодаря этому мы смогли встретить Зили-султана не прямо возле столицы, а верст за
двадцать до нее.
Представляю себе изумление бедного принца, когда посреди солончаковой пустыни возникла, как
гигантский мираж, наша доблестная казачья бригада. Штыков у нас было не так уж много, около
семисот, однако дело было не в количестве штыков, а в репутации. Вся Персия знала, что казачья
бригада — наиболее боеспособное подразделение в персидской армии и одна стоит нескольких
полков.
Знал об этом, конечно, и Зили-султан. Однако знал он и другое: что осторожный Мельников едва
ли пошлет казаков в междоусобицу, или, говоря дипломатическим языком, не станет вмешиваться во
внутренние дела Персии. И тут мы устроили ему сюрприз. Но, кажется, еще большим сюрпризом для
принца оказались гарцевавшие перед казаками две хорошо ему знакомые фигуры — русского
посланника Мельникова и вашего покорного слуги. Рядом с нами на своем верном кауром застыл, как
изваяние, полковник Кузьмин-Караваев.
— Вы говорили, что их не больше трех тысяч, — негромко заметил полковник.
Я кивнул.
— В таком случае чего мы ждем? — удивился полковник. — Давайте ударим по ним прямо сейчас.
Мои молодцы разнесут их в клочья.
— Ах, полковник — сказал я, — если бы это было так просто, мы бы вас одного отправили против
всего персидского войска. Увы, у Зили-султана есть оружие, которое дает ему превосходство над
любым противником, пусть даже и таким лихим, как наша бригада.
Посланник также очень вовремя заметил, что пока армия принца не проявила враждебных
намерений, нападать на нее по меньшей мере глупо. Пока не было сделано ни единого выстрела в
сторону Тегерана, Зили-султан — сын шаха и губернатор Исфахана.
— Ваша дивизия, полковник, нужна нам не для войны, а как козырь в переговорах и знак
серьезности наших намерений, — объяснил я. — Судя по тому, что я знаю о настроении принца, он не
станет разговаривать с отцом. Но с Россией он поостережется вести себя слишком нагло. Кстати,
Александр Александрович, вы отправили ноту британцам?
— Разумеется, — отвечал Мельников. — Мне донесли, что она поставила их в тупик. Сейчас идут
лихорадочные консультации.
— Пусть идут — сказал я. — А мы будем вести свои переговоры.
По моей команде над казаками взметнулся белый флаг…
Переговорный шатер был размещен на полдороге между нами и войском Зили-султана. Нас с
посланником к шатру сопровождал взвод мухаджиров — я попросил Калмыкова отобрать наиболее
свирепых видом. Оружие оружием, а боевой дух противника подорвать никогда не лишне: чем
страшнее рожа врага, тем неприятнее с ним воевать.
Справедливости ради замечу, что рожа Зили-султана сделалась страшнее любого мухаджира,
когда он увидел меня в числе парламентеров. Впрочем, принц быстро совладал с собой и даже
изобразил на физиономии что-то вроде приветливой улыбки.
— Что ж, ваше высочество, и я рад вас видеть, — заметил я. — Как говорят у нас в России, кто
старое помянет, тому глаз вон.
Далее наступила очередь русского посланника. Он уговаривал, журил, льстил и запугивал —
словом, применял испытанные дипломатические методы. Видно было, что в принце страх борется со
спесью, и его бросает от отчаяния к надежде. Время от времени он кидал на меня полные ненависти
взгляды, но я лишь поощрительно улыбался, как бы говоря: да-да, ваше высочество, вы абсолютно
правы, так оно все и есть.
Поначалу принц, правда, пытался действовать по-азиатски, то есть хитрить и увиливать.
— Почему, — сказал он, невинно моргая, — почему вы решили, что я веду войско против моего
отца?
Но противостоял ему русский посланник, который за тридцать лет своего пребывания в Персии
сделался азиатом в квадрате и мог перехитрить целую армию принцев.
— Если мы ошибаемся, — отвечал он, — то пусть ваше высочество разоружит ваших солдат, а
оружие передаст казачьей бригаде…
— Меня оклеветали, — перебил его Зили-султан.
— Тем легче будет восстановить вашу невиновность, если вы беспрекословно разоружитесь, —
отвечал Мельников.
Зили-султан ерзал и не знал, что ответить. Мне показалось, он как будто чего-то ждет.
— Он не может решить сам, — негромко сказал я посланнику по-русски. — Он ждет депеши из
британского посольства. Как ему велят его покровители, так он и сделает.
Мельников кивнул, соглашаясь, но заметил, что, по его мнению, мы должны продолжать
переговоры…
Я не возражал, тем более, что, судя по виду, принц совершенно изнемог. В какой-то момент в
шатер вошел командующий телохранителями Зили-султана Тахир-дженаб с конвертом в руках. В
глазах принца блеснуло что-то хищное, он выхватил конверт из рук сартипа, разорвал его и быстро
пробежал глазами. Мы с Мельниковым переглянулись, напряжение было такое, что, казалось, поднеси
спичку — и шатер взорвется.
— Исход дела зависит от этой депеши, — негромко заметил посланник.
По мере того, как Зили-султан осмысливал содержание письма, в лице его проступало все большее
разочарование. Наконец он поднял голову и посмотрел на нас.
— Мне нужны гарантии — сказал он. — Гарантии моей личной безопасности…
Когда мы вышли из шатра, Мельников утер лоб платком и признался, что давно у него не было
таких трудных переговоров.
— Впрочем, — сказал он, — наша заслуга в победе невелика. Англичане одним своим словом
могли повернуть дело к миру или кровопролитию. На мой взгляд, случилось чудо. Я поражен, что
англичане отступили так легко.
Я согласно кивнул, хотя поражен был совсем другим — как нелегко оказалось достать бумагу,
которую английское посольство использовало для официальных писем. Все остальное было
действительно просто. Ну, и, разумеется, отдельное спасибо Ганцзалину, который перехватил
английского вестового и, чтобы тому не утруждаться, привез депешу в лагерь принца сам.
Справедливости ради замечу, что оригинальное британское письмо все-таки дошло до принца. Что
там было, я не знаю, поскольку полагаю невозможным читать чужую переписку. Знаю только, что
принц был чрезвычайно огорчен, буквально рвал и метал, но было поздно. Его армия уже сложила
оружие и была размещена в казармах.
Кстати сказать, никакого сверхоружия, кроме новейших британских винтовок, у него так и не
нашли. Что-то мне подсказывает, что пулемет спрятали в обозе английских офицеров, которых никто
не досматривал и не мог принудить разоружиться.
Впрочем, и британских винтовок хватило, чтобы шах отнял у принца владение всеми областями,
которых тот значился губернатором, оставив ему только Исфахан. Зили-султану также было
запрещено иметь армию — исключая личную гвардию. Все английские ружья конфисковали, а когда
слух о них разошелся в народе, объявили, что на самом-то деле принц вез эти ружья в дар
шахиншаху.
Я опасался, что шах в ярости решится на какую-нибудь непомерную кару для непокорного сына.
Но, к счастью, вмешался эндерун. Не знаю, как именно шаха уговаривали, однако в итоге Зили-султан
живой и здоровый, хотя и несколько потрепанный, отбыл в Исфахан.
* * *
Я стал полным кавалером всех персидских орденов, которые только можно было вручить иностранцу.
Шахиншах уже не шутя предлагал мне любой пост на выбор, кроме первого визиря и военного
министра, но я деликатно отказался, сославшись на недостаток способностей к государственному
управлению. Это предложение навеяло на меня грусть, я вспомнил, что мне говорила на этот счет
когда-то Элен. Но, впрочем, долго грустить не приходилось, пора было возвращаться домой.
Но прежде чем отправиться домой, нужно было закончить еще одно дело. Я отправился на Машк-
Мейдан, в казармы Персидской казачьей бригады.
Караваева я застал на службе. Отдав ему честь, официально сообщил, что с завтрашнего дня
увольняюсь со службы и возвращаюсь в Россию.
— Вы думаете, это так просто, господин ротмистр? — нахмурился полковник. — Вы что же, в
каком-нибудь штатском министерстве служите?
— Господин полковник, я бы и рад послужить под вашим началом еще, но меня срочно переводят
в другое место…
И я протянул Караваеву бумагу от посланника. Тот пробежал ее глазами, поморщился.
— А нам что прикажете делать? Целый полк остается без командира.
— Ах, Александр Николаевич — сказал я как мог прочувствованно, — все это время вы ведь как-то
без меня обходились — и ничего. На худой конец пришлют вам из России другого офицера, гораздо
лучше меня.
Караваев молчал. Потом посмотрел на меня прямо в упор.
— Не думал, что скажу такое, но… мне жаль, что вы уезжаете. Из вас мог бы получиться отличный
казачий ротмистр.
— Благодарю за комплимент, Александр Николаевич.
Я хотел добавить, что, если бы он бросил разведку, из него тоже мог бы получиться хороший
казачий полковник, но потом подумал, что субординация не позволяет мне таких пассажей. Все-таки
я пока еще числюсь в действующей армии. Может быть, как-нибудь в другой раз, когда я увижу
Караваева без мундира и эполет, я смогу быть более откровенным. Но не сейчас, нет, не сейчас.
Полковник, кажется, прочел мои мысли по лицу. Несколько секунд он неподвижно глядел на меня,
потом вернул мне приказ.
— Не смею вас больше задерживать — сказал он, слегка улыбаясь. — Счастливого пути!
Я отдал ему честь и пошел к выходу. Последний раз, проходя, я взглянул на мастерские, на вечно
грязный фонтан, на караулки с ленивыми персидскими солдатами, прямо в подштанниках сидящими
на ковре. Не знаю почему, но, еще не покинув казачью дивизию, я испытывал по ней какую-то
странную ностальгию. И это при том, что на службе мне удалось бывать общим счетом не более
недели… Впрочем может быть, тосковал я как раз по этой причине — то есть потому, что слишком
мало видел этой странной персидско-казачьей военной жизни.
У ворот меня ждал Ганцзалин. Точнее, не ждал, а наблюдал за очередными фокусами собравшихся
на площади дервишей.
Один из дервишей протянул к нему руку за подаянием.
— У меня на родине в базарный день и не такие чудеса показывают, — презрительно заявил
Ганцзалин, но все-таки дал дервишу пару кранов. Тот поднял руки вверх, благодаря отнюдь не
дарителя, а прямо Всевышнего.
— Опять эти дервиши, опять эти суфии, никуда от них не деться — сказал я. — Кстати, о суфиях.
Не заглянуть ли нам к одной общей знакомой?
Ганцзалин не возражал. Мы подъехали к дому Ясмин и постучали ручкой в дверь. Вышел
знакомый уже мне привратник. Кажется, он тоже меня узнал.
— Добрый день — сказал я по-английски. — Могу я видеть госпожу Ясмин?
— Госпожа в отъезде, — отвечал привратник.
Я почему-то огорчился.
— Вот как… А скоро ли она вернется?
Привратник только головой покачал: никто не знает, госпожа уехала далеко и, вероятнее всего,
надолго.
В задумчивости мы отправились домой.
— Ничего, — сказал Ганцзалин. — Не огорчайтесь. Бодливой корове бог рог не дает.
Я нахмурился.
— Какое отношение твоя глупая поговорка имеет к нашему случаю?
— Я имел в виду: не все коту масленица, будет и постный день, — безмятежно отвечал Ганцзалин.
Я выбранил его и велел не рассуждать о том, чего он не понимает. У меня и без того было
прескверное настроение…
С шахом я попрощался самым нежным образом. На прощанье он подарил мне крупный бриллиант
из своей сокровищницы. У него было собственное имя, он назывался «Лунный глаз». Глаз этот так
сиял, что у более жадного, чем я, человека мог бы вызвать апоплексический удар. Но я, признаюсь,
равнодушен к ювелирной красоте, поэтому сунул бриллиант в карман и тут же о нем забыл.
Гораздо более интересным показался мне другой сувенир: новейшая малокалиберная магазинная
винтовка. Но этот сувенир я подарил себе сам, забрав его из арсенала разоруженной армии Зили-
султана. Я знал, что наши оружейники как раз бьются над такой винтовкой, и посчитал, что русской
армии подобный подарок придется очень кстати.
* * *
На следующий же день мы отправились в Энзели уже знакомой нам дорогой. В этот раз я и Ганцзалин
ехали верхом и без всякого каравана. За все время, пока мы ехали, в дороге не случилось ничего
занимательного, если не считать пары попутно пойманных воров и одного раскрытого убийства.
Из порта нас в лодках-кирджимах перевезли на борт парохода. Осмотрев каюты, я поднялся на
палубу. Ганцзалин, как обычно, где-то рыскал.
Я в последний раз глядел на удаляющийся берег. Каких воспоминаний больше оставила во мне
Персия — грустных или светлых? Пожалуй, что грустных. Пожалуй, я слишком рано отплывал
отсюда. Пожалуй, я оставил здесь что-то важное Слишком важное, чтобы взять и уехать просто так…
— Ганцзалин! — рявкнул я. — Где ты, черт тебя подери?
Ганцзалин тут же сгустился из воздуха, словно только и ждал моего зова.
— Что угодно господину?
— Мы остаемся, — кратко отвечал я. — Найди капитана и предложи ему денег, чтобы он отправил
нас обратно на берег.
Ганцзалин мгновенно исчез. Я снова повернулся, глядя на берег.
— Прекрасная погода, не так ли? — раздался за моей спиной женский голос.
Я оцепенел. И так же, не выходя из оцепенения, медленно повернул голову. Рядом стояла Ясмин в
очаровательном белом платье, белой шляпке и с белым зонтом.
— Надеюсь, путешествие у нас выйдет замечательным — сказала она, глядя на меня смеющимися
глазами.
— Я бы не рассчитывал на это, — отвечал я после небольшой паузы. — Пароходишко старый, здесь
бывает сильная качка…
— Я имею в виду путешествие по России. Я давно хотела там побывать. Это великая страна, она
мне кажется очень интересной. Могу я вас попросить быть моим чичероне?
Несколько секунд я молчал. Потом рявкнул:
— Ганцзалин!
— Слушаю, господин, — слуга уже стоял рядом.
— Ступай к капитану, отмени высадку на берег, — велел я, не отрывая взгляда от Ясмин.
— Уже отменил, — спокойно отвечал тот.
Я посмотрел на него.
— Так ты знал?
Он только руками развел.
— Я заметил госпожу, еще когда мы поднимались на борт.
Я махнул рукой на хитреца и повернулся к Ясмин.
— К вашим услугам, сударыня.
Ясмин улыбнулась в ответ и сказала, что теперь совершенно уверена: в России скучать ей не
придется…»

[djjaz63]

Эпилог
Историк и генерал
Пока Волин читал, восьмидесятишестилетний генерал-майор сидел в любимом кресле у окна, откуда
мог видеть не только всю гостиную, но и выход из прихожей. «Удобный ракурс для ведения огня», —
говаривал он, и было не ясно, всерьез он или шутит. Впрочем, ракурс был действительно удобный:
сидя так, старый историк, вооруженный карабином «Сайга», легко мог контролировать группу
спецназа.
Волин так увлекся чтением, что забыл про еду. А когда генерал принес ему собственноручно
сделанные бутерброды, проглотил их, не чувствуя вкуса.
Наконец последняя страница была прочитана, и Волин с облегчением откинулся в кресле. С
минуту сидел с закрытыми глазами, потом поднял голову и посмотрел на Сергей Сергеевича.
— Неужели все на самом деле так и было? — спросил он. — Или, может, все-таки мистификация?
Какой-то писатель прошлого века решил позабавиться, подшутить над потомками.
Генерал поглядел на него сурово.
— Никаких мистификаций — отчеканил он, — говорю же, надворный советник этот существовал
на самом деле. Больше того, я знал его лично.
Волин поднял брови. До каких же это лет дожил таинственный надворный советник, если генерал
знал его лично?
— Ну, не его, не его — его сына, — поправился генерал. — Сын работал на нас в Великую
Отечественную, был двойным агентом — британско-советским… Так вот, советник наш был гением
разведки и уголовного сыска. Он здесь про себя пишет, что он не великий, а только выдающийся. Как
раньше говорили, смирение паче гордости. На самом деле великий, конечно, по-другому не скажешь.
Генерал задумался о чем-то своем. Волин терпеливо ждал. И дождался, хоть и не скоро. Сергей
Сергеевич поднял на него желтоватый ястребиный взор, глядел, не моргая.
— Ты знаешь, что нашел только часть его дневников?
— Нет, — отвечал Орест, — откуда же мне знать.
— Только часть, — повторил генерал. — Оставшиеся он спрятал в другом месте.
— И где же они?
Генерал не без труда выбрался из кресла.
— Пойду заварю чаю. А то разговариваем как-то не по-человечески, как дикари.
— Сидите, — с досадой сказал Волин, — я сам все сделаю.
Но генерал только рукой махнул: не дергайся.
— В моем возрасте жизненно необходимо двигаться — сказал он назидательно. — Каждый мой
шаг — это шаг прочь от могилы. А когда я сажусь, считай, лечу на тот свет на гоночном автомобиле.
И он, шаркая ногами, пошел на кухню. Волин выдохнул и стал ждать по системе йогов, то есть
считая вдохи. На двадцать третьем вдохе в комнату вошел Сергей Сергеевич, неся в руках блюда с
чайником, двумя чашками и конфетами в вазе. Осторожно, чтобы не разлить, поставил все это на
столик, уселся обратно в кресло.
— Угощайся, — сказал.
Волин, обжигаясь, отпил чаю, не чувствуя вкуса, съел конфету.
— Так что со второй частью? — спросил он.
— Конфеты невкусные попались… — после паузы заметил генерал, двигая старческими
челюстями. — Может, оно и к лучшему, мне в моем возрасте сладкое вредно.
Потом посмотрел на Волина ясным взглядом, сказал:
— За что мы, историки, не любим писателей? Вот нашел ты документ — займись им всерьез,
исследуй, опубликуй, чтобы другие тоже могли над ним работать. Но публикуй в первозданном виде,
чтобы истина не пострадала. А писателям лишь бы свое выпятить. Для них история — гвоздь, на
который они вешают свою картину. И уже не разберешь, где правда, а где выдумка. Возьми,
например, то, что писал о себе сам человек, и сравни его с тем, что про него писатель наваял. Так и
не поймешь сразу, что это об одном и том же человеке писано. Вот такие вот дела, Орест Витальевич.
Такие у нас дела.
Генерал помолчал с минуту и закончил, значительно глядя на Волина:
— А текстами этими надо будет заняться всерьез. Не исключено, что благодаря им кое-кого все-
таки удастся вывести на чистую воду…

Примечания
1
Machine gun — пулемет.
2
Драгоманы — переводчики с восточных языков.
3
Poison — яд (англ.).
4
Cyanide — цианид.
5
Биография, буквально «бег жизни» (лат.).
6
Aventure (фр.) — приключение, развлечение.
7
Добрый день, генерал!.. Как дела, что нового? (ит.).
8
Прекрасно!
9
Хорошо… хорошо.
10
Ублюдок, болван!
11
Dirty savage Cossack.
12
Casus belli (лат.) — повод к войне.