Изучение общественного мнения в 1606 году
Вбежал во двор скороход, увидел князя Солянского, поклонился и давай мести алой шапкой по земле
— раз, другой, третий, от чрезмерного почтения:
— К твоей милости княжна Соломония Власьевна Шаховская!
— Скажи, сейчас буду.
Ластик поднялся, передал попугая дворецкому.
На ближней церкви Рождества Богородицы-что-на-Кулишках ударил колокол, созывая прихожан на
молитву. Стало быть, уже три часа пополудни, пора ехать в Кремль, на заседание Сената. По Соломке
можно часы проверять, тем более что стоявший в парадной горнице часовой короб нюрнбергской
работы, хоть и был украшен золотыми фигурами, но время показывал весьма приблизительно.
Ехать к царю на совет вельможе такого ранга полагалось с честью, то есть с подобающим эскортом
и с превеликим шумом, иначе зазорно.
Из колымажного сарая выкатили здоровенную карету и запрягли в нее аж десять лошадей — на
большей, чем у князя Солянского, упряжке ездил лишь государь.
Спереди и сзади выстроились пешие и конные слуги, зазвенели саблями, защелкали кнутами,
загорланили «Пади! Пади!» — это чтобы прохожие расступались и шапки снимали. Ничего не
поделаешь, таков стародавний порядок, за один год его не сломаешь. При всем шуме двигались еле-
еле, шагом, потому что бегают и несутся вскачь лишь холопы, а государеву названному брату
поспешность не к лицу.
Но пышная карета, со всех сторон окруженная свитой, поехала вперед пустая, сам же князь
забрался в возок к боярышне Соломонии Власьевне — тот был попроще и запряжен всего лишь
шестерней.
На сиденье напротив княжны сидели две мамки, потому что благородной девице одной из дому
выезжать неподобно, но они у Соломки были вымуштрованные. Едва увидели Ластика —
зажмурились, да еще глаза ладонями прикрыли. Тогда Соломка чопорно подставила круглую
румяную щеку, Ерастий ее чмокнул, и боярышня зарделась. Такой у них сложился ритуал,
повторявшийся изо дня в день.
Дождавшись чмока, мамки глаза открыли — стыдная (то есть интимная) часть была позади.
Соломка махнула им рукой, и дрессированные бабы залепили уши воском — к этому они тоже
привыкли. Были они редкостные дуры, княжна нарочно таких подбирала, но все же лишнего им
слышать было ни к чему.
— Ну что вчера-то? — нетерпеливо спросила Соломка. — Куда ходили-ездили?
— Вчера вообще такое было, ты себе не представляешь!
После столь интригующего начала Ластик нарочно сделал паузу, чтоб потомить слушательницу.
Будто случайно выглянул в окошко, да словно бы и засмотрелся на улицу.
По правде говоря, ничего интересного там не было, улица как улица.
Посередине грязь и лужи, по краям дощатые мостки — вроде тротуаров. Там стоят люди, разинув
рты, смотрят на боярский поезд. Женщины все в платках, мужики в шапках — простоволосыми из
дому выходить срамно. Будь хоть в рванье, в драных лаптишках, а голову прикрой.
С одной стороны улицы, которая в будущем станет называться Солянским проездом, зеленел
пустырь, на котором паслись козы; с другой торчал кривой забор — вот и весь городской пейзаж.
— Да рассказывай ты! — пихнула локтем Соломка. — Кем вчера вырядились? Опять каликами
перехожими?
— Нет. Государь дьячком, я монашком, а Басманов — он с нами был — бродячим попом. За реку
ходили, по кабакам. Слушали, что в народе про новый указ говорят.
Новый указ Дмитрия Первого объявлял войну застарелой российской напасти — взяточничеству.
Царь повелел удвоить жалованье всем служилым людям, чтоб не мздоимствовали по необходимости,
от нужды, а кто все равно будет хапать, того приказано карать стыдом: водить по улицам, повесив на
шею взятку — кошель с деньгами, связку меха или что им там сунут. Юрка считал, что позор —
наказание поэффектней тюрьмы или порки. И, по обыкновению, отправился слушать, как откликнутся
на новшество простые люди (он это называл «изучить общественное мнение»).
В дотелевизионную эпоху правителю в этом смысле было легче. В лицо царя мало кто знал, уж
особенно из посадских (горожан). Да кому бы пришло в голову, что царь и великий князь может вот
так запросто, в латаном армячишке или рваной рясе бродить среди черни.
— Дьячком? Царь-государь? — осуждающе покачала головой Соломка. — Срам-то какой! Ну, чего
смолк? Дальше сказывай.
— Тогда не перебивай, — огрызнулся Ластик. И рассказал про вчерашнее.
Сели они за Крымским бродом в кружале (питейном заведении) — большой прокопченной избе с
низким потолком, где тесно стояли столы и густо пахло кислятиной. По соседству десяток посадских
пили олуй (пиво), закусывая солеными баранками и моченым горохом. Компания была шумная,
говорливая — именно то, что надо.
При Годунове тоже пили, но молча, потому что повсюду шныряли шпионы, и человека, сказавшего
неосторожное слово, сразу волокли в тайный приказ. Хорошо если просто кнутом выдерут, а то и язык
за болтовню вырвут или вовсе голову с плеч.
Нынешний же государь, все знали, доносы запретил, а кто с поклепом или ябедой в казенное
место придет, того велел гнать в шею. Жалобы дозволил подавать только открыто, причем принимал
их сам, для чего дважды в неделю, по средам и субботам, в государев терем мог прийти всякий. Это
новшество, правда, оказалось не из удачных. Обычные люди идти к самому государю со своими
невеликими обидами не осмеливались, приходили все больше сумасшедшие либо завзятые
кляузники.
Но зато в кабаках теперь разговаривали бесстрашно, о чем хочешь.
К примеру, у красномордого дядьки, что сидел подле окошка, царев указ одобрения не вызвал.
— Возьмите меня, — говорил он, чавкая. — Вот я земской ярыжка (это вроде милиционера из
патрульно-постовой службы). Платили мне жалованье копейку и две деньги в день. На это разве
проживешь? А ничего, не жаловался. Потому что мне за мою доброту кто яичком поклонится, кто на
престольный праздник сукнеца поднесет или так бражкой угостит. Вот я и сыт, и пьян, и одет. А
теперь что? Ну, кинули мне от государя три копейки в день. Это разве деньги? На пропитание-то
довольно, а женке платок купить? А чадам леденца медового? Тележка у меня вон старая, четвертый
год езжу, обода на колесах прохудились. Надо новую покупать, али как? Теперь допустим, поймали
меня на малом подношении — скажем, у тебя, Архипка, две щуки взял, за мое над тобой
попечительство. Стоит оно двух щук?
— Стоит, кормилец. Еще и плотвичку прибавлю, только не забидь, — охотно поддержал его один
из собутыльников, очевидно, торговец рыбой.
— То-то. А мне твоих щук с плотвичкой на шею повесят и зачнут по рынку водить, всяко позоря.
Кто после такого срама меня, ярыжку, страшиться будет? Мальчишки засмеют!
— Да-а-а, оно конечно, — повздыхали остальные. Юрка в своей надвинутой на глаза скуфье
слушал внимательно, уткнувшись носом в деревянный жбан. Ластик нервно оглядывался по сторонам
— ему в этом темном, зловонном кабаке было неуютно. Один лишь воевода Басманов ел и пил за
троих. Удивительный это был человек — просто бездонная бочка. Перед выходом в город как следует
поужинали. Басманов сожрал пол-гуся, здоровенный кус баранины, десяток пирогов и выпил
кувшинище венгерского, а тут потребовал щей, каши, жареных потрохов и уписывал за обе щеки.
Широкие рукава рясы закатал до локтей, ворот распахнул и трескал — только хруст стоял.
Не нравилось Ластику, что Юрка так носится с этим боровом. Поставил его главным надо всем
войском, слушает его, на охоту вместе ездят.
Говорит, что, хоть у Басманова извилин немного, зато он настоящий мужик — крепкий и верный,
такой не продаст. Он и под Кромами за Годуновых до последнего стоял. Уж все стрельцы
взбунтовались, перекинулись на сторону Дмитрия, а воевода присягу нарушать отказался.
Навалились на него кучей, насилу одолели и привезли к царевичу связанного — на казнь. Басманов и
тогда пощады не запросил, только зубы щерил да ругался. Когда же после разговора с глазу на глаз
поклялся служить Дмитрию, то сделал это не от страха за свою жизнь, а потому что царевич ему
полюбился.
В кабак вошли еще человек десять, сели на лавке у стены. Парни всё крепкие, молодые. По виду
боярские слуги или, может, охранники из купеческого каравана — у каждого на поясе нож или
кинжал.
Зашумели, загалдели, потребовали штофы с вином, и сразу заглушили всех остальных.
Один из пришедших, правда, не орал, не пил. Надвинул на лицо шапку, привалился к стенке да
захрапел — видно, ребята не в первое кружало зашли, успели подогреться.
Юрка недовольно оглянулся на крикунов, потому что мешали слушать.
Один из них заметил и нагло так, с вызовом, сказал:
— Чего кривишься, голомордый? Али не нравимся?
Ластик так и сжался, зная вспыльчивый и бесстрашный нрав государя. Но Юрка ответил довольно
миролюбиво — не хотел связываться с пьяным дураком:
— Я не голомордый, я бороду брею. И тебе не мешало бы, а то вшам раздолье.
Это у него такая теория была: что половина эпидемий на Руси происходит от грязных, нечесаных
бород, рассадников вшей, блох и прочей пакости. Потому царь и брился, чтоб новую моду ввести. И
кое-кто из бояр уже собезьянничал — стали на польский манер носить одни усы или маленькую
бородку клинышком.
— Сам ты вша! — заорал парень, да как вскочит, да как бросится на Юрку, и не с кулаками — с
ножом.
Басманов, смачно высасывавший мозговую кость из щей, не прерывая этого увлекательного
занятия, выпростал из-под стола ножищу и ловко подсек буяна под щиколотку — тот растянулся на
полу, среди объедков.
Тут враз поднялись остальные гуляки, и тоже кто за нож взялся, кто вытянул из рукава кистень —
железный шар с шипами, прикрепленный цепью к палке.
Лишь один из них, который спал, так и не проснулся.
Земской ярыжка, кому полагалось бы вмешаться, шапку подхватил и опрометью за дверь. Прочие
посетители, давясь, тоже кинулись к выходу — свара затевалась нешуточная. Целовальник (кабатчик)
закричал: «Куда? Куда? А деньги?» — но было поздно.
Юрка проворно впрыгнул на стол, где легче было защищаться, выхватил из сапога узкий и
длинный нож толедской стали. Он всегда брал этот стилет с собой, на случай непредвиденных
обстоятельств вроде нынешнего, но до сих пор если и случалась какая потасовка, то всухую, без
оружия.
Парни же были настроены серьезно. Может, никакие они были не слуги и не охранники, а самые
настоящие разбойники с большой дороги — этой публики в окрестностях Москвы хватало.
— Под стол! — крикнул Юрка князю Солянскому. — И не высовывайся!
Так Ластик и сделал, но спрятался не под тот стол, на котором занял оборону его величество, а
под соседний, чтобы лучше всё видеть и, если понадобится, прийти на помощь.
То есть сначала-то столь отважная мысль ему в голову не пришла — очень уж перепугался. Но
приободрился, когда увидел, что, несмотря на численное превосходство, врагу приходится несладко.
Его величество не отличался ростом или статью, но был гибок и увертлив. Ни мгновения не
задерживаясь на месте, он ловко перемещался по длинному, широкому столу: то скакнет в один
конец, смазав нападающего носком сапога по челюсти, то развернется, отобьет удар кинжала и
полоснет острием по перекошенной от ярости физиономии. Балетный танцовщик, да и только.
Басманов, тот на стол не полез, тем более что доски вряд ли выдержали бы его многопудовую
тушу. Неохотно оторвавшись от миски, воевода выдернул из-под себя трехметровую скамью и
швырнул ее в противников, разом сбив с ног несколько человек. Потом вытянул из-под рясы короткую
широкую саблю и пошел отмахивать — да бил не как Юрка, не самым кончиком, а со всего размаху,
насмерть.
Битва получилась недолгая. Количество уступило качеству — ловкости государя и медвежьей силе
Басманова. Перед самым концом внес свой вклад в победу и Ластик. К нему под стол рухнул один из
врагов, получивший хороший удар рукояткой сабли по башке. Несколько секунд приходил в себя, а
потом вытащил из-за кушака пистоль, навел на Дмитрия и уж приготовился щелкнуть колесным
замком. Тут-то князь-ангел и проявил доблесть: подхватил с пола упавший жбан с огуречным
рассолом и плеснул остатками едкой жидкости злодею в глаза. Выстрел грянул, но тяжелая пуля
ударила в потолок, так что сверху посыпалась деревянная труха.
А еще минуту спустя те из разбойников, кто еще мог держаться на ногах, обратились в бегство.
Последним за дверь выскользнул засоня, в драке участия не принимавший, но пробудившийся-таки к
самому концу баталии.
Вчерашнее приключение Ластик расписал слушательнице во всех подробностях, особенно детально
остановившись на эпизоде с огуречным рассолом, по версии рассказчика, самом кульминационном
моменте сражения.
Соломка внимала с открытым ртом. Охала, крестилась, восклицала «мамушки мои!» — в общем,
дай бог всякому такую благодарную аудиторию.
Дослушав же, сказала неожиданное:
— А не подосланные ли были те питухи (пьяницы) — царя извести? Уж не дознался ль кто про
ваши прогулки? Ох, боюсь я, Ерастушка. Больно государь Дмитрий Иванович отчаянный. Как бы не
сгубили его злые вороги. А вместе с ним и тебя.
Хотел он посмеяться над ее подозрительностью, но внутри ёкнуло — вспомнил, как мягко, вовсе
не сонно тот вчерашний человек из кабака улизнул. Ластику эта кошачья грация еще тогда что-то
напомнила.
— А где Ондрейка Шарафудин? — спросил Ерастий, нахмурившись. — Всё у батюшки твоего
служит?
— Нет. Я еще когда сказала, чтоб ноги его поганой у нас в тереме не было. Терпеть его не могу,
гада склизкого, ядовитого. Батюшка Ондрейку и прогнал — он меня теперь во всем слушает, —
похвасталась Соломка.
Почему князь Василий Иванович во всем слушается своей малолетней дочери, было понятно:
дружна с царевым братом, да и к самому государю вхожа.
А кортеж уже подъезжал к Кремлю. Миновали Пушечный двор, где под личным присмотром царя в
великой тайне строились некие штуки, о которых сегодня пойдет речь в Сенате.
Перед крепостной стеной был широкий немощеный пустырь. Согласно указу, на сто десять
саженей, то есть на двести с лишним метров от Кремля запрещалось возводить какие-либо постройки,
чтобы врагу, который вздумает напасть на государеву резиденцию, негде было укрыться от пушечной
и мушкетной пальбы. Лишь по знакомым раздвоенным зубцам да по тортообразной церкви Троицы-
на-рву (так здесь именовали Храм Василия Блаженного) можно было догадаться, что на этом самом
месте в будущем раскинутся брусчатые просторы Красной площади.
На каменном мосту у Фроловской (ныне Спасской) башни скучали караульные стрельцы.
Поклонились царскому брату, подняли решетку, и кареты покатили по лабиринту кривых
кремлевских улочек, где тесно, забор к забору, стояли дома знати.
Дворец царя Дмитрия Первого, недавно поставленный на самой вершине холма, был легок и
воздушен, с резными деревянными башенками и праздничной крышей в красно-белую шашку. До чего
же отличалось это веселое, светлое здание от душных, мрачных хором, в каких жили прежние
государи. В нижнем жилье (этаже) располагались залы для заседаний Сената, приема послов и
прочих официальных мероприятий. Стены там были обиты парчой, полы покрыты коврами, колонны
вызолочены — этого требовал престиж державы. Во втором жилье находились службы — кухня,
караульня, покои для придворных и комнаты для слуг. Оттуда наверх, в третье жилье,
предназначенное для августейших особ, вели две лестницы: одна в апартаменты царя, другая в
апартаменты царицы. У обоих входов постоянно дежурила дворцовая стража, куда Дмитрий набрал
исключительно иностранцев, ибо стрельцы склонны к заговорам и хмельному питию, а также
слишком
любят
сплетничать.
Чужеземцы
и
дисциплинированней,
и
надежней.
Царских
телохранителей насчитывалось три роты: золотая, лиловая и зеленая, в каждой по сто солдат.
Сегодня дежурила рота француза Маржерета, которого царь особенно отличал и назначил
старшим из капитанов.
На втором этаже, возле караула в золоченых кирасах, князь Солянский и княжна Шаховская
расстались. Ластик пошел налево, к лестнице, ведущей в государевы покои, а Соломка направо, чтобы
подняться на женскую половину. Та часть дворца пока пустовала, потому что царь всё еще жил
холостяком, без царицы. Оттуда, с закрытой галерейки, было отлично видно и слышно, что
происходит в зале Сената. Женщинам и девицам в державный совет доступа нет, но если будущей
монархине захочется узнать, о чем ведут речь государственные мужи, она сможет удовлетворить свое
любопытство, не нарушая древних обычаев. «Маринка ни одного заседания не пропустит, это сто
процентов», — нежно улыбаясь, сказал Юрка, когда самолично, своей царской рученькой, вносил
поправки в разметную опись (архитектурный проект) дворца.
Его величество удостоил князя Солянского аудиенции с глазу на глаз. Обменялись рукопожатием,
пару минут отвели душу — поговорили по-человечески, и всё, настало время спускаться в Сенат, с
боярами, то бишь, сенаторами думу думать.
