Золя Э Дамское счастье.

[djjaz63]

XI
В этот день Бутмон приехал к г-же Дефорж первым: в четыре часа у нее собирались друзья на чашку
чая. Г-жа Дефорж была еще одна в большой гостиной, выдержанной в стиле Людовика XVI, с
бронзовыми украшениями и полупарчовой обивкой, отливавшей светлыми, веселыми тонами. Встав
со своего места, г-жа Дефорж нетерпеливо спросила:
— Ну, так как же?
— А вот как, — отвечал молодой человек. — Когда я ему сказал, что непременно зайду сегодня
засвидетельствовать вам свое почтение, он обещал тоже приехать.
— А вы дали ему понять, что я рассчитываю сегодня и на барона?
— Конечно. Поэтому-то, вероятно, он и решил побывать у вас.
Они говорили о Мурэ. В прошлом году Мурэ вдруг воспылал к Бутмону любовью вплоть до того,
что сделал его соучастником своих развлечений: он даже ввел Бут-мона в дом Анриетты, радуясь, что
в его лице получает удобного спутника, который внесет оживление в связь, становящуюся ему в
тягость. Так заведующий отделом шелков сделался наперсником и своего хозяина и хорошенькой
вдовы: он исполнял различные их мелкие поручения, с каждым из них говорил про другого, порою
даже мирил их. Во время припадков ревности Анриетта становилась столь откровенной, что смущала
и изумляла его: она забывала об осторожности, присущей светской женщине, которая всегда
старается соблюсти приличия.
— Вам следовало захватить его с собой, — резко воскликнула она. — Тогда я была бы спокойна.
— Право же, не моя вина, что он теперь постоянно от меня ускользает, — сказал Бутмон,
простодушно рассмеявшись. — Но все-таки он меня очень любит. Не будь его, мне бы там
несдобровать.
Действительно, положение Бутмона в «Дамском счастье» по окончании последнего учета стало
угрожающим: хоть он и оправдывался тем, что лето было дождливое, ему, однако, не прощали
огромного остатка шелков фантази; а так как Ютен старался извлечь из этого обстоятельства выгоду
и подкапывался под него перед начальством с удвоенным рвением, Бутмон начинал сознавать, что
почва под его ногами колеблется. Мурэ, повидимому, уже произнес над ним приговор: ему надоел
свидетель, только мешавший порвать связь; кроме того, Мурэ устал от этой дружбы, не приносившей
никакой пользы. Однако, следуя своей обычной тактике, Мурэ выдвигал вперед Бурдонкля и уверял
Бутмона, будто именно Бурдонкль и другие компаньоны на каждом заседании правления требуют его
увольнения, в то время как он, Мурэ, наоборот, решительно этому противится и защищает своего
друга, хоть и рискует нажить себе большие неприятности.
— Хорошо, я буду его ждать, — сказала г-жа Дефорж, — вы ведь знаете, эта девица должна быть
здесь в пять часов… Я непременно хочу, чтобы они у меня встретились… Я должна узнать их тайну.
И она заговорила о задуманном плане: стала возбужденно рассказывать, как попросила г-жу Орели
прислать к ней Денизу, чтобы та посмотрела манто, которое плохо сидит; когда девушка будет у нее в
спальне, она, конечно, сумеет вызвать туда и Мурэ, а там уж примет соответствующие меры.
Сидя напротив г-жи Дефорж, Бутмон смотрел на нее красивыми смеющимися глазами, стараясь
придать им серьезное выражение. Этот веселый ловкач с черной, как смоль бородой, этот шумный
кутила с горячей гасконской кровью, румянившей его лицо, думал о том, что светские женщины
отнюдь не отличаются добротой, а когда они осмеливаются обнажить свою душу, получается мало
привлекательная картина! Даже любовницы его товарищей, продавщицы из лавчонок, и те никогда не
разрешили бы себе большей откровенности.
— Но позвольте, — отважился он, наконец, возразить, — что вам в сущности до этого? Ведь между
ними решительно ничего нет, клянусь вам!
— В том-то и дело! — воскликнула она. — Он влюблен в нее. Мне наплевать на остальных, на все
эти случайные, мимолетные встречи!..
Она с презрением заговорила о Кларе. Ей сообщили, что после отказа Денизы Мурэ снова
бросился в объятия дылды с лошадиной головой и что он делает это не без умысла: специально
держит ее в отделе и на виду у всех засыпает подарками. Впрочем, уже более трех месяцев он
проводит ночи в кутежах, швыряя деньгами с такой расточительностью, что об этом стали
поговаривать: он купил особняк для какой-то ничтожной закулисной потаскушки, его обирают еще
две-три кокотки, которые словно состязаются друг с другом в нелепых и разорительных капризах.
— И во всем виновата эта тварь, — твердила Анриетта. — Я уверена, что он разоряется на других
только потому, что она отвергла его. Впрочем, что мне до его денег! Будь он бедный, я любила бы его
еще сильней. Вы наш близкий друг, вы хорошо знаете, как я его люблю.
Она запнулась, задыхаясь от подступивших рыданий, и, забывшись, протянула Бутмону обе руки.
Это была правда: она обожала Мурэ за его молодость, за его успехи; никогда еще ни один мужчина не
захватывал ее так всецело, никогда не вызывал в ней такого трепета плоти и такой гордости; при
мысли, что она теряет его, Анриетте чудился также и звон колокола, возвещающий о приближении
рокового возраста — сорока лет, и она с ужасом спрашивала себя, чем же заменит она эту великую
любовь?
— О, я буду мстить! — шептала она. — Я отомщу ему, если он станет дурно относиться ко мне.
Бутмон не выпускал ее рук. Она еще очень хороша. Но как любовница она была бы
обременительна, такого рода женщин он недолюбливал. Впрочем, тут стоит поразмыслить; может
быть, и не мешает пойти на риск.
— Отчего вы не откроете собственного дела? — неожиданно спросила она, отнимая у него руки.
Такой вопрос озадачил Бутмона. Помолчав, он ответил:
— Для этого нужны большие средства… Правда, в прошлом году меня очень занимала одна идея.
Я глубоко уверен, что парижской клиентуры хватит еще на один-два больших магазина; нужно только
выбрать подходящее место. «Бон-Марше» находится на левом берегу Сены, «Лувр» обслуживает центр,
мы с «Дамским счастьем» захватили богатые западные кварталы. Остается северная часть, и там
можно было бы создать фирму, конкурирующую с «Плас-Клиши». Я уже подыскал прекрасное место,
недалеко от Оперы…
— Ну, и что же?
Он расхохотался.
— Представьте себе: я имел глупость заговорить об этом с отцом… Да, да, я был так наивен, что
попросил его поискать в Тулузе акционеров.
И Бутмон стал весело рассказывать, с какой яростью старик обрушился на большие парижские
фирмы, к которым он питал жгучую ненависть лавочника-провинциала. Задыхаясь от гнева при
мысли, что его сын зарабатывает тридцать тысяч франков в год, старый Бутмон ответил, что скорее
пожертвует свои деньги и деньги друзей в пользу какой-нибудь богадельни, чем согласится
способствовать хотя бы сантимом возникновению одного из тех магазинов, которые в торговом деле
являются своего рода домами терпимости.
— Впрочем, — сказал в заключение молодой человек, — тут ведь нужны миллионы.
— А если они найдутся? — просто спросила г-жа Дефорж.
Он взглянул на нее, сразу став серьезным. Все это, вероятно, только слова ревнующей женщины.
Но она, не давая ему времени для расспросов, добавила:
— Словом, вы знаете, как я вами интересуюсь… Мы об этом еще поговорим.
Из передней раздался звонок. Г-жа Дефорж встала, а Бутмон инстинктивно отодвинулся, как будто
уже можно было застать их врасплох. В гостиной, оклеенной веселыми обоями, где в простенках
между окнами множество растений разрослось в настоящий лесок, наступило молчание. Анриетта
выпрямилась, прислушалась.
— Это он, — прошептала она.
Слуга доложил:
— Господин Мурэ, господин де Валаньоск.
У нее невольно вырвался гневный жест. Почему он не один? Вероятно, заехал за приятелем
нарочно, чтобы не оставаться с нею наедине. Но она уже улыбалась, протягивая руку входящим.
— Каким вы стали у меня редким гостем… Это относится и к вам, господин де Валаньоск.
Она была в отчаянии от своей полноты и, чтобы скрыть ее, затягивалась в черные шелковые
платья. Но ее красивая голова, обрамленная темными волосами, была все еще прелестна, и, окинув
хозяйку взглядом, Мурэ фамильярно сказал:
— О вашем здоровье нечего справляться; вы свежи, как роза.
— Да, я чувствую себя прекрасно, — отвечала она. — Впрочем, если бы я умерла, вы бы об этом
даже и не узнали.
Она тоже рассматривала его; он казался ей утомленным и издерганным: веки у него опухли, лицо
посерело.
— А я вот не могу ответить вам таким же комплиментом, — продолжала она, стараясь придать
голосу шутливо-веселый тон, — у вас сегодня далеко не блестящий вид.
— Все дела, — сказал Валаньоск.
Вместо ответа Мурэ сделал неопределенный жест. В эту минуту он заметил Бутмона и по-
приятельски кивнул ему. В период их дружбы он сам иной раз вытаскивал его из-за прилавка и
увозил с собой к Анриетте, хотя бы это и было в самый разгар послеполуденной работы. Но времена
теперь изменились, и он вполголоса сказал Бутмону:
— Рановато вы сегодня улизнули… Они заметили, что вы ушли, и прямо-таки бесятся, имейте в
виду.
Он говорил о Бурдонкле и прочих пайщиках, как будто не он хозяин.
— Правда? — с беспокойством переспросил Бутмон.
— Да. Мне нужно с вами поговорить… Подождите меня, мы выйдем вместе.
Тем временем Анриетта снова села; она не спускала глаз с Мурэ, пока Валаньоск говорил, что к
ней собирается г-жа де Бов. Мурэ молчал, он рассматривал мебель и словно искал чего-то на потолке.
Когда же Анриетта стала со смехом жаловаться, что у нее к чаю собираются одни только мужчины,
он, забывшись, откровенно признался:
— А я рассчитывал встретить у вас барона Хартмана.
Анриетта побледнела. Конечно, она знала, что Мурэ бывает у нее теперь исключительно ради
встреч с бароном, но он мог бы сдержаться и не бросать ей в лицо свое равнодушие. В эту минуту
дверь отворилась, и к ее креслу подошел лакей. В ответ на легкий кивок хозяйки он наклонился и
тихо доложил:
— Это насчет манто; вы приказывали доложить, когда придут… Барышня в передней.
— Пусть подождет, — сказала Анриетта нарочито громко, чтобы все слышали. В этих словах,
произнесенных сухо и презрительно, излилась вся терзавшая ее ревность.
— Прикажете проводить в будуар?
— Нет, нет, пусть ждет в передней.
Когда слуга вышел, г-жа Дефорж как ни в чем не бывало возобновила разговор с Валаньоском.
Мурэ снова впал в апатию; он не обратил внимания на слова лакея и не понял, о чем идет речь. А
Бутмон, которого эта история очень занимала, углубился в размышления. В это время дверь снова
отворилась, и появились две дамы.
— Представьте себе, — сказала г-жа Марти, — выхожу из экипажа и вдруг вижу под аркой госпожу
де Бов.
— Ну, конечно; сегодня такая прекрасная погода, — пояснила графиня, — а доктор велит мне как
можно больше гулять…
Она поздоровалась с гостями и спросила у Анриетты:
— Что это? Вы нанимаете новую горничную?
— Нет, — удивленно отвечала та, — почему вы спрашиваете?
— А у вас в передней какая-то девушка…
Анриетта с усмешкой прервала ее:
— Не правда ли, до чего все продавщицы похожи на горничных?.. Это действительно приказчица,
она пришла поправить мне манто.
Мурэ, у которого при этих словах шевельнулось подозрение, пристально взглянул на Анриетту, а
она с деланой веселостью продолжала рассказывать, как на прошлой неделе купила себе в «Дамском
счастье» готовое манто.
— Неужели? — воскликнула г-жа Марти. — Значит, вы больше не шьете у Совёр?
— Конечно шью, дорогая; просто мне вздумалось попробовать. К тому же я осталась очень
довольна своей первой покупкой, дорожным манто… Но на этот раз вышло крайне неудачно. Что ни
говорите, в наших больших магазинах хорошо одеться нельзя. О, я, не стесняясь, говорю это в
присутствии господина Мурэ… Вы никогда не сумеете как следует одеть элегантную женщину.
Мурэ не стал защищать свою фирму. Он не спускал глаз с Анриетты, стараясь разубедить себя,
считая, что она не осмелится на такой шаг. Вступиться за «Дамское счастье» пришлось Бутмону.
— Если бы все светские женщины, которые у нас одеваются, стали этим хвастаться, — весело
заметил он, — вы, конечно, очень удивились бы составу нашей клиентуры… Попробуйте сделать у
нас что-нибудь на заказ, и вы получите вещь не хуже, чем у Совёр; разница только в том, что у нас вы
заплатите вдвое дешевле. Но именно потому, что вещь дешевле, все и считают, что она хуже.
— Значит, манто плохо сидит? — продолжала г-жа де Бов. — Теперь я припоминаю эту девушку…
У вас в передней довольно темно.
— Да, — добавила г-жа Марти, — я тоже сначала никак не могла вспомнить, где я видела эту
фигурку… Так идите же, милочка, не задерживайтесь из-за нас.
— Успеется, спешить некуда, — ответила Анриетта с пренебрежительно беспечным жестом.
Дамы снова завели разговор о вещах из больших магазинов. Затем г-жа де Бов заговорила о муже:
по ее словам, он уехал на ревизию конного завода в Сен-Ло; а Анриетта сообщила, что г-же Гибаль
пришлось вчера уехать во Франш-Конте, к заболевшей тетке. Она не рассчитывает сегодня и на г-жу
Бурделэ, потому что та в конце месяца всегда запирается дома с белошвейкой и пересматривает белье
своей детворы. Между тем г-жу Марти, казалось, снедала тайная тревога. Положение ее мужа в лицее
Бонапарта сильно пошатнулось: дело в том, что нужда заставила беднягу давать уроки в каких-то
подозрительных учебных заведениях, где шла открытая торговля бакалаврскими дипломами; он
всеми способами старался добывать деньги, чтобы покрыть безумные траты, разорявшие его
хозяйство. Застав его однажды вечером в слезах— так он боялся получить отставку, — г-жа Марти
решила попросить Анриетту походатайствовать за мужа у одного из ее знакомых, — чиновника из
министерства народного просвещения. Анриетта успокоила ее с одного слова. Впрочем, г-н Марти
собирается лично зайти сегодня, чтобы узнать о своей судьбе и выразить благодарность.
— Вам, кажется, нездоровится, господин Мурэ? — заметила г-жа де Бов.
— Все дела, — повторил Валаньоск с присущей ему флегматической иронией.
Мурэ быстро поднялся, раздосадованный тем, что позволил себе настолько забыться. Он поспешил
занять обычное место среди дам и снова обрел присущую ему обходительность. Его занимали теперь
зимние моды, и он заговорил о прибытии крупной партии кружев. Г-жа де Бов осведомилась у него о
цене на алансонские кружева, — быть может, они ей понадобятся. В последнее время она вынуждена
была экономить даже тридцать су на извозчика; а если ей случалось остановиться перед витриной
магазина, она возвращалась домой совершенно больная. Манто она носила уже третий год, но
мысленно примеряла на своих царственных плечах все дорогие ткани, которые попадались на глаза;
ей казалось, что с нее содрали их вместе с кожей, когда, очнувшись, она видела на себе одно из своих
старых поношенных платьев, и сознавала, что нет никакой надежды когда-либо удовлетворить свою
страсть.
— Барон Хартман, — доложил лакей.
Анриетта заметила, как обрадовался Мурэ появлению гостя. Эльзасец раскланялся с дамами и
взглянул на молодого человека с тем лукавством, которое порою озаряло его полную физиономию.
— Все о тряпках, — проворчал он улыбаясь. И, как свой человек в доме, позволил себе добавить:
— В передней у вас какая-то премиленькая девушка. Кто это?
— Да так, никто, — со злостью в голосе ответила г-жа Дефорж. — Приказчица из магазина.
Пока лакей накрывал стол к чаю, дверь в переднюю оставалась приотворенной. Он то и дело
входил и снова выходил, расставляя на столике китайские чашки и тарелки с сендвичами и печеньем.
Яркий свет, несколько смягченный зеленью тропических растений, отражался на бронзовых
украшениях просторной гостиной и с ласковым задором переливался на полупарчовой обивке
мебели; и всякий раз, как открывалась дверь, в просвете виднелся уголок темной передней,
освещавшейся через матовые стекла. В этом полумраке можно было различить черную женскую
фигуру, неподвижно и терпеливо стоявшую на одном месте. Хотя тут была скамеечка, обитая кожей,
Дениза из гордости не желала сесть, предпочитая ждать стоя. Она чувствовала, что ее хотят унизить.
Уже целых полчаса стояла она так, не проронив ни слова, не сделав ни одного движения; дамы и
барон пристально оглядели ее, когда проходили мимо; теперь голоса из гостиной доносились до
Денизы, словно легкие дуновения; вся эта светская роскошь оскорбляла ее своим равнодушием; но
девушка все-таки не шевелилась. Неожиданно в распахнувшуюся дверь она увидела Мурэ; а он,
наконец, догадался, кто это.
— Это одна из ваших приказчиц? — спросил барон Хартман.
Мурэ удалось скрыть охватившее его смущение, но голос его задрожал:
— Да, но не знаю, кто именно.
— Это молоденькая блондинка из отдела готовых вещей, — поспешила ответить г-жа Марти, —
кажется, она помощница заведующей.
Анриетта тоже смотрела на Мурэ.
— А! — просто сказал он.
И чтобы переменить разговор, начал рассказывать о празднествах в честь прусского короля,
который накануне прибыл в Париж. Но барон не без задней мысли снова завел речь о продавщицах из
больших магазинов. Делая вид, будто его это очень интересует, он стал расспрашивать: откуда они в
основном набираются? Действительно ли они так распущены, как говорят? Разгорелся целый спор.
— Вы в самом деле считаете их добродетельными? — допытывался барон.
Мурэ принялся отстаивать добронравие своих продавщиц с таким пылом, что Валаньоск
расхохотался. Тогда, чтобы выручить патрона, в разговор вмешался Бутмон. Право же, среди них
бывают всякие: и развратные и честные. Впрочем, теперь они в целом отличаются более высокими
нравственными устоями. В прежнее время в большие магазины шли только подонки торгового мира
— девицы сомнительной репутации, без всяких средств; сейчас же многие семьи с улицы Севр
воспитывают своих дочерей с расчетом определить их на службу в «Бон-Марше». Во всяком случае,
если приказчицы хотят вести честный образ жизни, это зависит только от них самих, потому что им
уже не нужно, как простым работницам, искать пропитания и крова на парижских тротуарах; у них
имеется готовый стол и квартира, их существование, — само по себе, конечно, очень тяжелое, — как-
никак обеспечено. Всего печальнее, разумеется, неопределенность их общественного положения, ибо
это и не лавочницы и не барышни. Живя в роскоши, но часто не имея даже начального образования,
они представляют собой некий обособленный, безыменный класс. Этим и обусловливаются их
невзгоды и пороки.
— Что касается меня, — сказала графиня де Бов, — я не знаю более неприятных существ… Иной
раз так и хочется побить их.
И дамы начали изливать накопившееся раздражение. Ибо за каждым прилавком идет вечная
борьба, женщина пожирает женщину, соперничая из-за денег и красоты. Продавщицы всегда полны
затаенной зависти по отношению к хорошо одетым покупательницам, к дамам, манеры которых они
стараются перенять; а у бедно одетых покупательниц из среды мелкой буржуазии появляется еще
более острая зависть по отношению к продавщицам, разодетым в шелк, и, покупая на каких-нибудь
десять су, они требуют от продавщицы раболепия горничной.
— Ах, оставьте, все эти «бедняжки» так же продажны, как и их товары, — заключила Анриетта.
Мурэ принудил себя улыбнуться. Барон наблюдал за ним, восхищенный легкостью, с какою тот
сдерживал себя. И барон переменил разговор, вернувшись к обсуждению предстоящих празднеств в
честь прусского короля; они будут великолепны, парижский торговый мир изрядно наживется на них.
Анриетта молчала и, видимо, соображала что-то: ей хотелось подольше продержать Денизу в
передней, и в то же время она опасалась, как бы Мурэ, который теперь все знает, не ушел. В конце
концов она поднялась с кресла.
— Вы извините меня?
— Конечно, дорогая, — сказала г-жа Марти. — Я похозяйничаю вместо вас.
Она встала, взяла чайник и наполнила чашки. Анриетта повернулась к барону Хартману:
— Вы побудете еще немного?
— Да, мне нужно поговорить с господином Мурэ; мы уединимся в маленькую гостиную.
Анриетта вышла, и ее черное шелковое платье прошелестело в дверях, словно змея, ускользающая
в кусты.
Оставив дам на попечение Бутмона и Валаньоска, барон тотчас же поспешил увести Мурэ. Они
стали у окна соседней гостиной и заговорили вполголоса. Имелось в виду новое предприятие. Уже
давно Мурэ лелеял мечту — захватить под «Дамское счастье» весь квартал, от улицы Монсиньи до
улицы Мишодьер и от Нёв-Сент-Огюстен до улицы 10-го Декабря. Среди массива домов на этой улице
имелся обширный угловой участок, которым фирма еще не владела, — это-то обстоятельство и
препятствовало осуществлению затеи Мурэ; его мучило желание завершить победу, воздвигнув здесь,
как апофеоз, здание с монументальным фасадом. До тех пор, пока главный вход в магазин будет с
улицы Нёв-Сент-Огюстен, с одной из темных улиц старого Парижа, замысел Мурэ останется
незавершенным, не имеющим логического смысла. Мурэ хотел, чтобы «Дамское счастье» предстало
перед лицом нового Парижа на одной из недавно проложенных улиц, где под яркими лучами солнца
кипит современная сутолока. Мысленно он уже видел, как этот исполинский дворец торговли
господствует над городом и отбрасывает больше тени, чем сам древний Лувр. До сих пор Мурэ
наталкивался на упорство «Ипотечного кредита», руководители которого неизменно держались своей
первоначальной мысли: создать на этом угловом участке конкурента «Гранд-Отелю». Проект был уже
готов, и, чтобы приступить к закладке фундамента, ждали только окончательной расчи-стки улицы
10-го Декабря. Но Мурэ предпринял еще несколько усилий и почти убедил барона Хартмана
отказаться от этих планов.
— У нас вчера опять было совещание, — начал барон, — и я пришел сюда в надежде встретить вас
и осведомить обо всем… Они всё еще упорствуют.
У молодого человека вырвался нетерпеливый жест.
— Как неразумно! Что же они говорят?
— Да то же самое, что и я вам говорил и о чем и теперь еще подумываю… Ваш фасад в сущности
одно украшение: новое здание увеличит площадь магазина не более чем на одну десятую, а это
значит бросить весьма крупные суммы просто на рекламу.
Мурэ вспылил.
— Реклама! Реклама!.. Да ведь эта реклама будет из гранита и всех нас переживет. Поймите, что
обороты у нас удесятерятся. В два года мы вернем весь затраченный капитал. Ну что из того, что, как
вы выражаетесь, зря пропадет участок земли, если в конечном счете он принесет огромный барыш?
Вы увидите, какая тут будет толпа, когда наши покупательницы перестанут душить друг друга в
тесноте улицы Нёв-Сент-Огюстен, а свободно ринутся по широкой мостовой, где легко может
проехать шесть экипажей в ряд.
— Конечно, — сказал, смеясь, барон. — Но повторяю: вы в своем роде поэт. А наши акционеры
считают, что дальнейшее расширение вашего дела просто рискованно. Они хотят быть осторожными
ради вас же самих.
— Как! Осторожными? Ничего не понимаю… Ведь цифры у вас перед глазами, и эти цифры
свидетельствуют о неуклонном росте нашего дела. Сначала с капиталом в пятьсот тысяч франков я
делал оборот на два миллиона. Капитал оборачивался четыре раза. Затем он вырос до четырех
миллионов, обернулся десять раз и дал прибыль как если бы составлял сорок миллионов. Наконец,
после ряда новых пополнений капитала, при составлении последнего баланса я установил, что наш
оборот в этом году достиг восьмидесяти миллионов; основной капитал, правда, не очень вырос — он
составляет всего-навсего шесть миллионов, но он более двенадцати раз обернулся в товарах, которые
прошли через магазин.
Мурэ повысил голос и ударял пальцами правой руки по ладони левой, словно стряхивая
миллионы как скорлупу расколотого ореха.
— Знаю, знаю… — прервал его барон. — Но неужели вы рассчитываете на то, что этот рост будет
бесконечен?
— Отчего же нет? — наивно возразил Мурэ. — Нет никаких оснований думать, что он остановится.
Капитал может обернуться и пятнадцать раз, я это давно предсказывал. А в некоторых отделах он
обернется и двадцать пять, даже тридцать раз… Потом… Ну, что ж? Потом мы найдем какой-нибудь
новый способ еще более увеличить обороты.
— Значит, кончится тем, что вы высосете из Парижа все деньги, как выпивают стакан воды?
— Разумеется. Ведь Париж принадлежит женщинам, а женщины принадлежат нам!
Барон положил ему обе руки на плечи и отечески посмотрел на него.
— Право, вы славный малый, вы мне нравитесь… Перечить вам невозможно. Мы еще раз серьезно
изучим этот вопрос, и, надеюсь, мне удастся их переубедить. До сих пор мы могли только хвалиться
вами. Своими дивидендами вы изумляете биржу… Видимо, вы правы и, пожалуй, лучше вложить еще
денег в вашу машину, чем рисковать, затевая конкуренцию с «Гранд-Отелем», которая как-никак еще
весьма сомнительна.
Возбуждение Мурэ улеглось; он стал благодарить барона, но без присущего ему пыла, и тот
заметил, что Мурэ бросил взгляд на дверь в соседнюю комнату, вновь охваченный глухим
беспокойством, которое все время старался скрыть. Тут, поняв, что они перестали говорить о делах, к
ним подошел Валаньоск. В эту минуту барон шепнул Мурэ с игривым видом старого прожигателя
жизни:
— Скажите: они, кажется, мстят?
— Кто? — спросил в замешательстве Мурэ.
— Да женщины… Им надоедает быть в вашей власти, дорогой мой, теперь вы принадлежите им:
перемена справедливая!
Он стал шутить; ему были известны бурные любовные похождения молодого человека. Особняк,
купленный для закулисной потаскушки, крупные суммы денег, ушедшие на кокоток, подобранных в
отдельных кабинетах, — все это забавляло барона, словно оправдывало его собственные былые
шалости. За свою долгую жизнь он сам прошел через все это.
— Право же, я не понимаю, — повторял Мурэ.
— Э, отлично всё понимаете! Последнее слово всегда за ними… Я так и думал: невозможно это, он
просто хвастается, не настолько уж он силен! Вот вы и попались! Вытягивайте из женщины всё, что
можно, эксплуатируйте ее, как угольную шахту! Но все это кончится тем, что эксплуатировать вас
примется она да еще поставит на колени!.. Будьте же осторожны, а то она высосет из вас гораздо
больше денег и крови, чем вам удалось высосать из нее.
Он засмеялся еще громче, а рядом с ним, не произнося ни слова, хихикал Валаньоск.
— Что же, нужно всего отведать, — согласился, наконец, Мурэ, делая вид, что и ему очень
весело. — К чему деньги, если их не тратить?
— Вот за это хвалю, — продолжал барон. — Веселитесь, дорогой мой. Не мне читать вам мораль
или дрожать за капитал, который мы вам доверили. Каждому нужно перебеситься; после этого голова
делается свежее… А вдобавок не так уж неприятно промотать состояние, когда можешь нажить его
снова… Но если деньги — ничто, так ведь есть такие мучения…
Он не договорил и рассмеялся грустным смехом; в его скептической иронии звучали былые
горести. Он из любопытства следил за поединком Мурэ и Анриетты; его еще занимали чужие
любовные драмы; он явно чувствовал, что наступил кризис, и понимал всю трагичность положения,
так как был знаком с историей Денизы, которую только что видел в передней.
— Ну, что касается страданий, это не по моей части, — самоуверенно сказал Мурэ. — С меня
достаточно того, что я плачу́.
Барон молча смотрел на него несколько секунд, затем не особенно настойчиво, не спеша добавил:
— Не старайтесь казаться хуже, чем вы на самом деле… Вы поплатитесь большим, чем деньги. Да,
друг мой, поплатитесь частицей самого себя. — Он помолчал, потом шутливо спросил: — Не правда
ли, господин Валаньоск, так ведь это бывает?
— Говорят, барон, что так, — отвечал тот просто.
В эту минуту дверь в соседнюю комнату распахнулась, и Мурэ, только что собравшийся возразить,
слегка вздрогнул. Все трое обернулись. Это была г-жа Дефорж. Она кокетливо высунулась из-за
портьеры и торопливо позвала:
— Господин Мурэ! Господин Мурэ!
Заметив барона и Валаньоска, она извинилась:
— Позвольте, господа, на минуту похитить у вас господина Мурэ. Раз он мне продал негодное
манто, пусть по крайней мере поможет советом. Эта девица такая дурочка, что не в состоянии ничего
придумать… Жду вас, господин Мурэ.
Мурэ заколебался, желая избежать сцены, которую заранее предвидел. Но делать было нечего —
пришлось повиноваться. А барон сказал ему полуотечески, полунасмешливо:
— Идите же, идите, дорогой мой, госпоже Дефорж нужна ваша помощь.
Тогда Мурэ последовал за ней. Дверь затворилась, и сквозь портьеры ему послышалось хихиканье
Валаньоска. Он и без того начинал терять мужество с тех пор, как Анриетта ушла из гостиной; зная,
что Дениза здесь, в одной из дальних комнат, во власти ревнивой соперницы, он чувствовал все
возрастающее беспокойство; страшное волнение охватило его, он беспрестанно прислушивался, и
порою ему чудились доносящиеся издали рыдания. Что могла придумать эта женщина, чтобы
помучить Денизу? И вся его любовь, любовь, которая его самого изумляла, устремилась к этой
девушке, неся ей утешение и опору. Никогда еще он не любил так горячо и не переживал такой
могучей прелести страдания. Все привязанности этого делового человека, в том числе и Анриетта,
такая изящная и красивая, обладание которою так льстило его самолюбию, были в сущности только
приятным времяпрепровождением, иногда следствием расчета, — он искал лишь выгоды для себя. Он
всегда спокойно уходил от своих любовниц и возвращался ночевать домой, наслаждаясь холостяцкой
независимостью и не ведая ни забот, ни сожаления. Теперь же его сердце билось в тоске, вся его
жизнь была во власти захватившего его чувства, и он уже не мог забыться сном в своей большой
одинокой постели. Дениза владела всеми его помыслами. Даже в эту минуту он думал только о ней;
следуя за Анриеттой и опасаясь тягостной сцены, он подумал, что ему все-таки лучше быть там,
чтобы иметь возможность защитить девушку.

[djjaz63]

Они миновали безмолвную, пустую спальню, и г-жа Дефорж вошла в гардеробную, куда за ней
последовал Мурэ. Это была просторная комната, обитая красным штофом; здесь стоял мраморный
туалетный столик и трехстворчатый шкаф с большими зеркалами. Окно выходило во двор, поэтому в
комнате было уже темно и горели два газовых рожка, никелированные кронштейны которых торчали
по сторонам шкафа.
— Ну теперь, может быть, дело пойдет лучше, — сказала Анриетта.
Войдя, Мурэ увидел Денизу; очень бледная, она стояла выпрямившись под ослепительным светом.
На ней была скромная кашемировая жакетка в талию и простая черная шляпка; через руку у нее было
перекинуто манто, купленное в «Дамском счастье». Когда она увидела молодого человека, руки ее
слегка задрожали.
— Я хочу, чтобы господин Мурэ сам посмотрел, — сказала Анриетта. — Помогите мне,
мадмуазель.
Денизе пришлось подойти и подать манто. При первой примерке она уже наколола булавками
плечи, потому что они сидели плохо. Анриетта поворачивалась во все стороны, смотрясь в зеркало.
— Скажите откровенно, куда это годится?
— Действительно, сударыня, манто неудачное, — согласился Мурэ, думая разом покончить
дело. — Но беда невелика: мадмуазель снимет с вас мерку, и мы сделаем вам другое.
— Нет, нет, я хочу именно это, и оно мне нужно немедленно, — живо возразила г-жа Дефорж. — Но
оно узко в груди, а вот здесь, в плечах, собирается мешком.
— Если вы, мадмуазель, будете только глядеть на меня, это не поправит дела! — продолжала она
сухо. — Ищите, придумайте что-нибудь. Это ваша обязанность.
Дениза, не раскрывая рта, снова принялась накалывать булавки. Это продолжалось долго: девушка
переходила от одного плеча к другому; наступил момент, когда ей пришлось нагнуться, даже чуть ли
не стать на колени, чтобы одернуть манто спереди. Г-жа Дефорж стояла над нею, отдавшись ее
заботам; лицо Анриетты было жестко и черство, как бывает у барыни, которой трудно угодить. Она
радовалась, что унижает девушку, требуя от нее услуг горничной; она отдавала ей краткие
приказания и в то же время ловила на лице Мурэ малейшие нервные подергивания.
— Вколите булавку сюда. Да нет же, вот сюда, ближе к рукаву. Да вы не понимаете, что ли?..
Опять плохо, опять мешок… И будьте поосторожней, вы меня колете.
Мурэ еще раза два попытался вмешаться и положить конец этой сцене, но тщетно. От такого
унижения его любви сердце его готово было разорваться: он любил теперь Денизу еще сильнее и был
глубоко растроган ее благородным молчанием. Руки у девушки все еще слегка дрожали оттого, что с
нею так обращались в его присутствии, но она с горделивой покорностью и мужеством исполняла все,
что от нее требовалось. Г-жа Дефорж, поняв, что они не выдадут себя, придумала другое испытание и
принялась улыбаться Мурэ, афишируя свою близость с ним. Когда не хватило булавок, она
промолвила:
— Пожалуйста, друг мой, посмотрите в коробочке из слоновой кости, на туалетном столике…
Пустая? Неужели? Тогда, будьте любезны, взгляните в спальне на камине; знаете, в углу у зеркала…
Она обращалась с ним, как с человеком, который находится у себя дома, и всячески подчеркивала,
что он ночует здесь и знает, где лежат такие вещи, как щетки и гребенки. Когда он принес ей
булавки, она стала брать их у него по одной, нарочно заставляя его стоять перед нею. Она не
спускала с него глаз и вполголоса говорила ему:
— Ведь я, кажется, не горбатая… Пощупайте плечи. Неужели я так плохо сложена?
Дениза медленно подняла глаза, еще больше побледнела и снова стала молча накалывать булавки.
Мурэ видел только ее тяжелые белокурые волосы, собранные на нежном затылке; но по тому, как
вздрагивала ее склоненная голова, он угадывал, какое смущение и стыд написаны на ее лице. Теперь
она окончательно отвергнет его, отошлет к этой женщине, которая даже при посторонних не скрывает
своей связи с ним. И он чувствовал, что кулаки его сжимаются от злобы, он готов был ударить
Анриетту. Как заставить ее замолчать? Как уверить Денизу, что он обожает ее, что отныне она одна
существует для него и что он готов принести ей в жертву все свои мимолетные привязанности? Даже
продажная девка не позволила бы себе такой двусмысленной фамильярности, как эта дама! Он отнял
руку и повторил:
— Вы напрасно упорствуете, сударыня; ведь я и сам нахожу, что манто неудачно.
Один из газовых рожков свистел, и в спертом влажном воздухе теперь слышен был только этот
резкий звук. Зеркала на дверцах шкафа отсвечивали широкими полосами яркого света, ложившимися
на красные штофные обои, где мелькали две женские тени. Флакон духов вербены, который забыли
закупорить, издавал неопределенный и грустный запах вянущих цветов.
— Вот, сударыня, все, что я могу сделать, — сказала, наконец, Дениза, поднимаясь.
Она чувствовала, что силы изменяют ей. Два раза она вонзила себе в руку булавку, словно слепая;
в глазах у нее мутилось. Неужели и он участвует в заговоре? Неужели он нарочно послал ее сюда,
чтобы отомстить за отказ и показать, как его любят другие женщины? Эта мысль леденила ее. Она не
помнила, чтобы когда-либо в жизни от нее требовалось столько мужества, даже в те ужасные дни,
когда у нее не было хлеба. Но это унижение было еще ничто в сравнении с тем, что она переживала,
видя его чуть ли не в объятиях другой, которая вела себя так, словно Денизы тут и не было.
Анриетта погляделась в зеркало и снова заметила резким тоном:
— Вы, право, шутите, мадмуазель! Теперь еще хуже прежнего… Смотрите, как стягивает грудь. Я
похожа на кормилицу.
Тут Дениза, совершенно выведенная из терпения, неосторожно ответила:
— Вы несколько полны, сударыня. Не можем же мы уменьшить вашу полноту.
— Полны, полны! — повторила Анриетта, тоже бледнея. — Вы, однако, начинаете дерзить,
мадмуазель. Я советовала бы вам избрать для критики кого-нибудь другого.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга, дрожа от волнения. Тут уже не было ни
светской дамы, ни приказчицы. Были две женщины, равные в соперничестве. Одна яростно сорвала с
себя манто и швырнула его на стул, другая, не глядя, бросила на туалетный столик несколько
булавок, оставшихся у нее в руке.
— Меня удивляет, — продолжала Анриетта, — что господин Мурэ терпит такую наглость… Я
думала, сударь, вы более требовательны в выборе служащих.
— Если господин Мурэ держит меня на службе, значит, ему не в чем меня упрекнуть. Я даже
готова извиниться перед вами, если он потребует.
Мурэ был так ошеломлен этой стычкой, что слушал, не зная, как положить ей конец. Он приходил
в ужас от женских передряг, их грубость оскорбляла его прирожденное стремление к изящному.
Анриетте хотелось вырвать у него хоть слово осуждения по адресу девушки. А так как он колебался и
продолжал молчать, Анриетта решила доконать его еще одним оскорблением.
— Видно, сударь, вам угодно, чтобы я выслушивала в своем доме дерзости от ваших любовниц!..
От девки, подобранной неизвестно где.
Две крупных слезы скатились из глаз Денизы. Она давно удерживала их, но это оскорбление
лишило ее последних сил. Видя, что она отнюдь не собирается отвечать какою-либо резкостью, а
только молча плачет, сохраняя полное достоинство, Мурэ перестал колебаться: все существо его
устремилось к ней в порыве безграничной нежности. Он взял ее за руки и прошептал:
— Уходите скорее, дитя мое, забудьте этот дом.
Анриетта смотрела на них в оцепенении, задыхаясь от гнева.
— Погодите, — сказал он, собственноручно свертывая манто, — захватите с собой эту вещь.
Госпожа Дефорж купит себе где-нибудь другое… И не плачьте, прошу вас. Вы знаете, как я вас
уважаю.
Он проводил Денизу и затворил за нею дверь. Девушка не произнесла ни слова, только щеки ее
зарделись, а на глаза опять набежали слезы, — на этот раз упоительно-сладостные.
Анриетта задыхалась; она вынула носовой платок и крепко прижала его к губам. Рухнули все ее
расчеты, она сама попалась в ловушку, которую готовила для них. Она была в отчаянии, что под
влиянием ревности зашла так далеко. Быть брошенной ради такой твари! Быть униженной в ее
присутствии! Самолюбие страдало в ней больше, чем любовь.
— Так это та самая девушка, в которую вы влюблены? — с трудом произнесла она, когда они
остались одни.
Мурэ ответил не сразу; он шагал от окна к двери, силясь совладать с охватившим его волнением.
Наконец, он остановился и очень вежливо и просто сказал, стараясь придать своему голосу жесткость:
— Да, сударыня.
Газовый рожок все свистел, в гардеробной было душно. Теперь на отражениях зеркал уже не
плясали тени, комната казалась пустой, погруженной в гнетущую печаль. Анриетта порывисто
опустилась на стул; лихорадочно комкая в руках платок, она повторяла сквозь слезы:
— Боже мой, как я несчастна!
Он несколько мгновений смотрел на нее, не двигаясь, потом спокойно вышел из комнаты.
Оставшись одна, она молча зарыдала. На туалетном столике и на полу валялось бесчисленное
множество булавок.
Когда Мурэ снова вошел в маленькую гостиную, он застал там одного Валаньоска: барон вернулся
к дамам. Чувствуя себя совсем разбитым, Мурэ сел на диван, а его приятель, видя, что ему нехорошо,
стал перед ним, чтобы заслонить его от любопытных взоров. Сначала они глядели друг на друга, не
говоря ни слова. Валаньоск в глубине души, видимо, забавлялся смущением Мурэ; наконец, он
насмешливо спросил:
— Итак, веселишься?
Мурэ сразу не понял. Но, вспомнив их недавний разговор о пустоте и нелепости жизни, о
бесцельности человеческих страданий, ответил:
— Не скрою, мне никогда еще не приходилось столько переживать… Ах, старина, не смейся: часов,
отведенных страданиям, в жизни человеческой все-таки меньше, чем других.
Он понизил голос и уже весело продолжал, хотя ему и хотелось плакать:
— Ты ведь все знаешь, не правда ли? Они сейчас вдвоем растерзали мне сердце. Но и раны,
которые наносят женщины, приятны, поверь, почти так же приятны, как и ласки… Я весь разбит,
совсем изнемогаю; но что из того? Ты и представить себе не можешь, как я люблю жизнь! И эта
девочка, которая все еще противится, в конце концов будет моею!
— Ну, а дальше?
— Дальше? Да она же будет моею! Разве этого недостаточно?.. Ты воображаешь себя сильным,
потому что не хочешь делать нелепостей и страдать! Глубоко заблуждаешься, дорогой мой, — вот и
все!.. Попробуй-ка пожелать женщину и добиться ее: один миг вознаградит тебя за все страдания.
Валаньоск стал развивать свои пессимистические теории. К чему так много работать, раз деньги
не дают полного счастья? Если бы он в один прекрасный день убедился, что и за миллионы не купить
желанной женщины, он просто закрыл бы лавочку и растянулся на спине, чтобы и пальцем не
шевелить. Слушая его, Мурэ задумался. Но вскоре принялся страстно возражать, полный веры во
всемогущество своей воли:
— Я хочу ее, и она будет моей!.. А если она от меня ускользнет, вот увидишь, какую я выстрою
махину, чтоб исцелиться. И это тоже будет великолепно… Ты, старина, этого не понимаешь, иначе ты
знал бы, что деятельность уже в себе самой содержит награду. Действовать, создавать, сражаться с
обстоятельствами, побеждать или быть побежденным — вот в чем вся радость, вся жизнь здорового
человека!
— Это только способ забыться, — тихо возразил тот.
— В таком случае я предпочитаю забыться… Издыхать так издыхать, но, по-моему, лучше
издохнуть от любви, чем от скуки!
Они рассмеялись: им вспомнились их былые споры на школьной скамье. Валаньоск вяло заговорил
о пошлости жизни. Он несколько рисовался бездельем и пустотой своего существования. Да, завтра в
министерстве он будет скучать так же, как скучал накануне; за три года ему прибавили шестьсот
франков — теперь он получает три тысячи шестьсот, а этих денег не может хватить и на мало-
мальски сносные сигары; положение становится все нелепее, и если он не кончает с собой, так только
из лени и во избежание лишних хлопот. Когда Мурэ спросил о его браке с мадмуазель де Бов, он
ответил, что, невзирая на упрямство тетки, которая никак не желает умирать, дело решено
окончательно; во всяком случае он так думает, потому что родители дали согласие, сам же он делает
вид, что все зависит от них. Зачем хотеть или не хотеть, раз никогда не выходит так, как хочешь? Он
привел в пример своего будущего тестя, который рассчитывал найти в лице г-жи Гибаль томную
блондинку, мимолетный каприз, а она вот уже сколько времени погоняет его, как старую клячу, из
которой выжимают последние силы. Все тут считают, что граф поехал в Сен-Ло на ревизию конного
завода, а на самом деле она разоряет его в домике, который он нанял для нее в Версале.
— Он счастливее тебя, — сказал Мурэ вставая.
— Счастливее? Еще бы! — согласился Валаньоск. — Пожалуй, только порок и может чуточку
развлечь.
Мурэ пришел в себя. Он думал, как бы ускользнуть, но так, чтобы его уход не носил характера
бегства. Поэтому он решил выпить чашку чая и вернулся в гостиную, оживленно болтая с приятелем.
Барон Хартман спросил его, хорошо ли, наконец, сидит манто. Ничуть не смущаясь, Мурэ ответил,
что отрекается от него. Раздались восклицания. Г-жа Марти спешила налить ему чаю, а г-жа де Бов
стала бранить магазин, говоря, что платье там всегда обуживают. Наконец, Мурэ очутился рядом с
Бут-моном, который сидел все на том же месте. Никто не обращал на них внимания. На тревожный
вопрос Бутмона о том, какая его ждет судьба, Мурэ, не дожидаясь, когда они выйдут на улицу,
ответил, что дирекция решила отказаться от его услуг. После каждой фразы Мурэ отпивал глоток чая.
Он безмерно возмущен, говорил он Бутмону. О, вышла целая ссора, после которой он никак не может
успокоиться; он был так взбешен, что даже покинул заседание. Но что делать! Не может же он
порвать с этими господами из-за разногласий о служащих. Бутмон сильно побледнел, но ему не
оставалось ничего другого, как поблагодарить Мурэ.
— Что за ужасное манто, — заметила г-жа Марти, — Анриетта никак с ним не справится.
И действительно, продолжительное отсутствие хозяйки уже начинало всех стеснять. Но в эту
минуту она, наконец, появилась.
— Вы тоже от него отрекаетесь? — весело воскликнула г-жа де Бов.
— Как это?
— Господин Мурэ нам сказал, что вы никак не можете с ним сладить.
Анриетта постаралась выразить величайшее удивление:
— Господин Мурэ пошутил. Манто будет сидеть превосходно.
Она улыбалась и с виду была совершенно спокойна. Она, видимо, смочила веки водой: они были
опять свежи, без малейшего следа красноты. Еще вся трепеща и истекая в душе кровью, она
мужественно скрывала свои страдания под маской светской любезности и с привычной улыбкой
принялась угощать Валаньоска сендвичами. И только барон, хорошо ее знавший, заметил легкое
подергиванье губ и мрачный огонек, еще не погасший в глубине ее глаз. Он угадал, что за сцена
произошла в спальне.
— Что ж, о вкусах не спорят, — говорила графиня де Бов, беря сендвич. — Я знаю женщин,
которые даже простую ленту покупают только в «Лувре», а другие признают только «Бон-Марше»…
Повидимому, это зависит от темперамента.
— «Бон-Марше» уж очень провинциален, — вставила г-жа Марти, — а в «Лувре» такая толкотня!
Дамы опять заговорили о больших магазинах. Мурэ пришлось высказать свое мнение; снова
оказавшись в окружении дам, он принял тон беспристрастного судьи. «Бон-Марше» — прекрасная
фирма, очень почтенная и солидная, зато у «Лувра» клиентура, конечно, элегантнее.
— Короче говоря, вы предпочитаете «Дамское счастье», — сказал, улыбнувшись, барон.
— Да, — спокойно отвечал Мурэ. — У нас покупательниц любят.
Все женщины согласились с этим. Совершенно верно, в «Дамском счастье» чувствуешь себя, как в
приятном обществе, ощущаешь бесконечную ласку и заботу, разлитое в воздухе обожание, это и
привлекает даже самых неприступных. Огромный успех магазина коренится именно в этом галантном
обольщении.
— Кстати, как моя протеже, — спросила Анриетта, чтобы подчеркнуть свое свободомыслие. — Что
вы из нее сделали, господин Мурэ?.. Я говорю о мадмуазель де Фонтенай. — И, обращаясь к г-же
Марти, добавила: — Она маркиза, милая моя; это девушка, оставшаяся совсем без средств.
— Она подшивает образчики в тетради и зарабатывает по три франка в день, — ответил Мурэ, —
но я надеюсь выдать ее замуж за одного из наших рассыльных.
— Ах, какой ужас! — воскликнула г-жа де Бов.
Мурэ взглянул на нее и невозмутимо возразил:
— Почему же ужас, сударыня? Разве не лучше выйти замуж за славного парня, работягу, чем
очутиться в положении, когда тебя может подобрать на улице любой негодяй?
Валаньоск шутливо вмешался.
— Не подстрекайте, сударыня, иначе он станет уверять, что все старинные французские семьи
должны заняться торговлей ситчиком.
— Для многих из них это во всяком случае было бы почетным концом, — возразил Мурэ.
Все рассмеялись: парадокс казался уж чересчур смелым. А Мурэ продолжал восхвалять то, что он
называл аристократией труда. Щеки г-жи де Бов слегка порозовели, ее приводила в бешенство
необходимость прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы сводить концы с концами; зато г-жа
Марти, которую мучили угрызения совести при воспоминании о бедном муже, наоборот, соглашалась
с Мурэ. Как раз в эту минуту слуга ввел в гостиную учителя, зашедшего за женой. В лоснящемся,
жалком сюртуке он казался еще более иссохшим и изможденным от непосильной работы. Он
поблагодарил г-жу Дефорж за ее хлопоты в министерстве и бросил на Мурэ боязливый взгляд
человека, встречающего воплощение того зла, которое сведет его в могилу. И он совсем опешил,
когда Мурэ вдруг обратился к нему:
— Вы согласны, сударь, что трудом можно всего достигнуть?
— Трудом и бережливостью, — поправил учитель, вздрогнув. — Добавьте: и бережливостью,
сударь.
Между тем Бутмон совсем замер в кресле. Слова Мурэ все еще звучали у него в ушах. Наконец, он
встал, подошел к Анриетте и тихо сказал ей:
— Знаете, он объявил мне — правда, в высшей степени любезно, — что меня увольняют… Но, черт
подери, — он в этом раскается! Я сейчас придумал название для своей фирмы: «Четыре времени
года», я обоснуюсь возле Оперы!
Она посмотрела на него, и глаза ее потемнели.
— Рассчитывайте на меня, я ваш союзник… Подождите.
Она отозвала барона Хартмана к окну и заговорила с ним о Бутмоне, как о человеке, который тоже
может всполошить весь Париж, если создаст собственное дело. Когда же она коснулась учреждения
паевого товарищества для своего нового протеже, барон, давно переставший чему-либо удивляться,
не мог сдержать испуганного движения: ведь это уже четвертый по счету молодой талант, которого
она ему препоручает, — нельзя же ставить его в такое нелепое положение. Однако он прямо не
отказал, а мысль о создании конкуренции «Дамскому счастью» ему даже понравилась; он и сам
замышлял создать такие конкурирующие предприятия в банковом деле, чтобы отбить охоту у других.
Кроме того, вся эта история забавляла его. Он обещал подумать.
— Нам нужно обсудить это сегодня же вечером, — шепнула Анриетта Бутмону. — Приходите к
девяти… Барон на нашей стороне.
Гостиная вновь наполнилась шумом голосов. Мурэ все еще стоял среди дам, — постепенно к нему
вернулась вся его обворожительность: он шутливо защищался от обвинений в том, что разоряет их на
тряпках, и брался доказать с цифрами в руках, что благодаря ему женщины экономят на покупках до
тридцати процентов. Барон Хартман смотрел на него и снова восхищался им как собрат по
прожиганию жизни. Итак, поединок окончен, Анриетта повержена во прах. Значит, не она будет той
женщиной, которой суждено прийти. И барону показалось, что он снова видит скромный силуэт
девушки, которую мельком заметил в передней. Она стояла терпеливо, одинокая, но сильная своей
кротостью.

[djjaz63]

XII
Работы по постройке нового здания «Дамского счастья» начались двадцать пятого сентября. Барон
Хартман, как и обещал, поднял этот вопрос на очередном заседании «Ипотечного кредита». Мурэ
увидел, наконец, свою мечту близкой к осуществлению: фасад, который должен вознестись на улице
10-го Декабря, будет как бы символизировать расцвет его благосостояния. Поэтому Мурэ хотелось
отпраздновать закладку. Он превратил это в целую церемонию, с раздачей наград продавцам и
служащим, а вечером угостил их дичью и шампанским. Все заметили, как он был жизнерадостен во
время закладки и каким победоносным жестом закрепил первый камень, бросив лопаточку цемента.
Уже несколько недель подряд он был чем-то встревожен, и ему не всегда удавалось скрыть это;
торжество закладки успокоило его, отвлекло от страданий. В продолжение всего дня он вновь был
весел как вполне здоровый человек. Но когда начался обед и Мурэ вошел в столовую, чтобы выпить
со служащими бокал шампанского, он был снова чем-то встревожен, улыбался через силу, а лицо у
него вытянулось, словно под влиянием тяжкого недуга, в котором нельзя признаться. Действительно,
ему снова стало хуже.
На следующий день Клара Прюнэр попыталась уязвить Денизу. Она подметила немую страсть
Коломбана, и ей вздумалось посмеяться над семьей Бодю. В то время как Маргарита, в ожидании
покупательниц, чинила карандаш, Клара громко сказала ей:
— Знаете моего воздыхателя, который служит в лавочке напротив?.. В конце концов мне
становится жаль его. Ведь он просто сохнет в этой темной конуре: туда не заходит ни один
покупатель.
— Он вовсе не так уж несчастен, — заметила Маргарита, — он женится на хозяйской дочке.
— А в таком случае вот было бы забавно его отбить, — отозвалась Клара. — Честное слово, надо
попробовать!
И она продолжала в том же духе, с удовольствием посматривая на возмущенную Денизу.
Последняя все прощала ей, но мысль об умирающей двоюродной сестре, которая не пережила бы
такой жестокости, взорвала Денизу. В эту минуту появилась покупательница, а так как г-жа Орели
отлучилась в подвальный этаж, Дениза приняла на себя обязанности заведующей и позвала Клару.
— Мадмуазель Прюнэр, вы бы лучше занялись дамой, чем проводить время в болтовне.
— Я не болтала.
— Потрудитесь замолчать, прошу вас. И сейчас же займитесь с покупательницей.
Кларе пришлось смириться. Когда Дениза, не повышая голоса, становилась строгой, никто не смел
ей перечить. Она завоевала безусловный авторитет уже одной своей кротостью. С минуту она молча
прохаживалась среди притихших девиц. Маргарита снова принялась чинить карандаш: ломается без
конца — да и только. Она одна попрежнему одобряла помощницу заведующей за ее сопротивление
домогательствам Мурэ. Маргарита не признавалась в том, что у нее есть незаконный ребенок, зато
постоянно твердила, покачивая головой, что если бы девушки представляли себе, сколько горя влечет
за собой легкомыслие, они были бы куда осмотрительнее.
— Вы гневаетесь? — спросил кто-то позади Денизы.
Это Полина проходила через отдел. Она видела все, что произошло, и говорила шепотом,
улыбаясь.
— Поневоле приходится, — отвечала так же тихо Дениза, — а то я никак не справлюсь со своими
людьми.
Продавщица из полотняного пожала плечами.
— Полноте! Вы были бы здесь царицей, если бы только захотели.
Полина никак не могла понять, почему ее подруга отказывает хозяину. Сама она в конце августа
вышла замуж за Божэ, — сделала страшную глупость, как она в шутку говорила. Грозный Бурдонкль
теперь относился к ней с презрением и считал, что она погибла для торговли. Она боялась, как бы в
один прекрасный день ее с мужем не выставили вон, предоставив им любить друг друга вне магазина,
так как господа из дирекции объявили любовь недопустимой и гибельной для фирмы. Доходило до
того, что, встречая Божэ где-нибудь на галереях, она делала вид, что не знакома с ним. Сейчас она
была очень встревожена: дядюшка Жув чуть было не застиг ее, когда она болтала с мужем позади
тюков с простынями.
— Знаете, он меня выслеживает, — добавила она, наскоро рассказав Денизе о случившемся. —
Смотрите, вон он вынюхивает меня своим длинным носом!
И действительно, Жув, в белом галстуке, аккуратно одетый и подтянутый, выходил из отдела
кружев, держа нос по ветру в поисках непорядка. Но, увидев Денизу, он весь изогнулся, как кот, и
прошел мимо с самым любезным видом.
— Спасена! — прошептала Полина. — Вы знаете, милочка, ведь это он из-за вас прикусил язык.
Скажите, если со мной все-таки стрясется беда, вы за меня заступитесь? Да, да, не притворяйтесь;
ведь всем хорошо известно, что одно ваше слово может перевернуть весь магазин вверх дном.
И Полина поспешила вернуться к себе в отдел. Дениза залилась румянцем: эти дружеские намеки
смутили ее. Впрочем, то была правда. Благодаря окружавшей ее лести у нее появилось смутное
ощущение своего могущества. Когда г-жа Орели вернулась и увидела, что отдел спокойно работает
под надзором Денизы, она дружелюбно улыбнулась помощнице. Г-жа Орели забывала о Мурэ, зато с
каждым днем возрастала ее любезность к той, которая могла в один прекрасный день возыметь
честолюбивое желание занять место заведующей. Начиналось царствование Денизы.
Один только Бурдонкль не слагал оружия. Он еще вел против девушки глухую борьбу, и это
объяснялось прежде всего его глубокой неприязнью к ней. Он ненавидел Денизу за ее кротость и
очарование. Кроме того, он боролся с нею потому, что считал ее влияние пагубным: в тот день, когда
Мурэ будет побежден, его страсть к Денизе поставит под угрозу самое существование фирмы.
Бурдонклю казалось, что коммерческие способности хозяина потускнеют из-за этого увлечения; то,
что приобретено благодаря женщинам, уйдет по милости одной из них. Женщины не волновали
Бурдонкля, он обращался с ними с пренебрежением бесстрастного человека, которому в силу его
профессии суждено жить на их счет; он утратил последние свои иллюзии, наблюдая женщин во всей
их наготе, в атмосфере торговой сутолоки. Аромат, исходивший от семидесяти тысяч покупательниц,
не опьянял его, а, наоборот, вызывал невыносимую мигрень; возвращаясь домой, он нещадно бил
своих любовниц. Он отнюдь не верил в бескорыстие и искренность молоденькой продавщицы,
которая мало-помалу становилась такой опасной. Это внушало ему тревогу. С его точки зрения
Дениза только играла, и притом очень ловко: ведь если бы она сразу уступила Мурэ, он, несомненно,
забыл бы ее на следующий же день; напротив, отказывая ему, она только подзадоривает его, сводит с
ума и толкает на всякие глупости. Даже проститутка, изощренная в пороках, не сумела бы
действовать хитрее этого невинного существа. И когда Бурдонкль видел Денизу, ее ясные глаза,
кроткое лицо, весь ее простой, бесхитростный облик, его охватывал настоящий страх, словно перед
ним стояла переодетая людоедка, мрачная загадка в образе женщины, сама смерть, притаившаяся под
личиной девственницы. Как вывести на чистую воду эту лжепростушку? Он стремился разгадать ее
хитрости, надеясь публично разоблачить их; конечно, ей не миновать какого-нибудь промаха, вот
тогда-то он и поймает ее с одним из ее любовников, ее снова выгонят, и торговый дом опять
заработает четко, как хорошо налаженная машина.
— Смотрите в оба, господин Жув, — твердил Бурдонкль инспектору. — Я вознагражу вас.
Но Жув, хорошо зная женщин, выжидал и подумывал: не перейти ли на сторону этой девушки,
которая не сегодня-завтра, пожалуй, сделается полновластной хозяйкой? Хотя старик и не
осмеливался до нее дотронуться, он находил ее дьявольски хорошенькой. В былые времена его
полковой командир покончил с собой из-за такой девчонки, невзрачной на вид, но хрупкой и
скромной, с одного взгляда покорявшей сердца.
— Слежу, слежу, но, право же, ничего не замечаю, — отвечал Жув.
Тем не менее по магазину носились всевозможные россказни, а под лестью и уважением,
окружавшими теперь Денизу, копошился целый рой отвратительных сплетен. Весь магазин только и
судачил о том, что она была когда-то любовницей Ютена; никто не решался утверждать, что эта связь
продолжается, но подозревали, что у них изредка еще бывают свидания. И Делош тоже живет с нею:
их беспрестанно застают в темных уголках, где они болтают по целым часам. Срамота — да и только!
— Итак, вы ничего не замечаете ни относительно заведующего шелковым, ни относительно малого
из кружевного? — допытывался Бурдонкль.
— Ничего, сударь, пока ничего не замечаю, — уверял инспектор.
Бурдонкль рассчитывал поймать Денизу скорее всего с Делошем. Однажды утром он самолично
видел, как они хохотали в подвальном этаже. Но пока он обращался с девушкой, как с равной; теперь
он уже не презирал ее, ибо чувствовал, что она достаточно сильна, чтобы свалить его самого,
несмотря на его десятилетнюю службу, если он проиграет игру.
— Следите за молодым человеком из отдела кружев, — заканчивал он каждый раз разговор. —
Они постоянно вместе. И как только вы их сцапаете, зовите меня, а об остальном уж я сам позабочусь.
Тем временем Мурэ был в полном отчаянии. Возможно ли, чтобы эта девочка так мучила его! Он
вспоминал, как Дениза пришла в магазин в грубых башмаках и жалком черном платьице и какой
дикаркой она тогда казалась. Она лепетала что-то, все над ней потешались, и ему самому она тогда
показалась дурнушкой. Дурнушкой! А теперь она одним взглядом может повергнуть его к своим
ногам, теперь он видит ее в ореоле какого-то сияния. Еще недавно она считалась одною из худших
продавщиц, была всеми отвергнута, ее осыпали насмешками, и сам он обращался с нею, как с каким-
то потешным зверьком. В течение нескольких месяцев он с любопытством наблюдал, как она
взрослеет и развивается, и забавлялся этими наблюдениями, не сознавая, что в эту игру вовлечено
его собственное сердце. А она мало-помалу вырастала, становясь грозной силой. Быть может, он
влюбился в нее с первой же минуты, еще в то время, когда, как ему казалось, она вызывала в нем
только жалость. Но в ее власти он почувствовал себя лишь с того вечера, когда они вместе гуляли под
каштанами Тюильрийского сада. С этого часа началась новая страница его жизни. Он еще до сих пор
слышал отдаленное журчание фонтана и смех девочек, игравших в саду, в то время как она
молчаливо шла рядом с ним под душной тенью деревьев. Дальше он уже ничего не помнил, его
лихорадка усиливалась с каждым часом; девушка завладела всеми его помыслами, всем его
существом. Такой ребенок! Да возможно ли это? Теперь, когда она проходила мимо него, легкое
дуновение ее платья казалось ему таким вихрем, что ноги у него подкашивались.
Долгое время он возмущался собой, да и теперь еще негодовал, пытаясь стряхнуть с себя это
нелепое порабощение. Чем она могла так сильно привязать его? Ведь он видел ее почти разутой, ведь
только из сострадания принял он ее на службу! Если бы это была по крайней мере одна из тех
великолепных женщин, которые волнуют толпу! Но это — девчонка, это — ничтожество! В сущности
у нее простая, заурядная, совершенно невыразительная физиономия. Должно быть, она не обладает и
особой смекалкой: он помнил, как неудачно она начала карьеру продавщицы. Но после каждой такой
вспышки негодования против самого себя его снова охватывала страсть, и он приходил в какой-то
священный ужас при мысли, что нанес оскорбление своему кумиру. В ней сочеталось все, что может
быть лучшего в женщине: твердость духа, жизнерадостность и простота; от ее кротости веяло
очарованием, изысканным, волнующим как аромат. Можно было сначала ее и не заметить, отнестись
к ней, как к первой встречной, но вскоре ее очарование давало себя знать с медленной покоряющей
силой; достаточно ей было улыбнуться, и она привязывала человека навеки. На ее бледном лице
тогда улыбалось все: и глаза, голубые как барвинки, и подбородок с ямочками, а тяжелые белокурые
волосы, казалось, загорались какой-то царственной, победоносной красотой. Он признавал себя
побежденным: она умна, и ум ее, как и красота, основан на ее нравственном совершенстве. Если
прочие его приказчицы, оторвавшись от своей среды, приобрели только внешний лоск, который легко
сходит с человека, то Дениза, чуждая поверхностного щегольства, наделена врожденным изяществом.
Под этим невысоким лбом, говорившим о твердой воле и любви к порядку, зарождались широкие
коммерческие идеи, возникавшие из практического опыта. И Мурэ готов был сложить руки и умолять
ее о прощении за то, что в минуты волнения оскорблял свое божество.
Но почему же она отказывает ему с таким упорством? Раз двадцать умолял он ее, уж и не знал, что
только ей предложить; сначала он предлагал деньги, огромные деньги; потом решил, что она
честолюбива, и сулил ей место заведующей, как только освободится вакансия. Но она продолжала
отказываться. Это изумляло Мурэ; в завязавшейся борьбе его желание становилось еще неистовей.
Ему казалось невероятным, чтобы эта девочка не пошла в конце концов на уступки, ибо он всегда
считал женское целомудрие чем-то относительным. У него не было теперь иной цели, все исчезло
перед единственным желанием видеть ее у себя, посадить к себе на колени, целовать, целовать без
конца. При одном этом видении кровь начинала бурлить в его жилах, и он трепетал, угнетенный
невозможностью добиться желанного.
С этой поры он жил в состоянии какой-то одержимости. Утром образ Денизы пробуждался вместе
с ним. Она снилась ему по ночам, она сопровождала его к большому бюро, стоявшему в его кабинете,
где он по утрам, от девяти до десяти, подписывал векселя и чеки; он стал делать это машинально, все
время чувствуя рядом с собой Денизу, которая продолжала невозмутимо произносить «нет». В десять
часов начиналось совещание, нечто вроде совета министров, — собрание двенадцати пайщиков
фирмы; на этих заседаниях Мурэ председательствовал. Обсуждались вопросы, касающиеся
внутреннего распорядка и закупок, утверждались макеты выставок; Дениза и тут была с ним, он
слышал ее кроткий голос, когда произносились цифры, и видел ее светлую улыбку во время самых
сложных финансовых расчетов. После заседания она снова сопровождала его в ежедневном обходе
отделов, а после полудня возвращалась с ним в кабинет и простаивала у его кресла от двух до
четырех, в то время как он принимал целую толпу фабрикантов, съехавшихся со всех концов
Франции, крупных промышленников, банкиров, изобретателей: то было беспрерывное мельканье
богатств и интеллектуальных сокровищ, какая-то безумная пляска миллионов, краткие переговоры,
во время которых заключались крупнейшие сделки парижского рынка. Если Мурэ на минуту и
забывал о ней, решая вопрос о разорении или благоденствии какой-нибудь отрасли промышленности,
он тотчас же вновь находил ее подле себя, потому что сердце его тянулось к ней; голос его тускнел, и
он спрашивал себя, на что ему несметные богатства, раз она его отвергает. Наконец, в пять часов он
садился за стол, чтобы подписать корреспонденцию; опять машинально работали руки, а в это время
Дениза вставала перед ним властной повелительницей, захватывая его целиком, и затем уже
безраздельно обладала им в течение одиноких и жгучих ночных часов. На следующий день
начиналась та же работа, та же кипучая, бурная деятель-ность, но достаточно было воздушной тени
этого ребенка, чтобы отчаяние вновь овладевало Мурэ.
Особенно несчастным чувствовал он себя во время ежедневного обхода магазина. Выстроить такую
гигантскую машину, властвовать над всем этим миром — и умирать от тоски из-за того, что не
нравишься какой-то девчонке! Он презирал себя, остро ощущая позор своего недуга. Бывали дни,
когда он чувствовал отвращение к своей власти и во время обхода галерей его просто мутило. Иной
раз ему хотелось еще больше расширить свое царство, сделать его столь необъятным, чтобы она
отдалась ему от восторга и страха.
В подвальном этаже он останавливался перед катком для спуска товаров. Каток попрежнему
выходил на улицу Нёв-Сент-Огюстен, но его пришлось расширить, и теперь он представлял собою
настоящее русло реки, по которому непрерывным потоком низвергались товары, с шумом, похожим
на шум прибоя; сюда доставлялись грузы, присланные со всех концов земного шара; здесь стояли
вереницы фургонов, съехавшихся со всех вокзалов; шла беспрерывная выгрузка; поток ящиков и
тюков стекал в подземелье, в пасть ненасытной фирмы. Мурэ наблюдал, как бурная стремнина этих
богатств падает к его ногам, и думал, что является одним из хозяев общественного благополучия, что
держит в своих руках судьбы французской промышленности, а между тем не может купить поцелуя
одной из своих продавщиц.
Отсюда он переходил в отдел приемки, занимавший в то время часть подвального этажа, вдоль
улицы Монсиньи. Тут, вытянувшись в ряд, стояли двадцать столов, тускло освещенных узкими
окошками; возле столов толклась целая толпа служащих, которые вскрывали ящики, проверяли
товары и делали на них условные отметки; а рядом, заглушая голоса, безостановочно грохотал каток.
Заведующие отделами останавливали Мурэ, чтобы он разрешил те или иные затруднения или
подтвердил приказания. Подвал наполнялся нежным блеском атласа, белизною полотен, всеми
чудесами распаковываемых товаров, где меха смешивались с кружевами, а дешевые парижские
безделушки — с восточными занавесами. Мурэ медленно проходил среди беспорядочно разбросанных
или нагроможденных друг на друга богатств. Эти товары скоро заблестят наверху в витринах, погонят
деньги в кассы и исчезнут так же быстро, как и появились, в проносящемся по магазину бешеном
вихре. Мурэ же в это время думал, что ведь он предлагал Денизе и шелк, и бархат, и все, чего бы она
ни пожелала, а она отказалась от всего этого простым движением белокурой головки.
Потом он шел на противоположный конец подвального этажа, чтобы взглянуть, как работает отдел
доставки. Вдоль бесконечных коридоров, освещенных газом, справа и слева тянулись запертые на
замок кладовые с товарами; это были как бы подземные магазины, целый торговый квартал, где во
мраке дремали безделушки, приклады, полотно, перчатки. Дальше помещался один из трех
калориферов; еще дальше пост пожарных охранял центральный газовый счетчик, заключенный в
металлическую клетку. В отделе доставки Мурэ видел сортировочные столы, уже заваленные грудами
свертков, картонок и коробок, которые беспрерывно спускались сверху в корзинах. Заведующий
отделом Кампьон докладывал ему о текущей работе, а в это время двадцать служащих сортировали
покупки по районам Парижа; отсюда рабочие выносили товары наверх к фургонам, вытянувшимся
вдоль тротуара. Слышались возгласы, выкрикивались названия улиц, отдавались приказания — стоял
такой шум и гам, словно перед отплытием парохода. На мгновение Мурэ останавливался, глядя на
этот отлив товаров, только что, на его глазах, прибывших в магазин с противоположного конца
подвального этажа; огромный поток докатывался сюда и изливался на улицу, оставив в кассах груды
золота. Но исполинский размах работы отдела доставок уже не радовал Мурэ; глаза его
затуманивались, и он думал теперь только о том, что, если Дениза будет упорствовать в своем отказе,
надо бросить все и уехать, уехать в далекие края.
Тогда он снова поднимался наверх и продолжал обход, все более и более волнуясь и оживленно
разговаривая, чтобы хоть как-нибудь рассеяться. На третьем этаже он посещал экспедицию, искал, к
чему бы придраться, и в глубине души приходил в отчаяние от безупречного хода им самим
налаженной машины. Этот отдел приобретал с каждым днем все большее значение: теперь здесь
работало уже двести служащих; одни из них вскрывали, прочитывали и распределяли письма,
полученные из провинции и из-за границы, другие собирали в особые ящики товары, затребованные
корреспондентами. Количество писем настолько возросло, что их уже перестали считать, а только
взвешивали; прибывало же их в день фунтов сто. Мурэ лихорадочно проходил по трем залам отдела,
осведомляясь у заведующего Левассёра о весе почты, — восемьдесят фунтов, иногда девяносто, по
понедельникам сто. Цифра эта все росла; казалось, Мурэ должен бы этому радоваться. Но он только
нервно вздрагивал от шума, который поднимала по соседству партия укладчиков, забивавших ящики.
Тщетно бродил он по всему зданию; навязчивая мысль засела у него в голове, и по мере того как
развертывалось перед ним его могущество, по мере того как мимо него проходила вся система колес
его предприятия и армия его служащих, он все глубже чувствовал оскорбительность своего бессилия.
Со всей Европы стекаются заказы, понадобился специальный почтовый фургон для перевозки
корреспонденции, а она все отвечает «нет», все то же «нет».
Мурэ снова спускался вниз, заходил в центральную кассу, где четыре кассира охраняли два
гигантских несгораемых шкафа, через которые в предыдущем году прошло восемьдесят восемь
миллионов франков! Он заглядывал в отдел проверки накладных, где занималось двадцать пять
конторщиков, выбранных из числа наиболее опытных. Он входил в отдел учета, где сидело тридцать
пять служащих, начинающих бухгалтерскую практику: на их обязанности лежала проверка записей
проданного и вычисление процентов, причитающихся продавцам. Оттуда Мурэ возвращался в
центральную кассу, — его раздражал вид несгораемых шкафов, всех этих миллионов, бесполезность
которых сводила его с ума. А она все отвечает «нет», все то же «нет».
Все то же «нет» — во всех отделах, галереях, залах, на всех этажах! Он переходил из шелкового
отдела в суконный, из бельевого в кружевной; он поднимался на все этажи, останавливаясь на легких
мостиках, затягивая обход, проявляя болезненную, маниакальную придирчивость. Предприятие
разрослось безмерно. Мурэ создавал отдел за отделом, и вот он владычествует над целой областью
торговли, которую недавно завоевал; и тем не менее — «нет», «нет», несмотря ни на что. Теперь его
служащие могли бы заселить целый город: у него было полторы тысячи продавцов, тысяча разных
других служащих, в том числе сорок инспекторов и семьдесят кассиров; в одной только кухне было
занято тридцать два человека; десять служащих работали по рекламе; в магазине имелось триста
пятьдесят рассыльных, одетых в ливрею, и двадцать четыре пожарных. А в конюшнях, истинно
королевских, расположенных против магазина, на улице Монсиньи, стояло сто сорок пять лошадей,
роскошная упряжь которых привлекала всеобщее внимание. Раньше, когда «Счастье» занимало только
угол площади Гайон, торговый дом располагал всего четырьмя повозками, и тогда уже это волновало
окрестных торговцев; постепенно число повозок возросло до шестидесяти двух: тут были и маленькие
ручные тележки, и одноконные полки, и тяжелые фургоны, в которые впрягали пару лошадей. Ими
правили внушительные кучера, одетые в черное, и фургоны беспрерывно бороздили Париж, возя по
всему городу красную с золотом вывеску: «Дамское счастье». Они выезжали даже за заставы и
появлялись в пригородах; их можно было встретить на изрытых дорогах Бисетра, вдоль берегов
Марны и даже в тенистом Сен-Жерменском лесу; иногда из глубины залитой солнцем аллеи, в
пустынной местности, среди глубокого безмолвия, вдруг появлялся такой фургон, нарушая
таинственный покой великой природы своей размалеванной яркой рекламой, — прекрасные лошади
мчали его крупной рысью. Мурэ мечтал засылать эти фургоны еще дальше, в соседние департаменты,
ему хотелось бы слышать их грохот на всех дорогах Франции, от одной границы до другой. А сейчас
он даже не заглядывал в конюшни, хотя и обожал лошадей. На что ему это завоевание мира, если он
слышит «нет», все то же «нет»?
Теперь, приходя вечером к кассе Ломма, он по привычке еще смотрел на листок с цифрой
выручки; этот листок кассир накалывал на железное острие, стоящее перед ним; редко цифра падала
ниже ста тысяч франков, а иной раз, в дни больших базаров, поднималась до восьмисот — девятисот
тысяч. Но цифра эта уже не звучала в ушах Мурэ торжественной фанфарой; он даже сожалел о том,
что видел ее, и уносил с собою только чувство горечи, ненависти и презрения к деньгам.
Однако страданиям Мурэ суждено было еще обостриться. Он стал ревновать. Однажды утром
перед началом совещания Бурдонкль явился к нему в кабинет и осмелился намекнуть, что девчонка
из отдела готового платья насмехается над ним.
— То есть как это? — спросил Мурэ, страшно побледнев.
— Очень просто! У нее есть любовники, тут же в магазине.
У Мурэ хватило сил улыбнуться.
— Я больше о ней и не думаю, дорогой мой. Можете говорить… Кто же они такие?
— Говорят, Ютен и еще продавец из кружевного, Делош, — такой долговязый оболтус… Я не
утверждаю, я их не видел. Но, по слухам, это всем бросается в глаза.
Последовало молчание. Мурэ делал вид, будто приводит в порядок бумаги на письменном столе, и
пытался скрыть, что у него дрожат руки. Наконец, он промолвил, не поднимая головы:
— Нужны доказательства. Постарайтесь добыть мне доказательства… О, что касается меня,
повторяю, мне это совершенно безразлично; она в конце концов мне надоела. Но мы не можем
допускать в магазине такие вещи.
Бурдонкль ответил просто:
— Будьте покойны, доказательства вы на днях получите. Я за ней наблюдаю.
И тут Мурэ окончательно лишился покоя. У него не хватало мужества вернуться к этому
разговору, и он жил теперь в вечном ожидании катастрофы, которая окончательно разобьет его
сердце. Он стал таким раздражительным, что все предприятие трепетало перед ним. Он уже не
прятался за спиной Бурдонкля и самолично творил расправу; он чувствовал потребность излить
злобу, отвести душу, злоупотребляя своей властью, — той самой властью, которая бессильна
удовлетворить его единственное желание. Каждый его обход превращался в подлинное избиение, и
стоило ему показаться в магазине, как по отделам проносился порыв панического страха. Начинался
мертвый сезон, и Мурэ принялся чистить отделы, выбрасывая на улицу множество жертв. Первой его
мыслью было уволить Ютена и Делоша; но он сообразил, что если не оставит их на службе, то так
ничего и не узнает; поэтому за них расплачивались другие; все служащие трепетали. А по вечерам,
когда Мурэ оставался один, его веки вспухали от слез.
Наконец, ужас достиг своего апогея. Один из инспекторов заподозрил перчаточника Миньо в
воровстве. Вокруг его прилавка постоянно сновали какие-то девицы, которые вели себя весьма
странно: как-то раз удалось поймать одну из них, и оказалось, что на бедрах и в корсаже у нее
спрятано шестьдесят пар перчаток! С тех пор за отделом было учинено особое наблюдение, и
инспектор поймал Миньо в тот самый момент, когда приказчик способствовал проворству рук некоей
высокой блондинки, бывшей продавщицы «Лувра», очутившейся на улице; способ был очень прост:
продавец делал вид, будто примеряет ей перчатки, а на самом деле выжидал, пока она спрячет
несколько пар; затем он провожал покупательницу до кассы, где она платила за одну пару. Как раз в
это время в отделе находился Мурэ. Обычно он предпочитал не вмешиваться в подобные истории, а
они были нередки; несмотря на отличную налаженность всего механизма, в некоторых отделах
«Дамского счастья» царил беспорядок, и не проходило недели, чтобы кого-нибудь из служащих не
выгоняли за воровство. Дирекция предпочитала не давать огласки этим кражам и полагала излишним
обращаться в полицию: это обнаружило бы одну из неизбежных язв больших магазинов. Но в тот день
Мурэ не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, и он яростно набросился на красавца Миньо; тот
стоял перед ним, дрожа от страха, бледный как полотно, с исказившимся лицом.
— Надо позвать полицейского! — кричал Мурэ, окруженный продавцами. — Отвечайте!.. Кто эта
женщина? Даю слово, что пошлю за комиссаром, если вы не скажете правду.
Женщину увели; две приказчицы принялись раздевать ее. Миньо лепетал:
— Сударь, я совсем ее не знаю. Она пришла…
— Не лгите! — оборвал его Мурэ, вскипая от нового припадка ярости. — И среди служащих не
нашлось человека, который предупредил бы нас! Да вы тут все в сговоре, черт возьми! Оказывается, с
вами надо держать ухо востро: нас обворовывают, грабят, обманывают. Нам остается только никого
не выпускать, не обшарив предварительно карманов.
Послышался ропот. Три-четыре покупательницы, выбиравшие перчатки, замерли в испуге.
— Молчать! — закричал Мурэ в бешенстве. — Или я всех выгоню вон!
В это время прибежал Бурдонкль, встревоженный назревающим скандалом. Так как дело
принимало серьезный оборот, он прошептал несколько слов на ухо Мурэ и убедил его отправить
Миньо в комнату инспекторов, помещавшуюся в нижнем этаже, возле выхода на площадь Гайон.
Женщина находилась там; она спокойно надевала корсет. Она назвала Альбера Ломма. Миньо,
опрошенный заново, потерял голову и разрыдался: он ни в чем не виноват, это Альбер подсылает к
нему своих любовниц; сначала он только оказывал им покровительство, давая возможность
воспользоваться распродажами по дешевке; когда же они стали воровать, он был уже настолько
скомпрометирован, что не мог предупредить дирекцию. Тут открылась целая серия самых
невероятных хищений. Дирекция узнала, что некие девицы, украв товар, привязывали его у себя под
юбками; они проделывали это в роскошных уборных, обставленных тропическими растениями, —
неподалеку от буфета; бывали и такие случаи, когда продавец умышленно «забывал» назвать у кассы,
куда провожал покупательницу, купленный ею товар, а стоимость его приказчик и кассир делили
потом между собой; дело доходило даже до фальсификации возвратов, когда вещи отмечались как
возвращенные в магазин, а деньги за них, якобы выданные кассой обратно, прикарманивались.
Стоило ли после этого говорить о случаях классического воровства: о свертках, унесенных вечером
под полою сюртука, о вещах, обернутых вокруг талии или подвешенных под юбкой? Целых
четырнадцать месяцев по милости Миньо и, конечно, других продавцов, которых он и Альбер
отказались назвать, в кассе Альбера шла подозрительная возня, велись самые бесстыдные махинации,
приносившие фирме огромные убытки; точную цифру их невозможно было установить.
Тем временем новость облетела все отделы. Те, у кого совесть была нечиста, трепетали от страха;
даже люди самой испытанной честности боялись поголовного увольнения. Все видели, как Альбер
исчез в комнате инспекторов. Немного погодя туда пробежал и Ломм; он тяжело дышал и так
побагровел, что, казалось, его вот-вот поразит апоплексический удар. Вызвали также г-жу Орели; она
шла, высоко подняв голову, несмотря на тяжесть оскорбления; бледное, одутловатое лицо ее
походило на восковую маску. Выяснение всех обстоятельств продолжалось долго, но никто как
следует не узнал подробностей; говорили, будто заведующая отделом готового платья дала сыну
такую оплеуху, что чуть не свернула ему шею, будто почтенный старик-отец рыдал, а хозяин, забыв
свою обычную любезность, ругался как извозчик и кричал, что непременно отдаст виновников под
суд. В конце концов скандал все-таки замяли. Один только Миньо был уволен немедленно, Альбер же
исчез лишь два дня спустя; повидимому, его мать добилась, чтобы семья не была обесчещена
немедленной расправой. Но паника не прекращалась еще долго; после этого происшествия Мурэ
грозно обходил магазин и расправлялся с каждым, кто только осмеливался поднять на него глаза.
— Что вы тут делаете, сударь? Ворон считаете?.. Пройдите в кассу!
Наконец, буря разразилась и над головой Ютена. Фавье, назначенный помощником, старался
подставить заведующему ножку, чтобы занять его место. Он применял все ту же тактику: делал
тайные доносы дирекции, пользовался любым случаем, чтобы поймать заведующего на какой-нибудь
ошибке.
Так, однажды утром, проходя по отделу шелков, Мурэ с удивлением заметил, что Фавье меняет
ярлычок на большом остатке черного бархата.
— Почему вы понижаете цену? — спросил Мурэ. — Кто это распорядился?
Помощник, который в предвидении этой сцены производил работу нарочито шумно, чтобы
привлечь внимание патрона, с наивным видом ответил:
— Господин Ютен приказал, сударь…
— Господин Ютен?.. А где он, ваш господин Ютен?..
Когда заведующий поднялся из отдела приемки, куда за ним сбегал один из продавцов, завязался
резкий разговор. Как! Он позволяет себе самолично снижать цену? Тот, со своей стороны, был крайне
удивлен: он действительно говорил с Фавье о том, что следовало бы снизить цену, но вовсе не давал
определенного приказания. Фавье же делал вид, будто очень огорчен, что ему приходится
противоречить заведующему и что он готов принять вину на себя, лишь бы выручить начальника из
беды. Неожиданно дело приняло другой оборот.
— Слышите, господин Ютен! — закричал Мурэ. — Я не терплю самовольных выходок! Только
дирекция может устанавливать цены!
И он продолжал распекать его все тем же резким, намеренно оскорбительным тоном, изумившим
продавцов, так как обычно подобные перепалки происходили келейно, да к тому же в данном случае
все могло оказаться и простым недоразумением. Чувствовалось, что Мурэ дает волю некой затаенной
злобе. Наконец-то попался ему этот Ютен, которого считают любовником Денизы! Наконец-то он
может хоть немного облегчить душу, дав ему почувствовать, кто здесь хозяин. Мурэ дошел даже до
намеков на то, что снижение цены было лишь средством скрыть какие-то темные махинации.
— Сударь, я как раз собирался доложить вам, что надо снизить цену… — повторял Ютен. —
Скидка необходима; вы ведь знаете, этот бархат не пользуется спросом…
Мурэ решил круто оборвать разговор, бросив:
— Хорошо, мы это обсудим. Но чтобы этого больше не было, если вы дорожите местом.
И он повернулся спиной. Ютен, ошеломленный и взбешенный всем происшедшим, не находя,
кроме Фавье, никого, кому можно было бы излить душу, поклялся, что сейчас же швырнет в
физиономию этой скотине просьбу об увольнении. Но через минуту он уже перестал говорить об