Московская сага книга 1 . В 3-х книгах

[djjaz63]

Подробнее...

Василий Павлович Аксёнов — признанный классик и куль товая фигура русской литературы. Его произведения хорошо известны не только в России, но и за рубежом. Успех пришел к Аксёнову еще в 1960-е годы, — откликаясь блистательной прозой на самые сложные и актуальные темы, он не один десяток лет оставался голосом своего поколения. В числе полюбившихся читателям произведений Аксёнова — трилогия «Московская сага», написанная в начале 1990-х годов и экранизированная в 2004 году. Трилогию составили романы «Поколение зимы», «Война и тюрьма», «Тюрьма и мир». Их действие охватывает едва ли не самый страшный период в российской истории ХХ века — с начала двадцатых до начала пятидесятых годов. Теплым вечером 1925 года вся семья Градовых собралась на профессорской даче в Серебряном Бору — так начинается повествование о трех поколениях этой семьи, которой предстоит пройти все круги ада сталинской эпохи: борьбу с троцкизмом, коллективизацию, лагеря, вой ну с фашизмом, послевоенные репрессии.

[djjaz63]

Книга 1. Поколение зимы
Лели-лили – снег черемух,
Заслоняющих винтовку.
Чичечача – шашки блеск,
Биээнзай – аль знамен,
Зиээгзой – почерк клятвы.
Бобо-биба – аль околыша,
Мипиопи – блеск очей серых войск.
Чучу биза – блеск божбы.
Мивеаа – небеса.
Мипиопи – блеск очей,
Вээава – зелень толп!
Мимомая – синь гусаров,
Зизо зея – почерк солнц,
Солнцеоких шашек рожь.
Лели-лили – снег черемух,
Сосесао – зданий горы...
Велимир Хлебников

[djjaz63]

Глава первая
Скифские шлемы
Ну, подумать только – транспортная пробка в Москве на восьмом году революции! Вся Никольская
улица, что течет от Лубянки до Красной площади через сердце Китай-города, запружена трамваями,
повозками и автомобилями. Возле «Славянского базара» с ломовых подвод разгружают садки с живой
рыбой. Под аркой Третьяковского проезда ржание лошадей, гудки грузовиков, извозчичий
матюгальник. Милиция поспешает со своими пока еще довольно наивными трелями, как бы еще не
вполне уверенная в реальности своей сугубо городской, не политической, то есть как бы вполне
нормальной, роли. Все вокруг вообще носит характер некоторого любительского спектакля. Злость и
та наигранна. Но самое главное в том, что все играют охотно. Закупорка Никольской – на самом деле
явление радостное, вроде как стакан горячего молока после сыпного озноба: жизнь возвращается,
грезится процветание.
– Подумать только, еще четыре года назад здесь были глад и мор, блуждали кое-где лишь калики
перехожие, да безнадежные очереди стояли за выдачей проросшего картофеля, а по Никольской
только чекистские «маруси» проезжали, – говорит профессор Устрялов. – Вот вам, мистер Рестон,
теория «Смены вех» в практическом осуществлении.
Два господина приблизительно одного возраста (35 – 40 лет) сидят рядом на заднем сиденье
застрявшего на Никольской «паккарда». Оба они одеты по-европейски, в добротную комплектную
одежду из хороших магазинов, но по каким-то незначительным, хотя вполне уловимым приметам в
одном из них нетрудно определить русского, а в другом настоящего иностранца, более того,
американца.
Парижский корреспондент чикагской «Tribune» Тоунсенд Рестон в течение всего своего первого
путешествия в Красную Россию боролся с приступами раздражения. Собственно говоря, это нельзя
было даже назвать приступами: раздражение не оставляло его здесь ни на минуту, просто временами
оно было сродни ноющему зубу, в другие же моменты напоминало симптомы пищевого отравления.
Может быть, как раз с пищи все и началось, когда в день приезда советские, так сказать, коллеги –
этот невыносимый Кольцов, этот ерничающий Бухарин – потчевали его своими деликатесами. Эта
икра... даром что и в Париже сейчас безумствуют с икрой, нашли в ней, видите ли, какой-то
могущественный «афродизиак»... но ведь это же не что иное, как рыбьи яйца, медам и месье!
Доисторическая рыба, покрытая хрящевидными роготками... а главное все-таки – это ощущение
какой-то постоянной театральности, слегка тошнотворной приподнятости, бахвальства... и вместе с
этим неуверенность, заглядыванье в глаза, невысказанный вопрос. Европу они, похоже, уже
раскроили на будущее, но Америка сбивает их с толку. Рестона здесь тоже что-то сбивает с толку.
Прежде он полагал, что знает пружины революций. Его репортажи из Мексики в свое время считались
высшим классом журналистики. Он интервьюировал членов революционных хунт во многих странах
Латинской Америки. Черт побери, теперь он видит, что «гориллы» по сравнению с этими
«вершителями истории» были ему ближе, как и яблочный пирог по сравнению с проклятыми
«рыбьими яйцами». Неужели большевики всерьез думают, что ворочают мирами? Все было бы проще,
если бы речь шла просто о захвате и удержании власти, о смене правящей элиты, однако...
Готовясь к поездке, Рестон читал переводы речей и статей советских вождей. В конце августа
РКП(б) была потрясена трагической историей, связанной с Америкой. Катаясь на лодке по какому-то
озеру в штате Мэн, утонули два видных большевика, председатель «Амторга» Исай Хургин и Эфраим
Склянский, ближайший помощник Троцкого в течение всех лет Гражданской войны. На похоронах в
Москве всесильный «вождь мирового пролетариата» выдавливал из себя слова какого-то странного,
едва ли не метафизического недоумения: «...наш товарищ Эфраим Маркович Склянский... пройдя
через великие бури Октябрьской революции... погиб в каком-то ничтожном озере...»
Эдакое презренье к озеру, недоумение перед «внеисторической» смертью; нет, они и в самом деле
ощущают себя чем-то сродни богам Валгаллы или по крайней мере титанами из мифологии. Черт
возьми, мало кто в Америке поймет, что они одержимы своей «классовой борьбой» больше, чем аурой
власти... Революция, похоже, это не что иное, как пик декаданса...
Увешанный черными пальто и солдатскими шинелями трамвай тронулся и проехал на десяток
ярдов вперед. Шофер наркоминдельского «паккарда», кряхтя, выворачивал руль, чтобы пристроиться
в хвост общественному транспорту. Рестон, посасывая погасшую трубку, смотрел по сторонам. В
мешковатой толпе иной раз мелькали чрезвычайно красивые женщины почти парижского вида. У
входа в импозантное здание аптеки стояли два молодых красных офицера. Стройные и румяные,
перетянутые ремнями, они разговаривали друг с другом, не обращая ни на кого внимания. Их форма
отличалась той же декадентской дикостью, что и вся эта революция, вся эта власть: престраннейшие
шапки с острыми шишаками и нашитой на лбу красной звездой, длиннейшие шинели с красными
полосами-бранденбурами поперек груди, отсутствие погон, но присутствие каких-то загадочных
геометрических фигур на рукавах и воротнике – армия хаоса, Гог и Магог...
– Простите, профессор, позвольте задать вам один, как мы в Америке говорим, провокативный
вопрос. После восьми лет этой власти, что вы считаете главным достижением революции?
Чтобы подтвердить серьезность вопроса, Рестон извлек свой «монблан» и приготовился записывать
ответ на полях своего «бедекера». Профессор Устрялов весьма сангвинически рассмеялся. Он-то как
раз души не чаял во всех этих «икорочках» и «стерлядках».
– Милый Рестон, не подумайте, что я над вами смеюсь, но главным достижением революции
является то, что Цека стал старше на восемь лет.
По правде сказать, даже этот его сегодняшний спутник с его спотыкающимся английским в
сочетании с самоуверенными переливами голоса (откуда у русских взялась эта манера априорного
превосходства перед западниками?) раздражал Тоунсенда Рестона. Фигура более чем двусмысленная.
Бывший министр в сибирском правительстве белых, эмигрант, осевший в Харбине, лидер движения
«Смена вех», он нередкий гость в Красной Москве. Последняя его книга «Под знаком революции»
вызвала разговоры в Европе, а уж здесь-то ни одна политическая статья не обходится без упоминания
его имени.
Зиновьев называет Устрялова классовым врагом, тем более опасным, что он на словах приемлет
Ленина, говорит о благодетельной «трансформации центра», о «спуске на тормозах», о
«нормализации» большевистской власти, о надежде на нэповскую буржуазию и на «крепкого
мужика»...
Зиновьев иронизирует над Устряловым в типично большевистской манере – «курице просо
снится», «как ушей своих не увидите кулакизации, господин Устрялов»... Бухарин называет его
«поклонником цезаризма». Любопытно, на что и на кого делается намек в последнем случае?
Рестон в разговоре с Устряловым старался играть дурачка, поверхностного американского
газетчика.
– Все возвращается на круги своя, – продолжал Устрялов, – ангел революции тихо отлетает от
страны...
Рестон понимал, что он цитирует собственную книгу.
– Революционный жар уже позади... Победит не марксизм, а электротехника... Посмотрите вокруг,
сэр, на эти разительные перемены. Еще вчера они требовали немедленного коммунизма, а сейчас
расцветает частная собственность. Вчера требовали мировой революции, а сегодня только и ищут
концессионных договоров с западной буржуазией. Вчера был воинствующий атеизм, сегодня
«компромисс с церковью»; вчера необузданный интернационализм, сегодня – «учет патриотических
настроений»; вчера прокламировался беспрекословный антимилитаризм и антиимпериализм,
давалась вольная всем народам России, сегодня – «Красная Армия, гордость революции», а по сути
дела, собиратель земель российских. Страна обретает свою исконную историческую миссию
«Евразии»...
По мере разгрузки подвод у «Славянского базара» движение по Никольской хоть и черепашьим
ходом, но восстанавливалось. Проплывали мимо живые сцены и впрямь довольно оптимистической
толпы. Октябрьский легкий морозец бодрил уличных торговцев.
Торговка пирогами и кулебяками розовощекостью смахивала на кустодиевскую купчиху. Веселый
инвалид на деревянной ноге растягивал меха гармошки. Рядом торговали какими-то чертиками в
стеклянных банках. Проезжающему американцу было невдомек, что диковинка называлась
«Американский подводный житель».
– Ба, открылась Сытинская книжная лавка! – воскликнул Устрялов, обращаясь к американцу по-
русски и как бы к своему, но потом, сообразив, что тому ничего не говорит это название, с улыбкой
прикоснулся к твидовому колену. – В области литературы и искусства здесь сейчас полный расцвет,
сэр. Открыты кооперативные и частные издательства. Даже газеты, хоть и все остались в руках
большевиков, гораздо меньше пользуются трескучей пропагандой и больше дают прямой
информации. Словом, болезнь позади, Россия стремительно выздоравливает!
С торцовой стены дома, что здесь, как и в Германии, именуется брандмауэром, смотрела афиша
кинофильма – некто в цилиндре, смахивающий на Дугласа Фербенкса, завитая блондинка, которая
вполне могла оказаться Мэри Пикфорд. Там же какие-то жалкие рисунки в кубическом стиле,
большие буквы кириллицы. Если бы Рестон мог читать по-русски, он бы понял, что рядом с афишей
голливудского боевика наклеен призыв Санпросвета «Вошь и социализм несовместимы!».
– Ну, что же люди партии, армии, тайной полиции? – спросил он Устрялова (он произносил
«Юстрелоу»). – Вам кажется, что и они проходят такую же трансформацию?
С подвижностью, свойственной мягким славянским чертам, лицо профессора переменило
выражение экзальтации на серьезную, даже отчасти тяжеловатую задумчивость.
– Вы затронули самую важную тему, Рестон. Видите ли, еще вчера я называл большевиков
«железными чудищами с чугунными сердцами, машинными душами»... Хм, эта металлургия не так уж
неуместна, если вспомнить некоторые партийные клички – Молотов, Сталин...
– Сталин, кажется, один из... – перебил журналист.
– Генеральный секретарь Политбюро, – пояснил Устрялов. – Основные вожди, кажется, не очень-то
ему доверяют, но этот грузин, похоже, представляет крепнущие умеренные силы. – Он продолжал: –
Только такие чудища с их страшными рефлекторами конденсированных энергий могли сокрушить
российскую твердыню, в которой скопилось перед революцией столько порока. Однако сейчас...
Видите ли, тут вступает в силу эрос власти, который у этих людей очень сильно развит. Машинные
теории вытесняются человеческой плотью.
– Интересно, – пробормотал Рестон, непрерывно строча «монбланом» на полях «бедекера».
Устрялов усмехнулся – еще бы, мол, не интересно.
– Мне кажется, этот процесс проходит во всех сферах, как в партии, так и особенно в армии. Вы
вроде обратили внимание на двух молодых командиров возле аптеки. Какая выправка, какая стать!
Это уже не расхристанные чапаевцы, настоящие профессиональные военные, офицеры, хоть и в
странной, на западный взгляд, форме. Кстати, о форме. Принято считать, что она чуть ли не самим
Буденным придумана, а она, между прочим, была заготовлена еще в шестнадцатом году по макетам
художника Васнецова Виктора Михайловича, так что здесь мы как бы видим прямую передачу
традиции... Скифские мотивы, батенька мой, память о пращурах!
Устрялов вдруг прервался на восклицательном знаке и посмотрел на американца с неожиданным
удивлением. Что он там пишет, как будто понимает все, что я ему говорю? Кто из них вообще может
это постичь, невнятицу срединной земли, перемешанного за пятнадцать веков народа? Всякий раз
приходится обрывать себя на экзальтированной ноте. Сколько раз твердил себе – держись британских
правил. Understatement – вот краеугольный камень их устойчивости. Он кашлянул:
– Что касается ОГПУ, или, как вы это называете, тайной полиции... Как вы думаете, еще четыре
года назад смог бы эмигрантский историк разъезжать по Москве с иностранным журналистом в
машине Наркоминдела?
– Значит, вы не боитесь? – спросил Рестон с прямотой квотербека, посылающего мяч через
полполя в зону противника.
Машина тем временем уже проехала всю Никольскую и остановилась там, где ее, очевидно,
просили остановить заранее, возле вычурного фасада Верхних торговых рядов. Здесь профессор
Устрялов и американец Тоунсенд Рестон, представляющий влиятельную газету «Чикаго Трибюн»,
покинули экипаж и далее проследовали пешком по направлению к Красной площади. Напрягая слух,
шофер еще некоторое время мог слышать высокий голос «сменовеховца»: «...Разумеется, я понимаю,
что мое положение до крайности двусмысленно, – в кругах эмиграции многие считают меня едва ли
не чекистом, а в Москве вот Бухарин на днях объявил...»
Дальнейшее было покрыто гулом хлопотливой столицы.
Едва лишь две фигуры в английских пальто скрылись из виду, к «паккарду» подошел некто в
мерлушковой шапке, субъект с усиками из той породы, что до революции назывались «гороховыми» и
не изменились с той поры ни на йоту.
– Ну что, механик, о чем буржуи договаривались? – обратился он к шоферу.
Шофер устало потер ладонью глаза и только после этого посмотрел на обратившегося, да так
посмотрел, что шпик сразу же осел, тут же сообразил, что перед ним и не шофер вовсе.
– Уж не думаете ли вы, любезнейший, что я вам буду переводить с английского?
Вдруг над Верхними торговыми рядами и над запруженными улицами старого Китай-города
полетели «белые мухи», первый, пока еще легкий и бодрящий, снегопад осени 1925 года.
* * *
Между тем молодые командиры, чья внешность навела двух джентльменов из пролога, которые,
очевидно, больше и не появятся в пространстве романа, на столь серьезные размышления, все еще
продолжали беседовать у подъезда аптеки Феррейна.
Комбриг Никита Градов и комполка Вадим Вуйнович были ровесниками и к моменту начала
повествования достигли двадцати пяти лет, имея за плечами несметное число диких побоищ
Гражданской войны, то есть они были по тогдашним меркам вполне зрелыми мужчинами.
Градов служил в штабе командующего Западным военным округом командарма Тухачевского,
Вуйнович занимал должность «состоящего для особо важных поручений при Реввоенсовете», то есть
был одним из главных адъютантов наркомвоенмора Фрунзе. Друзья не виделись несколько месяцев.
Градов, коренной москвич, по долгу службы обитал в Минске, тогда как уралец Вуйнович после
назначения в Реввоенсовет заделался настоящим столичным жителем. Эта превратность судьбы
немало его забавляла и давала повод посмеяться над Никитой. Прогуливаясь с другом по Москве, он
подмечал театральные афиши и как бы мимоходом заводил разговор о премьерах, а потом как бы
спохватывался: «Ах да, у вас в Минске об этом еще не слышали, эх, провинция...» – и далее в этом
духе, словом, вполне добродушный и даже любовный эпатаж.
Впрочем, о театрах эти молодые люди в буденновках говорили мало: разговор их то и дело уходил
к более серьезным темам; это были серьезные молодые люди в чинах, каких в старой армии нельзя
было достичь, не преодолев сорокалетнего рубежа.
Никита прибыл в Москву вместе со своим главкомом для участия в совещании по проведению
военной реформы. Совещание предполагалось в Кремле, в обстановке секретности, ибо в нем должен
был принять участие чуть ли не полный состав Политбюро РКП(б). Секретностью уже тогда все они
были одержимы. «Партия по привычке продолжает работать в подполье», – повторяли в Москве шутку
главного большевистского остряка Карла Радека. Дело несколько осложнялось тем, что шеф
комполка Вуйновича, председатель Революционного Военного Совета, народный комиссар по
военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе вот уже более двух недель находился в
больнице с обострением язвы двенадцатиперстной кишки. ЦК, по-братски заботясь о здоровье
любимца всех трудящихся, легендарного командарма, сокрушителя Колчака и Врангеля, предлагал
провести совещание в его отсутствие и поручить доклад первому заместителю председателя РВС
Уншлихту, однако Фрунзе категорически настаивал на своем участии, да и вообще на несерьезности
своего недуга. Это и было главной темой разговора между двумя молодыми командирами у порога
аптеки Феррейна, где они поджидали Веронику, жену комбрига Градова.
– Нарком просто бесится, когда ему говорят об этой проклятой язве, – сказал Вуйнович,
широкоплечий человек южнославянского типа, с щедрой растительностью в виде черных бровей и
усов, не обделенный и яркостью глаз. Выросший в заводском городке на Урале, он прошел со своим
эскадроном до южного берега Крыма и тут, среди скал, пенистых волн, кипарисов и виноградников,
понял, где лежит его истинная родина.
Романтического соблазна ради мы должны были бы сделать Никиту Градова противоположностью
его друга, то есть отнести его к северным широтам, к некоей русской готике, если таковая когда-либо
существовала в природе, и мы были бы рады это сделать, чтобы добавить в скифско-македонский
колорит еще и варяжскую струю, однако справедливости ради мы преодолеваем соблазн и не можем
не указать на то, что и Никита, хотя бы наполовину, соотносился со средиземноморской «колыбелью
человечества»: его мать, Мэри Вахтанговна, была из грузинского рода Гудиашвили. Впрочем, в
наружности его не было ничего грузинского, если не считать некоторой рыжеватости и носатости, что
можно с равным успехом отнести и к славянам, и к варягам, и по крайней мере с не меньшим
успехом к не вовлеченным еще в мировую революцию ирландцам.
– Послушай, Вадя, а что говорят врачи? – спросил Никита. Вуйнович усмехнулся:
– Врачи говорят об этом меньше, чем члены Политбюро. Последняя консультация в
Солдатёнковской больнице пришла к заключению, что можно обойтись медикаментами и диетой,
однако вожди настаивают на операции. Ты знаешь Михаила Васильевича, он на пулеметы пойдет – не
моргнет, но от ножа хирурга приходит в полное уныние.
Никита отогнул полу своей длинной шинели и достал из кармана ярко-синих галифе луковицу
золотых часов, награду командования после завершения мартовской кронштадтской операции 1921
года. Вероника пропадает в дебрях аптеки уже сорок минут.
– Знаешь, – проговорил он, все еще глядя на дорогую, тяжеленькую великолепную вещь, лежащую
на ладони, – мне иногда кажется, что далеко не всем вождям нравятся слишком бодрые командармы.
Вуйнович затянулся длинной папиросой «Севеpная Пальмиpа», потом отшвырнул ее в сторону.
– Особенно усердствует Сталин, – резко заговорил он. – Партия, видите ли, не может себе
позволить болезни командарма Фрунзе. Может быть, Ильич был не прав, а, Никита? Может быть,
«этот повар» не собирается готовить «слишком острые блюда»? Или как раз наоборот, собирается, а
потому так свирепо настроен против диеты и за нож?!
Градов положил руку на плечо разволновавшегося друга – «спокойно, спокойно», – выразительно
посмотрел по сторонам...
В этот момент из аптеки наконец выпорхнула Вероника, красотка в котиковой шубке, сигналящая
вспышками голубых глаз, будто приближающаяся яхта низвергнутого монарха. Пошутила очень
некстати:
– Товарищи командиры, что за лица? Готовится военный переворот?
Вуйнович взял у нее из рук довольно тяжелую сумку – чем это можно обзавестись в аптеке таким
увесистым? – и они пошли по Театральному проезду, вниз, мимо памятника Первопечатнику в
сторону «Метрополя».
Всякий раз, когда Вуйнович видел жену своего друга, он делал усилие, чтобы избавиться от
мгновенных и сильных эротических импульсов. Едва лишь она появлялась, все превращалось в
притворство. Правдивыми его отношения с этой женщиной могли быть только в постели или даже...
Холодея от стыда и тоски, он осознавал, что готов был сделать с Вероникой примерно то, что
однажды сделал с одной барынькой в захваченном эшелоне белых, то есть повернуть ее спиной к
себе, толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Больше того, именно эта конфигурация вспыхивала перед
ним всякий раз, когда он видел Веронику.
Хамские импульсы, бичевал он себя, гнусное наследие Гражданской войны, позор для
образованного командира регулярной армии красной державы. Никита – мой друг, и Вероника – мой
друг, и я... их замечательный друг-притвора.
Возле «Метрополя» расстались. У Вуйновича в этом здании прямо под врубелевской мозаикой
«Принцесса Грёза» была холостяцкая комната. Градовы поспешили на трамвай, им предстоял долгий
путь с тремя пересадками до Серебряного Бора.
Пока тряслись по Тверской в битком набитом вагоне с противными запахами и взглядами, Никита
молчал.
– Ну, что опять с тобой? – шепнула Вероника.
– Ты кокетничаешь с Вадимом, – пробормотал комбриг. – Я чувствую это. Ты сама, может быть, не
понимаешь, но кокетничаешь.
Вероника рассмеялась. Кто-то посмотрел на нее с удовольствием. Смеющаяся в трамвае красавица.
Возврат к нормальной жизни. Суровая бабка в негодовании зажевала губами.
– Дурачок, – нежно шепнула Вероника.
С прозрачных зеленеющих и розовеющих небес летел редкий белый пух, легкий морозец как будто
обещал гимназические конькобежные радости. Они проехали ветхий развал Хорошево, потом
трамвай, уже полупустой, побежал к концу маршрута, к кругу Серебряного Бора. Вековые сосны
парка, подернутое первой морозной пленкой озеро Бездонка, заборы и дачи, в которых уже
зажигались огни и протапливались печи, – неожиданная идиллия после суматошной и, как всегда,
отчасти бессмысленной Москвы.
От круга нужно было еще пройти с полверсты пешком до родительского дома.
– Что у тебя такое тяжелое в сумке? – спросил Никита.
– Накупила тебе брому на целый месяц, – бодренько ответила Вероника и искоса посмотрела на
мужа.
Страдание, как всегда, сделало смешным его веснушчатое лицо. Он смотрел себе под ноги.
– К черту твой бром, – пробормотал он.
– Перестань, Никита! – рассердилась она. – Ты уже две недели не спишь после командировки. Этот
Кронштадт тебя окончательно измотал!
* * *
Октябрьская командировка в морскую крепость выглядела обычной деловой поездкой высшего
командира – спецвагон до Ленинграда, оттуда рейдовым катером к причалам Усть-Рогатки. В гавани,
на берегу и в городе царили полный порядок, мерная морская налаженность всех служб. Чеканя шаг,
в баню и из бани, проходили взводы чернобушлатников. Иные хором пели «Лизавету». На линкорах
отрабатывали приемы сигнализации. Пеликанами сновали над бухтой новомодные гидропланы.
Куски времени отмерялись для всех присутствующих четкими ударами склянок. Чистый морской, как
бы английский и, уж во всяком случае, очень отвлеченный от российской действительности мир.
Ничто и никто не напоминает о событиях четырехлетней давности. Только один раз, поднимаясь
на форт «Тотлебен», он услышал за спиной спокойный голос:
– Я вижу, товарищ комбриг, путь вам хорошо знаком. Он резко обернулся и увидел глаза старшего
артиллериста.
«Вы... вы здесь были?.. Тогда? Возможно ли?..» Позднее Никита мучился, осознав, что за этим
недоумением читалось другое: «Почему же не расстреляны?»
– Я был в отпуске, – просто сказал артиллерист, не выражая решительно никаких эмоций.
– А я штурмовал ваш форт! Поэтому и путь знаю! – не без вызова приподнял голос Никита, хотя и
понимал, что вызов вроде направлен не по адресу, что уж если не расстрелян артиллерист, значит,
облечен доверием, иначе бы непременно разделил судьбу тех, кто отвечал перед народом и
революцией за тот яростный антибольшевистский взрыв марта 1921 года.
Очевидно, все-таки не совсем не по адресу была направлена фраза, если судить по тому, как
артиллерист отвел глаза и молча сделал приглашающий жест вверх по трапу – прошу, мол,
осчастливьте!..
Весь день Никита занимался проверкой установки новых обуховских орудий на фортах «Тотлебен»
и «Петр I», вместе с представителями завода и командования Балтфлота вникал в документацию и
устные пояснения артиллеристов и только к вечеру, сославшись на усталость, оказался один и ушел
пешком в город.
Кажется, он уже отдавал себе отчет, что его тянет туда, на Якорную площадь, в центр тогдашних
событий.
С приморского бульвара он обозревал внешний рейд и там серые силуэты двух гигантов, вроде бы
тех самых; как ни старайся, из этих пушек и труб уже никогда не выбьешь память о ярости линкоров.
Свежестью и полной промытостью веяло от сентябрьского вечера, от щедрой воды вокруг, от
бороздящих рейд мелких плавединиц и от подмигивающих сигналами гигантов.
В те дни все это пространство было белым, застывшим будто бы навеки и зловещим. Линкоры
стояли борт к борту у стенки, покрытые льдом до самых верхних надстроек, со свалявшимся,
прокопченным снегом на палубах. Никита ловил себя на том, что даже у него, лазутчика, появляется
враждебное чувство к замерзшей «Маркизовой луже», как называли Финский залив военморы. По
льду на крепость шли бесконечные цепи карателей в белых халатах.
Четыре с половиной года спустя, стоя у памятника Петру Великому и глядя на оживленное
полноводье, комбриг РККА Градов поймал себя на другой мысли: начнись тогда мятеж на месяц
позже, с ним бы не совладать. Освободившись из ледового капкана, линкоры по чистой воде подошли
бы к Ораниенбауму и прямой наводкой пресекли бы все попытки концентрации правительственных
сил. К «Петропавловску» и «Севастополю», безусловно, присоединились бы два других гиганта, в
марте еще торчавшие в устье Невы, – «Гангут» и «Полтава», а за ними и другие корабли Балтики.
Трудно было бы поручиться даже за легендарную «Аврору», ведь и весь Кронштадт еще за неделю до
мятежа считался оплотом и гордостью революции.
Непобедимость восставшего Балтфлота почти наверняка подожгла бы бикфордов шнур и вызвала
бы серию взрывов по всей стране. Тамбовщина и так уже пылала. Недаром Ленин считал, что
Кронштадт опаснее Деникина, Колчака и Врангеля, вместе взятых. Чистая вода принесла бы гибель
большевистской республике.
Нас спас лед. Исторически детерминированные события и неуправляемые физические процессы
природы находятся в странной, да что там говорить, просто в возмутительной зависимости. Лед
оказался нашим главным союзником и при штурме Крыма, и при подавлении Кронштадта. Не следует
ли соорудить памятник льду? Экая чушь, законы классовой борьбы, выстроенные на базисе льда, на
замедлении бега каких-то жалких молекул!
Однако вовсе не эти парадоксы были главной мукой комбрига Градова. Дело было в том, что он в
какие-то определенные или неопределенные моменты жизни вдруг начинал видеть в себе предателя и
едва ли не душителя свободы. Казалось бы, геройская миссия была возложена на пылкого
двадцатилетнего революционера, в любую минуту не пожалевшего бы жизни за Красную республику,
и по-геройски эта миссия была выполнена, и все-таки...
Он медленно шел вдоль желтого с белыми колоннами здания Морского собрания, прикладывая
руку к козырьку, расходясь с военморами, и даже улыбался в ответ на взгляды женщин – Кронштадт
всегда славился женами плавсостава, – и вспоминал, как в мартовскую пургу, во мраке, оставив на
льду белый халат, сшитый из двух простынь, он поднялся на причал, перебежал бульвар и пошел
вдоль этого здания, фальшивый моряк, братишечка что надо, даже свежая наколочка была сделана на
груди: «Бронепоезд „Красный партизан“.
Дюжина сверхсекретных лазутчиков была отобрана самим командармом Тухачевским из числа
самых беззаветных. К моменту решительного штурма, действуя в одиночку, они должны были
выводить из строя орудия и открывать ворота фортов. Дорог был каждый час, над заливом уже
начинали гулять влажные западные ветры.
В ту ночь он беспрепятственно дошел до явочной квартиры, а утром... вот утром-то и начались его
муки.
Он проснулся от звуков оркестра. По залитой солнцем улице к Якорной площади маршировала
колонна моряков; веселые ряшки. Над ними в ярчайшем голубом послештормовом небе рябил наспех
сделанный транспарант, вполне отчетливо предлагавший сокрушительный мартовский лозунг:
«ДОЛОЙ КОМИССАРОДЕРЖАВИЕ!»
Знаки восстания были повсюду. Первое, что увидел Никита, когда вышел на улицу, имея в котомке
два маузера, четыре гранаты и фальшивый мандат Севастопольского флоткома, были расклеенные на
стене листки «Известий Кронштадтского совета» с призывами ревкома, информацией об отражении
атак и о выдаче продовольствия, а также с издевательскими частушками в адрес вождей.
...Приезжает сам Калинин,
Язычище мягок, длинен,
Он малиновкою пел,
Но успеха не имел.
Опасаясь грозных кар,
Удирает комиссар!
Беспокоен и угрюм
Троцкий шлет ультиматум:
«Прекратите беспорядок,
А не то, как куропаток,
Собрав верную мне рать,
Прикажу перестрелять!..»
Но ребята смелы, стойки,
Комитет избрали, тройки,
Нога на ногу сидят
И палят себе, палят!..
Эти «ребята» отрядами, поодиночке, толпами продолжали стекаться на Якорную, формируя у
подножия Морского собора и вокруг памятника адмиралу Макарову огромную толпу черных
бескозырок и голубых воротников. Редкими вкраплениями в балтийскую униформу выделялись
солдатские шинели и овчинные полушубки. Сновали мальчишки, иной раз мелькали и возбужденные
лица женщин. Все вместе это называлось «Кронштадтская команда».
Играло несколько оркестров. Они перекрывали постоянно возобновляющуюся канонаду с залива.
Что касается большевистских аэропланов, то в общем гаме, пороховом и медном громе их моторы
были вообще не слышны, а сами они казались каким-то ярмарочным аттракционом, хоть и слетали с
них порой смертоносные пакеты и листовки с угрозами «красного фельдмаршала» Троцкого.
Настроение было праздничным. Никита не верил своим глазам. Вместо зловещих ожесточенных
заговорщиков, ведомых вылезшими из подполья белогвардейцами, он видел перед собой что-то вроде
народного гульбища, многие тысячи, охваченные вдохновением.
Странное место. Византийская громада собора, монумент человеку в простом пальто. «Амурские
волны» и взрывы. Игрушечные аппараты в небе, окруженные ватными клочками шрапнельного огня.
Фаталистическая игра или – вспомни отца Иоанна! – новая соборность, исповедь бунта?
С трибуны долетали крики ораторов:
– ...Товарищи, мы обратились по радио ко всему миру!..
– ...Большевики врут про французское золото!..
– ...Советы без извергов!..
Едва ли не каждая фраза покрывалась громовым «ура».
– ...Слово имеет предревкома товарищ Петриченко!..
Из черных шинелей на трибуне выдвинулась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой. Простуды не
боится. Из маузера отсюда не достанешь. Может быть, кто-то из наших, из одиннадцати, сейчас
целится?
– Товарищи, ставлю на голосование вторую резолюцию линкоров! Ультиматум Троцкого
отклонить! Сражаться до победы!..
Потрясенный Никита смотрел вокруг на ревущие единым духом глотки. Победа! Победа! Потом
спохватился, стал и сам размахивать шапкой и кричать: «Победа». Кто-то хлопнул его по спине.
Усатый бывалый военмор с удовольствием заглянул в его молодое лицо.
– Поднимем Россию, браток?!
«Ура», – еще пуще завопил Никита и вдруг похолодел, почувствовав, что кричит искренне, что
втянут в воронку массового энтузиазма, что именно здесь вдруг впервые нашел то, что так смутно
искал все эти годы со штурма «Метрополя» в 1917 году, когда семнадцатилетним мальчиком
присоединился к отряду Фрунзе, – порыв и приобщение к порыву.
Да ведь предатели же, мерзавцы, под угрозу поставили саму Революцию ради своего флотского
высокомерия, избалованности, анархизма, всего этого махновского «Эх, яблочко, кудыт-ты котисся»!
Какие еще могут быть порывы и сантименты в отношении этого сброда?!
Открылись двери собора, на паперть вышел священник с крестом, стали выносить гробы с
погибшими при отражении вчерашнего штурма. Оркестры заиграли «Марсельезу». Моряки обнажили
головы. Лазутчик Градов тоже снял шапку. Момент всеобщей скорби, мороз по коже, дрожь всех
мышц – вот, очевидно, предел всей этой вакханалии, четыре года злодейств во имя борьбы со
злодейством, набухание слезных желез... Да ведь это вокруг тебя Новгородское вече, свободная Русь,
и ты ударишь им в спину!..
* * *
...После того как все было кончено, Никита, в числе трех уцелевших из дюжины отряда особого
назначения, был награжден золотыми часами швейцарской фирмы «Лонжин». Затем его
госпитализировали. Несколько дней он метался в бреду и беспамятстве, лишь на мгновения
выныривая к обледенелым веточкам и снегирям за окном Ораниенбаумского дворца.
Никто никогда не говорил ему ни о характере, ни о подробностях той горячки. Он просто
выздоровел и вернулся в строй. Кронштадтской темы предпочитали не касаться в военных и
партийных кругах, хотя и ходили смутные слухи, что у самого Ленина на этой почве разыгралась
форменная истерика. Якобы визжал и хохотал вождь: «Рабочих расстреливали, товарищи! Рабочих и
крестьян!»
Никто, разумеется, не говорил в «кругах» и о том, что именно Кронштадт вывел страну из сыпняка
военного коммунизма, повернул ее к нэпу – отогреться. Не случись эта страшная передряга, не
отказались бы вожди «всерьез и надолго» от своих теорий.
Вероника, дочь известного московского адвоката, была женой Никиты уже третий год, и, конечно
же, она знала немало об этой тайной ране своего мужа, хотя и понимала, что знает не все. В
последние две недели, после командировки, она стала серьезно опасаться за состояние его нервов. Он
почти не спал, ходил по ночам, без остановки курил, а когда отключался в каком-то подобии сна,
начинал бормотать заумь, из которой иногда выплывали, будто призраки, фразы, выкрики и печатные
строчки кронштадтской вольницы.
«...от Завгородина – двухдневный паек хлеба и пачка махорки; от Иванова, кочегара
„Севастополя“, – шинель; от сотрудницы Ревкома Циммерман – папиросы, от Путилина, портово-
химическая лаборатория, – одна пара сапог...»
«...Полное доверие командиру батареи товарищу Грибанову!..»
«...Куполов, ебена мать, Куполова-лекаря не видали, братцы?..»
«...команда пришла в задумчивость, нужна литература для обмена с курсантами...»
«...Подымайся, люд крестьянский!
Всходит новая заря —
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина-царя...»
«...Ко всем трудящимся России, ко всем трудящимся России...»
Однажды она, набравшись смелости, спросила его, не стоит ли ему выйти из армии и поступить в
университет, на медицинский факультет, по стопам отца, ведь ему всего двадцать пять, к тридцати
годам он будет настоящим врачом... Как ни странно, он не накричал на нее, а только лишь задумчиво
покачал головой – поздно, Ника, поздно... Похоже, что он вовсе не возраст имел в виду.

[djjaz63]

* * *
Наконец они подошли к калитке дачи, на которой, как в старые времена, только без ятей, красовалась
медная таблица с гравировкой «Доктор Б.Н.Градов». За калиткой мощенная кирпичом дорожка,
описывая между сосен латинскую «S», подходила к крыльцу, к добротно обитым клеенкой дверям, к
большому двухэтажному дому с мансардой, террасой и флигелем.
Переступая порог этого дома, всякий подумал бы: вот остров здравого смысла, порядочности,
сущий оплот светлых сил российской интеллигенции. Градов-старший, Борис Никитич, профессор
Первого медицинского института и старший консультант Солдатёнковской больницы, считался
одним из лучших хирургов Москвы. С такими специалистами даже творцы истории вынуждены были
считаться. Партия знала, что, хотя ее вожди сравнительно молоды, здоровье многих из них подорвано
подпольной работой, арестами, ссылками, ранениями, а потому светилам медицины всегда
выказывалось особое уважение. Даже и в годы военного коммунизма среди частично разобранных на
дрова дач Серебряного Бора градовский дом всегда поддерживал свой очаг и свет в окнах, ну а
теперь-то, среди нэповского процветания, все вообще как бы вернулось на круги своя, к
«допещерному», как выражался друг дома Леонид Валентинович Пулково, периоду истории.
Постоянно, например, звучал рояль. Хозяйка, Мэри Вахтанговна, когда-то кончавшая консерваторию
по классу фортепиано («увы, моими главными концертами оказались Никитка, Кирилка и Нинка»), не
упускала ни единой возможности погрузиться в музыку. «Шопеном Мэри отгоняет леших», – шутил
профессор.
Разгуливал по коврам огромный и благожелательнейший немецкий овчар Пифагор. Из библиотеки
обычно доносились мужские голоса – вековечный «спор славян». Няня, сыгравшая весьма немалую
роль в трех «главных концертах» Мэри Вахтанговны, проходила по комнатам со стопками чистого
белья или рассчитывалась в прихожей за принесенные на дом молоко и сметану.
Никита повесил на оленьи рога шубку Вероники и свою шинель, что весила, пожалуй, в пять раз
тяжелее собрания котиков. Он постарался тихо, чтобы не сорвать Шопена, пройти за женой на
мансарду, однако мать услышала и крикнула своим на редкость молодым голосом:
– Никитушка, Никушка, учтите, сегодня за ужином полный сбор!
На мансарде, из окна которой видна была излучина Москвы-реки и купола в Хорошеве и на
Соколе, он стал раздевать жену. Он целовал ее плечи, нежность и сладостная тяга, казалось,
вытесняли мрак Кронштадта. Как все-таки замечательно, что женщины снова могут покупать
шелковое белье. Что ж, может быть, Вуйнович прав, говоря, что в подавлении «братвы» начала
возрождаться российская государственность?

[djjaz63]

Глава вторая
Кремль и окрестности
Вокруг Кремля всегда вилось не меньше шепотков и кривотолков, чем ласточек вокруг его башен в
погожий летний день. Что уж и говорить про нынешние времена, когда в крепости восьмой год сидят
вожди мирового пролетариата. Парадоксы на каждом шагу. Взять хотя бы ту же Спасскую башню.
Хоть она и носит еще имя Спаса, но стала уже символом чего-то другого. Двуглавый орел еще венчает
ее шатер, но куранты в полдень вызванивают «Интернационал», а в полночь – «Вы жертвою пали».
В городе ходит молва, что под Кремлем с неизвестными целями расширяется паутина тайников-
колодцев и подземных ходов-слухов. Странные россказни циркулируют о жизни семейств Каменевых
и Сталиных, о придворном большевистском пиите, поселившемся дверь в дверь с вождями в здании
бывшего Арсенала, – Демьяне Бедном, которого, каламбуря вокруг его настоящей фамилии,
столичные литераторы называют Демьян Лакеевич Придворов.
Странности и жути еще прибавилось, когда главного обитателя после его кончины
забальзамировали и вынесли за крепостную стену в хрустальном гробу всем на обозрение. Что за
извивы воображения и как их совместить с материалистической философией, с тем же Энгельсом, что
завещал свой прах развеять над океаном?
Великие соборы Кремля закрыты, но купола их и кресты все еще пылают, стоит лишь солнышку
пробиться сквозь среднерусскую хмарь, переливаются в соседстве с множественными красными
струями новых знамен и паучковыми символами перекрещенных орудий труда.
Гордая итальянская крепость на вершине Боровицкого холма, трижды сожженная с интервалами в
двести лет ханом Тохтамышем, гетманом Гонсевским и императором Наполеоном и снова поднявшая
свои шатры и «ласточкины хвосты» стен, что тебя ждет в непредсказуемом мире?
Три «роллс-ройса» наркомата обороны поначалу пересекли Красную площадь как бы по
направлению к воротам Спасской башни, однако неожиданно проехали мимо, спустились к Москве-
реке, обогнули крепость с южной и западной сторон и вкатились внутрь через предмостную пузатую
Кутафью башню. Такая тактика внезапных изменений маршрута была недавно разработана для
предотвращения терактов. Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном
«береженого Бог бережет», однако и в самом деле, окажись где-то у Спасских ворот засада (все-таки
ведь немало же еще и за границей и дома вполне боеспособных антисоветчиков), Рабоче-Крестьянская
Красная Армия была бы одним ударом обезглавлена. В первой машине следовал нарком Фрунзе, во
второй – главком-запад Тухачевский, в третьей – главком-восток, кавалер ордена Красного Знамени
№ 1 Василий Блюхер.
Фрунзе был мрачен. Фактически он направлялся на совещание вопреки решению Политбюро.
Именно это обстоятельство, а не болезнь сама по себе, угнетало его. Проклятая язва-то как раз в
последнее время меньше давала о себе знать. Лечащие врачи обнадеживали – анализы показывают,
что не исключен процесс рубцевания, то есть своего рода самозаживания. Однако вот эта тягостная и
все нарастающая забота товарищей... конечно, можно понять многих из них, прошлогодняя трагедия,
кончина Ильича, так потрясла партию, однако нет ли здесь перестраховки и... если называть вещи
своими именами, не ведут ли некоторые какой-то странной двойной игры?..
Фрунзе не любил повышать голос (пуще всего боялся превратиться из красного командира,
сознательного революционера в старорежимного деспота и солдафона). Но он очень здорово умел
прибавлять к голосу нечто такое, что сразу давало понять окружающим – возражения излишни. Вот
именно с этими модуляциями он приказал сегодня утром подать в палату полный комплект одежды
и, одевшись, немедленно отправился в наркомат, а оттуда в Кремль.
По дороге, в машине, он ни с кем не разговаривал, даже на верного Вуйновича старался не
смотреть. Странные все-таки складываются нравы среди руководства. Взять отдельно некоторых
людей; по мере удаления от горячки Гражданской войны, то есть по мере взросления, если еще не
старения, сколько выявляется малопривлекательных качеств: вздорность Зиновьева, зловещая
непроницаемость Сталина, наплевизм Бухарина, никчемность Клима, сутяжничество Уншлихта –
каждому по отдельности ты знаешь цену, но, собранные вместе, они превращаются в высшее понятие
– «воля Партии». Парадокс в том, что без этого мы не можем, Ленин это понимал, мы развалимся без
этого мистицизма.
Мысль о том, что ему пришлось сегодня переступить через «высшее понятие», пусть в интересах
дела, в интересах самой республики, но совершить самоуправство, не давала покоя Фрунзе. У него,
что называется, сосало под ложечкой, а когда «роллс-ройс» стал покачиваться на торцах Красной
площади, показалось даже, что эта легкая качка отдается в животе. Он приложил перчатку ко лбу.
* * *
Курсанты школы ВЦИКа, несущие внутреннюю службу в правительственных помещениях, стояли по
стойке «смирно». На их лицах, где по идее не должно было быть написано ничего, читалось
преклонение. Три легендарных командарма в сопровождении своих чуть приотставших помощников
(по-старому адъютантов) проходили по лестницам и коридорам Кремлевского дворца; это ли не
запоминающееся на всю жизнь событие? Шаги их были крепки, и все они представляли идеал
мужества и молодой зрелости. И впрямь: старшему, Фрунзе, было к тому моменту всего лишь сорок,
Блюхеру – тридцать пять, а Тухачевскому – тридцать два года. Существовала ли когда-нибудь на
Земле другая армия с таким молодым и в то же время преисполненным колоссальным боевым
опытом командным составом?
Последняя пара курсантов, несущая караул у святая святых, открыла двери. Командармы вошли в
зал заседаний – большие окна, лепной потолок, хрустальная люстра, огромный овальный стол. Иные
участники заседания еще прогуливались по упругому ковру бухарской работы, обменивались
шутками, другие уже сидели за столом, углубившись в бумаги. Все они были, что называется,
мужчины в полном соку, если пятидесяти, то с небольшим, все в хорошем настроении: дела у
республики шли как нельзя лучше. Одетые либо в добротные деловые тройки, либо в полувоенную
партийную униформу (френч с большими карманами, галифе, сапоги), они обращались друг к другу в
духе давно установившегося в партии чуть грубоватого, но как бы любовного и мягко-иронического
товарищества.
Посторонний внимательный наблюдатель, вроде промелькнувшего в нашем прологе профессора
Устрялова, может быть, и заметил бы уже начинавшееся расслоение и появление того, что
впоследствии было названо «партийной этикой», согласно которой кто-то кого-то мог назвать
«Николаем» или «Григорием», а другой обязан был подчеркивать свое расстояние от всемогущего
бонзы, употребляя отчество или даже официальное «товарищ имярек», однако нам пока что
соблазнительно подчеркнуть, что все на «ты» и все свои.
«Сменовеховцы», а они, как все русские интеллигенты, любили подстегивать факты к сочиненным
загодя теориям, постарались бы, очевидно, отыскать в этой группе вождей приметы своей
излюбленной «ауры власти», и они, вероятно, легко обнаружили бы эти приметы в таких, скажем,
пустяках, как некоторое прибавление телес, добротности одежд и непринужденности движений,
запечатленная государственность в складках лиц; мы же, со своей стороны, можем все эти приметы
отнести и к другим причинам, менее метафизического толка, а по поводу складок на лицах можем,
хоть и не без содрогания, подвесить вопросец такого толка: не ползут ли по ним проказой совсем еще
недавние неограниченные насилие и жестокость?
Когда военные вошли в зал, все к ним обернулись. «Как, Михаил, это ты?! Вот так сюрприз!» – с
дешевой театральностью воскликнул Ворошилов, хотя всем давно уже было известно, что Фрунзе
уехал из госпиталя и направляется в Кремль. Несколько человек переглянулись; фальшивый возглас
Клима как бы подчеркнул страннейшую и в некоторой степени как бы непоправимую
двусмысленность, накапливающуюся вокруг наркомвоенмора. Председатель СНК Рыков предложил
занять места. Рассаживаясь, члены Политбюро и приглашенные продолжали обмениваться репликами
и заглядывать в бумаги, всячески стараясь подчеркнуть, что основное их внимание приковано не к
Фрунзе, то есть не к нему персонально, не к нему как к больному человеку. Те, кто пожал ему руку
при входе, старались не придавать значения своему наблюдению, что рука при обычной ее крепости
была чрезвычайно влажна, а те, кто как бы случайно касался взглядом лица командарма, отгоняли
мысль, что ищут в нем признаки ишемии.
Между тем с Фрунзе под всеми этими взглядами и в самом деле творилось что-то неладное. Боясь
оскандалиться, он попытался под прикрытием папки с бумагами достать из кармана и проглотить
очередную таблетку, но отказался от этой мысли и, повернувшись к Шкирятову, спросил:
– Где же Сталин?
Шкирятов – Бог шельму и именем метит – весь подался вперед, весь к Фрунзе, глаза его будто
пытались влезть поглубже в командарма, на широком лице отразилась исключительная фальшь, что
сделало еще заметней его природную асимметрию.
– Товарищ Сталин просил его извинить. Он как раз заканчивает прием кантонской делегации.
Фрунзе почувствовал боль, напомнившую ему сентябрьский приступ в Крыму. Боль была
незначительная, но страх, что за ней последует другая, более сильная, и что он оскандалится перед
Политбюро, больше того – тут вдруг впервые как бы выкристаллизовалось, – даст увезти себя «под
нож», этот страх будто выбил пол у него из-под ног; геометричность мира стремительно
расплывалась. Он еще попытался ухватиться за политически мотивированное недоумение.
– Странно. Кажется, Уншлихт уже обсудил все вопросы с генералиссимусом Ху Хань Минем...
Шкирятов быстро подвинул ему стакан воды:
– Что с тобой, Михаил Васильевич?
Фрунзе уже не заметил знака, поданного Рыковым другим участникам совещания: дескать,
оставьте его в покое; не очень отчетливо он осознал, что по заранее утвержденной повестке дня
первым стал говорить Тухачевский.
На повестке дня было детище Фрунзе – военная реформа, то, чем он гордился больше, чем
штурмом Перекопа. Согласно этой реформе РККА хоть и сокращалась на 560 тысяч войск, но
становилась дважды мощнее и трижды профессиональнее. Вводилось смешанное кадровое и
территориальное управление, принимался закон об обязательной военной службе, а также
устанавливалось долгожданное единоначалие, то есть отодвигались в сторону политкомиссары, эти
постоянные источники демагогии и неразберихи. Военная реформа окончательно устраняла
партизанщину, закладывала основу несокрушимости боевых сил СССР.
Голова Фрунзе упала на стол, произведя странный неодушевленный звук, заставивший вздрогнуть
весь могущественный совет. Он тут же встал и попытался выйти, однако на полпути к дверям, прижав
платок ко рту, закачался. Платок окрасился кровью, и наркомвоенмор осел на ковер.
Курсанты охраны, явно еще не вполне обученные, как поступать в таких обстоятельствах,
заметались по залу, кто к телу, кто к окну, кто к телефону, но тут же, то есть почти немедленно,
появился отряд санитаров с носилками. Трудно сказать, были ли эти носилки составной частью
«медицинского обеспечения» заседаний Политбюро, или их туда доставили специально к этому дню.
В создавшейся панике даже и посторонний внимательный наблюдатель мог бы растеряться и не
заметить более чем странных взглядов, которыми обменивались некоторые участники совещания.
Впрочем, его бы вскоре привел в себя трагический возглас Ворошилова:
– Крым не помог Михаилу!
Тогда среди возникшего вокруг лежащего тела сугубо сценического движения (любой двор,
особенно в период междуцарствия, напоминает театр, и Кремль не был исключением) наблюдатель
услышал бы ядовитый шепоток Зиновьева:
– Зато он помог Иосифу...
Трудно сказать, услышали ли эту фразу все присутствующие, несомненно, однако, что до самого
Сталина она дошла. Он появился незаметно, выйдя из маленькой, сливающейся со стеной дверцы, и
беззвучно прошел через зал в своих мягких кавказских сапожках. Обойдя вокруг стола и особенным
образом обогнув Зиновьева – у последнего в этот момент возникло ощущение, что мимо проходит
кот-камышатник, – Сталин приблизился к носилкам.
В этот момент Фрунзе делали инъекцию камфоры. Он очнулся от обморока и тихо простонал: «Это
нервы, нервы...» Носилки подняли. Сталин на прощание притронулся ладонью к плечу наркома.
– Нужно привлечь лучших медиков, – произнес Сталин. – Бурденко, Рагозина, Градова... Партия не
может себе позволить потерю такого сына.
Лев прав, думал Зиновьев, этот человек произносит только те фразы, которые хотя бы на
миллиметр поднимают его выше нас всех.
Сталин прошел к столу и сел на свое место, и это место, одно из многих, почему-то вдруг
оказалось центром овального стола. То ли, опять же по законам драмы, как на появившегося в
поворотный момент, то ли по другим причинам, однако именно на Сталина смотрели оцепеневшие
члены Политбюро и правительства. Было очевидно, что при всех двусмысленных толках вокруг
болезни Фрунзе крушение могучего полководца внесло под своды Кремля мотив рока и мглы; как
будто валькирии пролетели.
Сталин минуту или две смотрел в окно на проходящие по октябрьскому небу безучастные облака,
потом произнес:
– Но дерево жизни вечно зеленеет...
Товарищи с солидным стажем эмиграции вспомнили, что эту строчку из «Фауста» любил
повторять и незабвенный Ильич.
– Давайте продолжим.
Мягким жестом Сталин предложил вернуться к повестке дня.
* * *
Под вечер того же дня многочисленные гости съезжались на дачу профессора Градова в Серебряном
Бору. Готовился русско-грузинский пир в честь сорокапятилетия хозяйки Мэри Вахтанговны.
Из Тифлиса приехали старший брат виновницы торжества Галактион Вахтангович Гудиашвили и
два племянника, сыновья сестры, Отари и Нугзар.
Никто, разумеется, не сомневался, что тамадой за праздничным столом будет Галактион. Крупный
роскошный кавказец всегда полагал пиры гораздо более существенной частью жизни, чем свою
работу весьма почитаемого у горы царя Давида фармацевта. Грозы революции, крушение
недолговечной грузинской независимости, даже прошлогодний мятеж, свирепо подавленный
чекистами Блюмкина, не отразились ни на внешности, ни на мироощущении этого
«средиземноморского человека», каждое появление которого, казалось бы, обещало начало
итальянской оперы или по крайней мере добрый флакон «любовного напитка».
Ну уж, конечно, не с пустыми руками прибыл в Серебряный Бор дядюшка Галактион. Для того,
между прочим, и племянников взял, «бэздэлников», чтобы помогли транспортировать к праздничному
столу три бочонка вина из заповедных подвалов Кларети, полдюжины копченых поросят, три
оплетенных четверти душистой и свежей, как «поцелуй ребенка» («это Лермонтов, моя дорогая»),
чачи, мешок смешанных орехов, мешок инжира, две корзины с отборными аджарскими мандаринами,
корзину румяных груш, похожих на груди юных гречанок («без этих груш как мог я появиться пэрэд
сэстрою?»), горшок сациви размером с древнюю амфору, два ведра лобио, ну, и некоторые приправы –
аджика-шашмика, ткемали-шмекали; в общем, разные мелочи.
Немедленно по прибытии дядя Галактион отправился инспектировать приготовления к пиру и был
весьма впечатлен запасами хозяев: тут были и водки, и коньяки, всевозможные заливные закуски, а
также совсем было уж забытые, но появившиеся вновь в «угаре нэпа» такие деликатесы, как анчоусы и
сельди «залом», радующий душу развал грибочков, огурчиков и помидорчиков, сыры нескольких
видов – от целомудренного форпоста Голландии до растленного рокфора, а также сам вельможный
осетр. В духовке томилось, ко всеобщему удовольствию, седло барашка.
– Мэри, любимая, поздравляю сестру! Вот это нэп, милостивые государи! Лучшая новая
экономическая политика – это старая экономическая политика, а лучшая политика – это к чертовой
матери всякая политика! – так возгласил тифлисский Фальстаф.
Большинство собравшихся уже гостей рассмеялось, а молодой поэт Калистратов, который все
интересовался, где же младшая дочка Градовых Нина, прочел из Маяковского:
Спросили раз меня:
«Вы любите ли нэп?»
«Люблю, – ответил я, —
Когда он не нелеп...»
Не все, впрочем, были в безмятежном настроении в этот вечер. Средний сын Градовых Кирилл, только
весной окончивший университет историк-марксист, сердито передернул плечами при политически
бестактной шутке своего дяди.
– Терпеть не могу все эти ухмылочки и рифмовочки вокруг нэпа, – сказал он Калистратову. – Им
все кажется, что это наш конец, а ведь это только лишь «надолго», но не навсегда!
– На мой век, надеюсь, хватит, – вздохнул беспутный Калистратов и, не тратя времени, устремился
к буфету.
Кирилл, прямой, бледный и серьезный, в убогой косоворотке, похожий на прежних фанатиков
подполья, выделялся среди нарядных гостей. Если бы не боялся он обидеть мать, давно бы ушел в
свою комнату и засел за книги. Чертов нэп, все «бывшие» закукарекали, эмиграция следит с
придыханием, решили, что и впрямь можно повернуть историю вспять. Ну хорошо, с дяди Галактиона
много не спросишь, отец вообще живет так, будто политика не существует, типичный вариант
«спеца», мама вся в своих шопенах, молится украдкой, все еще обожает символистов, «ветер принес
издалека песни весенней намек», однако и наше ведь поколение чем-то уже тронуто тлетворным,
даже брат, красный комбриг, о Веронике уж и говорить нечего...
Возмущение юного пуританина можно было легко понять при взгляде на его родителей. Они не
вписывались в революционную эстетику в той же степени, в какой их хлебосольный московский стол
не совпадал с прейскурантом какой-нибудь советской фабрики-кухни. Красавица Мэри в длинном
шелковом платье с глубоким вырезом, с ниткой жемчуга на шее, пышные волосы подняты вверх и
завязаны античным узлом. Под стать ей и сам профессор, пятидесятилетний Борис Никитич Градов,
совсем не отяжелевший еще мужчина в хорошо сшитом и ловко сидящем костюме и с аккуратно
подстриженной бородкой, которая, хоть и не вполне гармонировала с современным галстуком, была,
однако, необходима для продолжения галереи великих российских врачей. В праздничный вечер оба
они выглядели по крайней мере на десять лет моложе своего возраста, и всем было ясно, что они
полны друг к другу нежности и привязанности в лучших традициях недобитой русской
интеллигенции.
Гости Градовых в основном тоже принадлежали к этому племени, ныне объявленному
«прослойкой» на манер пастилы между двумя кусками ковриги. В начале вечера все они с очевидным
удовольствием толпились вокруг друга дома ученого-физика Леонида Валентиновича Пулково,
только что вернувшегося из научной командировки в Англию. Ну, посмотрите на Леонида, ну, сущий
англичанин, ну, просто Шерлок Холмс.
Ан нет, настоящим англичанином вечера вскоре был объявлен другой гость, писатель Михаил
Афанасьевич Булгаков; у того даже монокль был в глазу! Впрочем, Вероника, помогавшая свекрови
принимать гостей, не раз ловила на себе не очень-то английские, то есть не ахти какие сдержанные,
взгляды знаменитого литератора.
– Послушайте, Верочка, – обратилась к ней Мэри Вахтанговна. Вот, пожалуй, только в этом
обращении и проявлялись традиционные семейные банальности, трения между свекровью и
невесткой: последняя всех просила называть ее Никой, а первая все как бы забывалась и звала ее
Верой. – Послушай, душка... – Тоже, прямо скажем, обращеньице, из какого тифлисского салона к нам
пожаловало? – Где же твой муж, моя дорогая? – Вероника пожала великолепными плечами, да так,
что Михаил Афанасьевич Булгаков просто сказал «о» и отвернулся.
– Не знаю, maman. – Ей казалось, что этим «maman» она парирует Верочку, но Мэри Вахтанговна,
похоже, не замечала в таком адресе ничего особенного. – Утром он сопровождал главкома в Кремль,
но должен был бы уж вернуться три часа назад...
«Хорошо бы вообще не вернулся», – подумал проходящий мимо с бокалом вина Булгаков.
– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! Тихо запер я двери и один без гостей пью за здравие
Мэри! – возгласил какой-то краснобай.
Начались стихийные тосты. Дядя Галактион стал шумно протестовать, говоря, что тостам еще не
пришел черед, что произнесение тостов – это высокая культура, что русским с их варварскими
наклонностями следует поучиться у более древних цивилизаций, делавших утонченные вина уже в те
времена, когда скифы только лишь научились жевать дикую коноплю.
В общем, началось было шумное хаотическое веселье, именно такое состояние, которое и
позволяет потом сказать «вечер удался», когда вдруг за окнами взорвалась шутиха, другая, забил
барабан и послышались молодые голоса, скандирующие какую-то «синеблузную» чушь вроде:
«Революции семь лет! Отрицаем мир котлет! Революция пылает, власть семьи уничтожает!» Это и
были «синеблузники», последнее увлечение младшей Градовой, восемнадцатилетней Нины.
Гости высыпали на крыльцо и на террасу, чтобы посмотреть представление маленькой группы из
шести человек. «Начинаем спектакль-буфф под названием „Семейная революция“!» – объявила
заводила и тут же прошлась колесом. Заводилой как раз и была Нина, унаследовавшая от матери
темную густую гриву, в данный период безжалостно подрубленную на пролетарский манер, а от отца
– светлые, исполненные живого позитивизма глаза и взявшая от остального мира, столь
восхищавшего всю ее юную суть, такую сильную дозу юного восхищения, что она сама порой казалась
не каким-то отдельным имярек существом, а просто частью этого юного восхитительного мира в ряду
искрящихся за соснами звезд, стихов Пастернака и башни Третьего Интернационала. Искрометному
этому существу предстоит сыграть столь существенную роль в нашем повествовании, что нам, право,
не доставляет никакого удовольствия сообщение о том, что акробатическая фигура, с которой она
появляется на этих страницах, завершилась довольно неудачно – падением, и даже несколько
нелепым приземлением на пару ягодичек, к счастью, достаточно упругих.
Вообще весь «буфф» оказался каким-то чертовски нелепым и почти халтурным, если к этому еще
не добавить его бестактность.
Здоровенная орясина, пролетарский друг профессорской дочки Семен Стройло, накинув на свою
юнгштурмовку какую-то несуразную лиловую мантию, а башку вбив в маловатый цилиндр,
деревянным голосом зачитал:
Я профессор-ретроград,
У меня большой оклад.
На виду у всей страны
Я тиран своей жены.
Остальные участники труппы построили за его спиной довольно шаткую пирамиду и стали
выкрикивать:
– По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!
– Наша Мэри бунту рада, поднимает баррикаду!
– Обнажив черты чела, говорит: «Долой обузу!
Я свободная пчела! Удаляюсь к профсоюзу!..»
Каждый восклицательный знак, казалось, вызывал все новые опаснейшие колебания, и гости следили
не за дурацким текстом, а за столь шатким равновесием. В конце концов пирамида все-таки рухнула.
Никто, к счастью, не пострадал, но возникла ужасная неловкость, возможно, даже и не от бездарности
зрелища, а от подспудного ощущения фальшивости этого «бунтарства»: так или иначе, но «синие
блузы» были на стороне правящей идеологии, а собравшиеся у Градовых либеральные «буржуа»
всегда полагали себя в оппозиции.
– К столу, господа! К столу, товарищи! – закричал дядя Галактион.
Вдохновленные этим призывом Отари и Нугзар запели что-то грузинское и закружились в
лезгинке вокруг Нины.
Провал «Семейной революции» подействовал на Нину, видимо, не менее сильно, чем на ее тезку
Заречную – провал сочинения Треплева внутри сочинения Чехова. Нина, впрочем, не была еще так
сильно огорчена превратностями жизни, как ее тезка, и поэтому, быстро забыв о пролетарской
эстетике, нырнула к своим древним истокам, то есть встала на цыпочки и пошла мимо кузенов
грузинской павой.
– Это, кажется, твое лучшее произведение, – сказал о ней ее отцу физик Пулково.
В суматохе рассаживания вокруг огромного стола два старых друга отошли к окну, за которым
сквозь сосны просвечивало светлеющее над близкой Москвой небо.
– Ну, как тебе это все после Англии? – спросил Борис Никитич.
Леонид Валентинович пожал плечами:
– Я уже неделю дома, Бо, и мне уже Оксфорд кажется странностью. Как они там могут без всех
этих наших... хм... ну, словом, без этого возбуждения?..
– Скажи, Леня, а тебе не хотелось остаться? Ведь ты холостяк; якорей, так сказать, у тебя здесь нет,
а научные возможности там несравненно выше...
Пулково усмехнулся и хлопнул Градова по плечу:
– Вот что значит хирург, сразу находит болевую точку! Знаешь, Бо, Резерфорд предлагал мне
место в своей лаборатории, но... знаешь, Бо, видимо, все-таки у меня тут есть какие-то якоря...
Увлеченные разговором, они не сразу заметили, что в гостиной произошло нечто непредвиденное,
возник какой-то диссонанс в праздничной многоголосице. Два командира в полной форме вошли в
дом и теперь оглядывались, не снимая шинелей; это были Никита и Вадим.
– Ба! – воскликнул наконец Пулково. – Каков Никита! Комбриг?! Немыслимо! Теперь все твои чада
в сборе, Бо! Доволен ты своими ребятами?
– Как тебе сказать. – Борис Никитич уже понял, что случилось нечто важное, и теперь следил за
сыном. – Ребята у нас хорошие, но... хм, как-то они, понимаешь ли, слишком увлеклись... хм... ну,
другим делом... никто не продолжил семейную традицию...
Никита наконец увидел отца и пошел к нему через гостиную, деликатно освобождаясь от
повисшей на левом плече сестры, мягко отодвигая трусящую с вопросами по правую руку Веронику,
вежливо, но неуклонно прокладывая путь среди гостей. По пятам за ним двигался серьезный и
суровый – ни одного взгляда на Веронику – Вадим Вуйнович. Тревогой веяло от этих двух фигур в
форме победоносной РККА, хотя они и демонстрировали вполне безупречные манеры. Тому виной,
возможно, был внесенный ими в беспечность праздника запах слишком большого пространства, смесь
промозглой осени, бензина, каких-то обширных помещений, манежей ли, казарм, осенних ли
госпиталей.
– Рад вас видеть, Леонид Валентинович, с приездом, с приездом, однако у меня неотложное дело к
отцу.
С этими словами Никита взял под руку Бориса Никитича и уверенно, будто старший, провел его в
кабинет. Вуйнович, продолжая следовать, лишь на мгновение остановился, чтобы расстегнуть крючки
на воротнике шинели. Это мгновение осталось в его памяти на всю жизнь – быть может, самый
жаркий миг молодости, шепот Вероники: «Что с вами, Вадим?..»
– Происходят очень важные события, отец. У наркома обострение язвы. Ему стало плохо на
совещании в Кремле. Политбюро настаивает на операции. Мнения врачей разделились. Тебя просят
принять участие в консилиуме. Сталин лично назвал твое имя. Возможно, твое мнение будет
решающим. Прости, что так получилось, но мама, конечно, поймет. Комполка Вуйнович отвезет тебя
в твою больницу и привезет обратно.
Никита говорил отрывисто, будто вытягивал бумажную ленту из телеграфного аппарата. Уже
собираясь, профессор вдруг подумал о том, как все эти события ограбили его сына и его самого:
исчезла, так и не появившись, ранняя молодость его первенца, все те очаровательные дурачества, что
предвкушаются в семье, а потом с серьезностью, как важные мировые происшествия, обсуждаются. Из
отрочества он сразу шагнул в эти проклятые события, и больше с ним нельзя уже было говорить
иначе, как всерьез.
– Но ты, надеюсь, останешься с матерью?
– Да-да.
Никто из гостей – а уж тем более виновница торжества – не удивился неожиданному отъезду
хозяина в сопровождении «красавца офицера». Выдающегося хирурга нередко вызывали в самые
неподходящие моменты. Только шепотки поползли – кто там гикнулся наверху, но вскоре и они были
вытеснены мощным ароматом жаренного со специями барашка.
* * *
– На рентгеновских снимках, господа, то есть, простите, тов... словом, уважаемые коллеги, мы,
конечно, видим отчетливый «эффект ниши» в стенке дуоденум, однако есть основание предполагать,
что мы здесь имеем дело с интенсивным процессом рубцевания, если не вообще с зажившей язвой.
Что до кровотечений последнего времени, то они, мне кажется, были следствием поверхностных
изъязвлений стенки желудка, результатом застарелого воспалительного процесса. Именно такое
впечатление у меня сложилось при пальпации, а я своим пальцам, гос... простите, коллеги, верю
больше, чем лучам Рентгена, – старый профессор Ланг закашлялся, не закончив фразу, а потом
сердито все-таки ее закончил, сказав: – ...господа и товарищи!
Большой кабинет в административном здании Солдатёнковской больницы был полон.
Председательствовал, во всяком случае сидел в центре возле рентгеновских снимков, главный врач
Военного госпиталя Рагозин. Считалось, что он лучше всех знал высокопоставленного больного, так
как курировал его в течение последних нескольких месяцев и сопровождал во время недавней
поездки в Крым. В этом собрании, впрочем, играть главную скрипку даже и Рагозину было
затруднительно: не менее дюжины светил первой величины – Греков, Мартынов, Плетнев, Бурденко,
Обросов, Ланг, только что подъехал Градов, ожидался знаменитый казанский профессор
Вишневский...
Присутствовали на консилиуме и несколько лиц хоть и облаченных в белые халаты, но явно не
имевших к медицине прямого отношения. Лица исключительной серьезности и внимания, они сидели
в углу, внимали каждому слову, но сами молчали, одним только лишь своим присутствием давая
понять, что обсуждается дело исключительной государственной важности. «Ланг прав, – подумал
Градов, принимая из рук Рагозина папку с записями врачей и результатов анализов, – здесь есть как
господа, так и явные товарищи».
– Так каков же ваш вывод, Георгий Федорович? – спросил Рагозин. – Следует ли прибегнуть к
радикальной операции?
Ланг почему-то заливался потом, покрывался пятнами, то и дело вынимал большой, набухший уже
по краям носовой платок.
– В своей клинике, батеньки мои, я бы такие штучки лечил диетой и минеральной водичкой.
Обычно больные...
– Но можем ли мы рисковать?! – вдруг оборвал его Рагозин. – Ведь это не обычный больной!
– Не прерывайте! – вдруг разозлился рыхлый Ланг и хлопнул ладонью по столу. – Для меня все
больные обычные!
– Могу я осмотреть наркома? – шепотом спросил Борис Никитич доктора Очкина.
Пока они шли по коридору, за ними непрерывно следовал комполка Вуйнович. Возле дверей на
лестничные клетки стояли красноармейцы. В смежной с палатой Фрунзе комнате профессор Градов
заметил висящую на вешалке шинель наркомвоенмора – четыре ромба в петлицах и большая звезда
на рукаве.
* * *
Между тем на даче в Серебряном Бору происходил один из парадоксов революции: крик сезона танец
чарльстон восхищал буржуазный «пожилаж» и возмущал передовую молодежь.
– На хрена нам эта декадентщина, – заявил, например, Нинин друг, марьинорощинский молодчага
Семен Стройло. – Эту трясучку капиталисты изобрели, чтобы рябчиков с ананасами растрясать, а
пролетариату она без пользы.
– Да там как раз пролетариат-то и чарльстонит, – сказал недавний путешественник Пулково,
проехавший после Оксфорда пол-Европы. – Мальчишки и девчонки из низов, да и прочие, всяк, кому
не лень.
– Западная блажь, – отмахнулся Стройло здоровенной ладонью с некоторой даже вельможностью.
– А вы, друг мой, что же, «барыню» собираетесь внедрять в пролетарский быт, «камаринского»? –
повернулся к спорившим вспыхнувшим моноклем Михаил Афанасьевич Булгаков, само издевательство.
– Нет, нет и нет! – горячо вступилась за друга восемнадцатилетняя Нина. – Революция создает
новую эстетику, будут и новые танцы!
– Похожие на старую маршировку? – невинно спросил аспирант на кафедре ее отца Савва
Китайгородский, воплощение интеллигентности и хороших манер.
– Не нужно провоцировать, – прогудел Стройло, не глядя на «спеца», но давая ясно понять именно
ему, чтобы не зарывался, чтобы не очень-то пялился на Нинку, девка принадлежит победителям.
– Товарищи! Товарищи! – вскричала Нина. Ей так хотелось, чтобы все зажигались от одного огня, а
не так, чтобы каждый тлел по-своему. – Ну, подумаешь, чарльстон! Такая ерунда! Ну, что нам это, с
наших-то высот! Мы можем быть снисходительными! Мы можем даже танцевать его, ну, как пародию,
что ли!
Рывком повернувшись – все движения обрывистые, угловатые, ЛЕФ, новая эстетика, – накрутила
патефон, пустила заново пластинку, «Momma, buy me a yellow bonnet», схватила Степу Калистратова,
потащила: даешь пародию! «Пародия, пародия», – петухом загоготал поэт и с величайшей охотою стал
выбрасывать ноги от коленей вбок, выказывая таким образом полную осведомленность и распахивая
классный пиджак, специально для сегодняшнего вечера выкупленный из ломбарда.
Ну, и Нина тоже не отставала, с наслаждением пародируя декадентский танец, приплывший под
российские хляби из Джорджии и Южной Каролины от тех людей, что никогда таких слов, как
«декаданс», не употребляли.
Вскоре все уже плясали, все пародировали, даже дядюшка Галактион при всех семи пудах своего
жизнелюбия, не говоря уже о гибких джигитах-племянниках, и даже и сама именинница не без
некоторого ужаса, поднимая тяжелый шелк до своих слегка суховатых колен... полы на старой даче
ходили ходуном, нянюшка из кухни поглядывала в страхе, собака лаяла в отчаянии... может быть,
старый мир и обречен, но дача рухнет прежде... и даже комбриг, и даже комбриг, влекомый
соблазнительной своей женою, пышащей клубничным жаром Вероникою, сделал не менее дюжины
иронических па, и даже исполненный презрения Стройло бухал хоть и не в такт, но с хорошим
остервенением... и только лишь строгий марксист Кирилл Градов остался верен своим принципам,
демонически глядя с антресолей на трясущуюся вакханалию.
– Перестань ты бучиться, Кирка, – сказал ему старший брат, поднимаясь на антресоли с бутылкой
в правой руке и с двумя рюмками в левой. – Давай выпьем за маму!
– Я уже выпил достаточно, – буркнул Кирилл. – Да и ты, кажется... выпил предостаточно, товарищ
комбриг.

[djjaz63]

Никита, поднявшись лишь до половины лестницы, начал отступление вниз, изображая комический
афронт. Ну, что за тип, этот Кирюха, стоит там наверху, как член военной прокуратуры.
Комбриг и в самом деле выпил не менее шести полных рюмок водки, да еще два-три стакана
грузинского вина. Только после этой дозы напряжение прошедшего дня стало отпускать его. В начале
вечера он казался себе каким-то призраком, чем-то вроде посыльного жандарма под занавес в
«Ревизоре», с той только лишь разницей, что при виде него никто не впадал в ступор, а, напротив, все
с живостью необыкновенной как бы обтекали его скованную фигуру. Он сделал несколько
телефонных звонков в штаб и в наркомат и, только лишь узнав, что Фрунзе полностью пришел в себя
и чувствует себя хорошо, присоединился к пирующим.
Некоторое время он еще смотрел на всех со странной улыбкой, ощущая себя среди гостей и
родственников как бы единственным реальным человеком, представляющим единственно реальный
мир, мир армии, потом алкоголь, вкусная еда, веселый шум, чертов чарльстон, пышущая жаром
молодости и успеха красавица, принадлежащая ему и только ему, – все это сделало свое дело, и
Никита забыл про свои ромбы и нашивки на рукаве, став вдруг обычным двадцатипятилетним
молодым человеком, взялся бродить с рюмкой по всем комнатам, вмешиваться в разговоры, хохотать
громче других над анекдотами, крутить вокруг себя ловкую сестренку... вот и буржуазную пародию
рванул, и брата-буку попытался расшевелить... пока вдруг не увидел свою великолепную жену
смеющейся в окружении нескольких мужчин. Мерзейшая мысль тут посетила его: «Собачья свадьба
вокруг Вероники», и он внезапно понял, что дичайшим образом пьян.
И вот тут еще по соседству прорезался из шума гадкий голосок испитого юнца с лиловыми
подглазиями... «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский
лед...» Он хорошо знал этот тип штабных кокаинистов из богемы, губки и носик вечно вздуты,
раздражены, сродни каким-то ботаническим присоскам... вот именно такие дурили головы стишками
и белым порошком... кому?.. вот именно нашим девушкам, тянули наших девушек в штабные
закоулки, романтики, оскверняли наших девушек в чуланчиках, в платяных шкафах, даже и в
сортирчиках, наших девушек растаскивали, употребляли их на диванах, за диванами, на роялях, на
бильярдных столах, под роялями, под столами, в подвалах, на крышах, наших девушек, среди гнили
разгромленных парников... а потом подсовывали их комиссарам, чекистам, всякой сволочи... наших
девушек, бестужевок, смолянок, под хор штабной швали... да еще с гитарками, с бумажными
цветками в кудрях... молодость, революция...
Он еще понимал, что в голове у него проносится какой-то идиотский, да к тому же еще и
белогвардейский вздор, что не так уж много он и встречал по штабам этих оскверненных так
называемых наших девушек, однако ярость уже вздымала его на свой гребень, и, почти потеряв
возможность сопротивляться ей, он сделал шаг к романтику революции.
– Позвольте вас спросить, а вы лично бывали в Кронштадте?
– Вообразите, комбриг, бывал! – запальчиво вскричал «юнец». Он, кажется, охотно принимал
вызов. Белые глаза, дергающаяся щека, «юнец» был по крайней мере ничуть не моложе комбрига. – Я
участвовал в штурме!
– Ага! – Никита плотно взял его за плечо, близко придвинулся. – Значит, и расстрелы видели?
Видели, как мы матросиков десятками, сотнями выводили в расход?
– Они нас тоже расстреливали! – «Юнец» пытался освободиться из-под руки комбрига. – В
крепости был белый террор!..
– Неправда! – вдруг завопил Никита, да так грозно, что все вокруг затихло, только мяукающий
негритянский голосок долетал с пластинки. – Они нас не расстреливали! Матросы в Кронштадте
большевиков не расстреливали! Они с нас только обувь снимали! – Круг лиц, скопившихся около
него, вдруг проехал перед Никитой престранной лентой, объемы исчезли, остались только плоскости,
он выпустил мягкое плечо. – У всех арестованных были конфискованы сапоги, это верно, –
пробормотал он, – сапоги передавались босым членам команды... коммунисты взамен получали
лапти... – Он снова взмыл. – Лапти, товарищи! Расстрелов не было! Даже меня, лазутчика, они не
расстреляли! Это мы их потом... по-палачески... зверски!
Гости, огорошенные, молчали. Вдруг с антресолей простучали шаги, скатился Кирилл, яростно
бросился к брату.
– Не смей, Никита! Не повторяй клеветы!
Вероника уже висела на плече мужа, тянула в глубину дома, мама Мэри шла за ними с подносом
аптечных пузырьков. Дядюшка Галактион замыкал шествие, жестами успокаивая гостей – бывает,
мол, бывает, ничего страшного. С порога Никита еще раз крикнул:
– Каратели! Кровавая баня! В жопу вашу романтику!
* * *
Наркомвоенмор и в самом деле чувствовал себя значительно лучше. Он улыбался профессору
Градову, пока пальцы того – каждый будто отдельный проникновенный исследователь – ощупывали
его живот и подвздошные области.
– Кажется, ваш сын, профессор, служит в штабе Тухачевского? Я знаю Никиту. Храбрый боец и
настоящий революционер.
Борис Никитич сидел на краю постели, бедром своим упираясь в бедро командарма. Тысячи
больных прошли перед знаменитым медиком, однако никогда раньше, даже в студенческие годы, он
не ощущал никакой странности в том, что человек перед ним превращается из общественного
понятия в физиологическое и патологическое. От этого тела даже и в распростертом под пальцами
врача положении исходила магия власти. Появлялась вздорная мысль – может быть, у этого все как-
нибудь иначе? Может быть, желудок у него переходит в Перекоп?
Пальпируя треугольник над двенадцатиперстной кишкой и проходя через порядочный жировой
слой все глубже, он обнаружил несколько точек слабой болевой чувствительности. Возможно, имеет
место небольшой экссудат, легкое раздражение брюшины. Печень в полном порядке. Теперь
возьмемся за аускультацию сердца.
Когда он склонился над грудью, то есть опять же над вместилищем героической легенды, Фрунзе
на мгновение отвел в сторону его стетоскоп и прошептал почти прямо в ухо:
– Профессор, мне не нужна операция! Вы понимаете? Мне ни в коем случае сейчас не нужна
операция...
Глаз в глаз. Белок самую чуточку желтоват. Веко на секунду опускается, давая понять, что
профессору Б.Н.Градову оказывается полное и конфиденциальное доверие.
Происходит, кажется, что-то неладное, подумал Борис Никитич, выходя из палаты наркома.
Странный пафос Рагозина, этот шепот... ммм... пациента... Какие-то «тайны мадридского двора»...
Повсюду посты, странные люди... Больница, кажется, занята армией и ГПУ...
Не успел он пройти и десяти шагов по коридору, как кто-то тронул его за рукав. Тоном
чрезвычайной серьезности было сказано:
– Пожалуйста, профессор, зайдите вот сюда. Вас ждут.
Тем же тоном сопровождающему Вуйновичу:
– А вас, товарищ комполка, там не ждут.
В кабинете заведующего отделением две пары глаз взяли его в клещи. Белые халаты поверх
суконных гимнастерок ни на йоту не прикрывали истинной принадлежности ожидающих; да она и не
скрывалась.
– Правительство поручило нам узнать, к какому выводу вы пришли после осмотра товарища
Фрунзе.
– Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, – пытаясь скрыть растерянность, он
говорил почти невежливо.
– Сначала нам, – сказал один из чекистов. «Ни минуты не задержусь, чтобы застрелить тебя, сукин
сын», – казалось, говорили его глаза.
Второй был – о да! – значительно мягче.
– Вы, конечно, понимаете, профессор, какое значение придается выздоровлению товарища Фрунзе.
Борис Никитич опустился на предложенный стул и, стараясь скрыть раздражение (чем же еще
была вызвана излишняя потливость, если не раздражением), сказал, что склонен присоединиться к
мнению Ланга – болезнь серьезная, но в операции нужды нет.
– Ваше мнение расходится с мнением Политбюро, – медлительно, подчеркивая каждое слово,
произнес тот, кого Борис Никитич почти подсознательно определил как заплечных дел мастера,
«расстрельщика».
– В Политбюро, кажется, еще нет врачей, – ответил он пренеприятнейшим тоном. – Для чего, в
конце концов, меня вызвали на консилиум?
«Расстрельщик» впился немигающими глазами в лицо – почти нестерпимо.
– Становясь на такую позицию, Градов, вы увеличиваете накопившееся к вам недоверие.
– «Накопившееся недоверие...» – Теперь уже он весь покрылся потом, чувствовал, как стекает влага
из-под мышек, и понимал, что потливость вызвана не раздражением, но ошеломляющим страхом.
Чекист извлек из портфеля объемистую папку, без всякого сомнения – досье, личное дело
Государственного Политического Управления на профессора Б.Н.Градова!
– Давайте уточнять, Градов. Почему вы ни разу не указали в анкетах, что ваш дядя был товарищем
министра финансов в Самарском правительстве? Не придавали этому значения? Забыли? И
парижский его адрес вам неизвестен – улица Вожирар, номер 88? И ваш друг Пулково не навещал
вашего дядю? А вот скажите – встречались вы сами с профессором Устряловым? Какие инструкции
привез он вам от вождей эмиграции?
Семь этих вопросов подобны были мощным ударам кнута, и только после седьмого наступила
пауза, сродни удушению.
– Что вы говорите, товарищ? Да как же можно так говорить, товарищ...
Любовно отглаженный носовой платок, прижатый к лицу, мгновенно превратился в унизительную
тряпку. «Расстрельщик» бешено шарахнул кулаком по столу.
– Тамбовский волк тебе товарищ!
Борис Никитич вбок потянул свой изысканный галстук. Позднее, анализируя это состояние и
унизительные движения, он все оправдывал неожиданностью. Так, очевидно, и было; мог ли он
предположить, что в родной клинической обстановке ждет его допрос с пристрастием.
Второй чекист, «либерал», не без некоторого возмущения повернулся к товарищу:
– Возьми себя в руки, Бенедикт! – Тут же приблизился к Градову, мягко притронулся к плечу: –
Простите, профессор, у Бенедикта порой нервы шалят. Последствия Гражданской войны... пытки... в
белых застенках... Классовая борьба, Борис Никитич, порой принимает очень жестокие формы... что
делать, порой мы становимся жертвами истории... вот поэтому и хотелось бы избежать ошибок,
рассеять недоверие, накопившееся к вам, а стало быть, увы, чисто механически, и к вашим детям...
при всем огромном уважении к вашему врачебному искусству... особенно важно, чтобы ученый с
таким именем занял правильную позицию, показал, что ему не безразличны судьбы республики... что
он сердцем, сердцем с нами, а не холодным расчетом буржуазного «спеца»... и вот в таком важнейшем
деле, как спасение нашего героя командарма Фрунзе, хотелось бы видеть, что вы не прячетесь в кусты
ложного объективизма... не отстраняетесь...
Борис Никитич опускал голову, бесповоротно праздновал труса.
– В конце концов, – пробормотал, – я и не говорил, что хирургическое вмешательство
противопоказано...
Мягко обласкивающая его плечо рука нажала еще чуть-чуть посильнее; между плечом и рукой
возникал своего рода интим.
– В известной степени радикальные меры всегда эффективнее терапии...
Рука отошла. Не поднимая головы, он почувствовал, что чекисты обменялись удовлетворенными
взглядами.
* * *
Вадим Вуйнович, придерживая хлопающий по бедру планшет, стремительно сбегал по лестнице
навстречу только что подъехавшим Базилевичу и двум его помощникам из штаба Московского
военного округа.
– Разрешите доложить, товарищ Базилевич. Нарком принял решение идти на операцию.
Предложение Политбюро подкреплено большинством консилиума. Сейчас уже идет подготовка...
Командующий МВО медленно, как будто желая сбить ритм запыхавшегося нервного комполка,
расстегивал шинель, обводил взглядом вестибюль, лестницу, окна, в которых в осенней серости
выделялись черные стволы деревьев и белые полоски первого снега.
– Караулы ГПУ продублировать нашими людьми, – тихо сказал он одному из своих помощников.
– Есть, – последовал короткий ответ.
Вадим не смог скрыть вздоха облегчения. С приходом Базилевича ему показалось, что все еще
может обойтись, мощная логика РККА скажет свое слово, и странная зловещая двусмысленность,
собравшаяся под сводами Солдатёнковской больницы, окажется лишь плодом его воображения.
* * *
К полуночи добрая половина гостей, то есть респектабельная публика, разъехалась с дачи Градовых,
что навело неиссякающего тамаду Галактиона Гудиашвили на новые грустные размышления о
природе «старших братьев», россиян. «С пэчалью я смотрю на этих москвычей, какие-то, понимаешь,
стали слишком эвропэйцы, прямо такие нэмцы, нэ умэют гулять», – говорил он, забыв о своих
недавних пассажах о скифских варварах. Все-таки он продолжал верховодить за опечаленным столом,
стараясь хотя бы оставшихся напоить допьяна.
Еще больше, чем респектабельная публика, огорчала дядю Галактиона молодежь: она и не
разъехалась, и на «вэликолепные» напитки мало обращала внимания. Забыв о том, что молодость в
жизни бывает только один раз («Только один раз, Мэри, дорогая, ты знаешь это не хуже меня»),
молодежь сгрудилась на кухне и галдела, как кинто на базаре, спорила по вопросам осточертевшей
всем народам средиземноморского бассейна мировой революции.
Споры эти вспыхнули как бы стихийно, однако никто и не сомневался, что они вспыхнут. Было бы
странно, если бы в конце концов не были забыты все второстепенности, флирт и вино, анекдоты,
поэзия, театральные сплетни и если бы не вспыхнул на кухне – вот именно и непременно на кухне,
среди немытых тарелок, – характерный для интеллектуальной, партийной и околопартийной
молодежи спор на политические темы. Страстные революционеры тут были, разумеется, в полном и
подавляющем большинстве, однако сколько голов, столько и разных путей для скорейшего
достижения счастья человечества. «Органов» пока эта молодежь не так уж боится, ибо полагает ЧК –
ГПУ отрядом своей собственной власти, а потому можно и голосовые связки надрывать, и руками
размахивать, и не скрывать симпатий к различным фракциям, к троцкистам ли с их «перманентной
революцией», к какой-нибудь до сего вечера неизвестной «платформе Котова – Усаченко», к
антибюрократической ли «новой оппозиции» и даже к «твердокаменным» сталинистам, которые даже
и при всей их унылости все-таки тоже ведь имеют право высказаться, ведь никому же нельзя
зажимать глотку, ребята, ведь в этом-то как раз и состоит смысл партийной демократии.
Из общего шурум-бурума мы вытащим пока всего лишь несколько фраз и предложим читателю
вообразить их гулкое эхо, проходящее по студенческим аудиториям того времени.
«...Пора покончить с нэпом, иначе мы задохнемся от сытости...»
«...Социализм погибнет без поддержки Европы!..»
«...Ваша Европа танцует чарльстон!..»
«...ЛЕФ – это фальшивые революционеры! Снобы! Эстеты!..»
«...Бухарин поет под дудку кулаков!..»
«...Слышали, братцы, в Мюнхене появилась партия национал-большевиков? Нет предела
мелкобуржуазному вздору!..»
«...Почему от народа скрывают завещание Ленина? Сталин узурпирует власть!»
«...Вы плететесь в хвосте троцкизма!..»
«...Лучше быть в хвосте у льва, чем в заднице у сапожника!..»
«...В старое время за такое бы по морде!»
Время было пока еще «новое», и обошлось без мордобоя, хотя Ниночкин «пролетарский друг»
Семен Савельевич Стройло не раз вожделенно взвешивал в руке непочатую банку «царских рыжиков».
* * *
Автоматически растирая щеткой кисти рук и предплечья, профессор Градов старался не смотреть на
коллег. Впрочем, и остальные участники операции, Греков, Рагозин, Мартьянов и Очкин, мылись
молча и самоуглубленно. Никому и в голову не приходило этой ночью демонстрировать какие-либо
излюбленные «профессорские штучки», юморок ли, мычание ли оперной арии, хмыканье, фуканье,
все эти чудачества, до которых всегда были охочи московские светила, столь обожаемые средним,
полностью женским, хирургическим персоналом. Никогда еще в этих стенах не проходили
антисептическую обработку одновременно пять крупнейших хирургов, и никогда еще здесь не было
такого напряжения.
Из операционной вышли анестезиологи, доложили, что дача наркоза прошла нормально. Больной
заснул. Градов, которому предстояло начать, то есть открыть брюшную полость наркома,
распорядился, чтобы ни на минуту не прекращался контроль пульса и кровяного давления.
Подготовлены ли все стимуляторы сердечно-сосудистой деятельности? Это главный аспект операции.
Он уже держал на весу руки в резиновых перчатках, когда Рагозин, тоже закончивший обработку,
попросил его на секунду в сторону.
– Что с вами, Борис Никитич?
– Все в порядке, – пробормотал Градов.
– Вы мне сегодня не нравитесь, дорогой. У вас дрожат лицевые мышцы. У вас, кажется, и пальцы
дрожат...
– Нет, нет, я в порядке. Помилуйте, ничего у меня не дрожит. Не стоит, право, перед началом
операции... как-то странно... не очень-то этично...
– Да-да, – проговорил Рагозин, как бы разглядывая его лицо складку за складкой. – Пожалуй, вам
не стоит, мой дорогой, непосредственно участвовать. Будьте рядом на случай чего-нибудь
непредвиденного, а мы начнем, помолясь...
«Боже, – подумал Градов, – не участвовать в этом». Ничего толком не понимая, замороченный и
растерянный, однако уже отстраненный от этого, освобожденный, он пожал плечами, стараясь не
выказать своих эмоций.
– Что ж, вы начальник. Прикажете размыться?
– Э, нет, батенька! – жестко проговорил Рагозин. – Начальников здесь нет. Мы все, и вы тоже,
равноправные участники операции. Будьте наготове!
Градов сел на диван в углу предоперационной, откинул голову и закрыл глаза. Он уже не видел,
как четверо хирургов, держа на весу обработанные руки, будто жрецы какого-то древнего культа,
проходили за матовое стекло. К концу ночи молодежь, персон не менее дюжины, отправилась на
берег Москвы-реки. Под ногами хрустели льдинки мелких лужиц. Меж соснами, в прозрачном
космосе еще пылали звезды, стоял «и месяц, золотой и юный, ни дней не знающий, ни лет»...
– Я слышал, он читал это недавно в Доме архитекторов, – сказал Степан Калистратов.
– А помнишь, там же! – вскричала Нина. – Никогда не забуду этот голос... «Я буду метаться по
табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за
мельничным шумом...» Семен, ты слышишь, Сема?!
Она как бы влекла под руку, как бы тащила, все время теребила своего долбоватого избранника
Стройло, а тот как бы снисходил, как бы просто давал себя влечь, хотя временами Нинины порывы
сбивали его шаг и переводили в какую-то недостойную пролетария трусцу. То кочки, то лужи какие-
то под ногами – чего поперлись на реку, корни какие-то, стихи этого Мандельштама, бзики
профессорских детишек...
– Что это за таборы, капоры, ребусы какие-то? – пробасил он.
– Ну, Семка! – огорченно заскулила Нина. – Это же гений, гений...
– Семен, пожалуй, прав, – сказал Савва Китайгородский. Он шел в длинном черном пальто,
накрахмаленная рубашка светилась в ночи. – Черемуха и снег, как-то не сочетается...
«Какое великодушие к сопернику», – лукаво и радостно подумала Нина и крикнула идущему
впереди Калистратову:
– А ты как считаешь, Степа?
– С ослами вступать в полемику не желаю! – сказал, не оборачиваясь, поэт.
У Нины едва не перехватило горло от остроты момента. Эти трое, все они влюблены, все это игра
вокруг нее, все это... Она отпустила руку Семена, побежала вперед и первая достигла обрыва.
Внизу серебрилась и слегка подзолачивалась излучина реки. За ней в предрассветных сумерках
обозначились редкие огни Хорошево и Сокола. До рассвета еще было далеко, однако дальние крыши
и колокольни Москвы уже образовали четкий контур, а это означало, что первый день ноября 1925
года будет залит огромным светом нечастого гостя России – звезды, именуемой Солнцем.
Нина обернулась к подходящей группе. Вот они приближаются, влюбленные и друзья: Семка,
Степа, Савва, Любка Фогельман, Миша Канторович, брат Кирилл, кузены Отари и Нугзар, Олечка
Лазейкина, Циля Розенблюм, Мириам Бек-Назар... Их лица отчетливо видны, освещенные то ли
луной, то ли предстоящим восходом, то ли просто юностью и революцией. «Какое счастье, – хотелось
закричать Нине Градовой, – какое счастье, что именно сейчас! Что все это со мной именно сейчас!
Что это я... именно сейчас!»
Утро застало их в окрестностях парка Тимирязевской сельскохозяйственной академии, на
Инвалидном рынке. Хохоча, пили квас, когда вдруг захрипел на столбе раструб радиорепродуктора.
Сквозь хрипы наконец пробилось: «Гражданам Советского Союза...» Послышались какие-то
какофонические шумы, постепенно оформляющиеся в траурную мелодию «Гибели богов» Вагнера.
Наконец началось чтение:
«...Обращение ЦК РКП(б)... Ко всем членам партии, ко всем рабочим и крестьянам...
...Не раз и не два уходил товарищ Фрунзе от смертельной опасности. Не раз и не два смерть
заносила над ним свою косу. Он вышел невредимым из героических битв Гражданской войны и всю
свою кипучую энергию, весь свой созидательный размах отдал делу строительства нашей
победоносной Красной Армии...
...И теперь он, поседевший боец, ушел от нас навсегда... Умер большой революционер-коммунист...
Умер наш славный боевой товарищ...»
– Кирилл! – закричала Нина брату. – Быстрей! Вон трамвай! Домой! Домой!
Так и всегда, при всех поворотах истории и судьбы, Градовы прежде всего стремились домой,
собраться вместе. Только позднее, в тридцатых, дом стал казаться им не крепостью, но западней.
* * *
Борис Никитич стоял на крыльце хирургического корпуса в ожидании машины. Его била дрожь, как
будто в страшном похмелье, он боялся окинуть взглядом это неожиданно золотое утро. Уже на
лестнице его догоняли какие-то люди, в халатах и без оных, совали на подпись какие-то листочки все
новых и новых протоколов. Он все подписывал, не читая, думал только об одном – домой, скорей
домой.
Подошла машина, из нее выпрыгнул красноармеец. Прошел комполка Вуйнович. Градова будто
качнула волна от его мощного и враждебного тела. Послышался голос:
– Фокин, отвезешь домой это дерьмо!

[djjaz63]

Антракт I. Пресса
...Затемнение сознания началось за 40 минут до кончины. Смерть произошла от паралича сердца
после операции...
Образована похоронная комиссия в составе: тов. Енукидзе, Уншлихт, Бубнов, Любимов,
Михайлов...
...В лице покойного сошел в могилу виднейший член правительства...
...Состоялось заседание Реввоенсовета, председательствовал заместитель тов. Фрунзе Уншлихт,
присутствовали члены РВС Ворошилов, Каменев, Бубнов, Буденный, Орджоникидзе, Лашевич,
Баранов, Зоф, Егоров, Затонский, Элиава, Хадыр-Алиев...
...В Кронштадте и Севастополе салют произвести из береговых и судовых орудий: в первом – 50
выстрелов, во втором – 25...
...В похоронной церемонии участвовать отряду комполитсостава, авиаотряду МВО и Первой
сводной роте Балтфлота. Ответственный – комкор XVII тов. Фабрициус...
...Унынию не должно быть места! Теснее ряды!..
* * *
...Из протокола вскрытия: в брюшной полости 200 см3 кровянистой, гноевидной жидкости...
Бактериоскопически обнаружен стрептококк... Анатомический диагноз: зажившая круглая язва 12-
перстной кишки... Острое гнойное воспаление брюшины... Ненормально большая зобная железа...
Операция вызвала обострение хронического воспалительного процесса, тянувшегося с 1916 года
после аппендэктомии, что в сочетании с нестойкостью организма в отношении наркоза вызвало
быстрый упадок сердечно-сосудистой деятельности и смертельный исход.
Кровотечения последнего времени были следствием поверхностных изъязвлений.
Проводил вскрытие профессор А.И.Абрикосов...
* * *
...Телеграмма тов. Троцкого ЦК партии: «Потрясен! Какая жестокая брешь в первой шеренге партии!
Какой страшный удар к восьмой годовщине Октября!..»
...После бальзамирования тело перенесено в конференц-залу... В почетном карауле генштабисты,
близкие товарищи Рыков, Каменев, Сталин, Зиновьев, Молотов... Охрану несут курсанты школы
ВЦИК...
* * *
...Соболезнования – японского посольства, исполняющего обязанности турецкого военного атташе г-
на Беды-Бей, эстонского военного атташе г-на Курска...
* * *
Н. Бухарин: «...Воплощенная мягкость, Фрунзе был громовым полководцем...»
С. Зорин: «...Светящийся след...»
М. Кольцов: «...Ядро большевистской гвардии несет неизгладимый отпечаток царского
преследования... ЦК должен обратить серьезное внимание на редеющие ряды...»
* * *
...Ввиду интереса публики и в связи с разговорами об операции печатаем выписки из истории
болезни.
...Консультации шли непрерывно, начиная с 8 октября, при участии Н.А.Семашко, Бурденко,
Градова, Мартынова, Рагозина, Ланга, Канеля, Крамера, Левина, Плетнева, Обросова, Александрова и
других профессоров... Наклонность к кровотечениям требовала оперативного вмешательства...
* * *
...Подъезжают автомобили. Вот приехал китайский генералиссимус Ху Хань Минь... делегации
заводов... на крышке гроба золотое оружие... в Колонном зале весь состав Политбюро... «Гибель
богов» сменяется «Интернационалом»... Пятого ноября... снег... речь Сталина: «...Товарищи, этот год
был для нас проклятьем. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей... Может
быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К
сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену
старым... Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому,
чтобы облегчить выковку новых товарищей на смену старым...»
* * *
Тухачевский: «...Дорогой, любимый друг!.. Я встретился с Михаилом Васильевичем в период развала
Восточного фронта... Спокойствие, уверенность сквозили во всей славной фигуре тов. Фрунзе...
Прощай!..»
* * *
...ЦИК СССР постановил назначить наркомвоенмором тов. Ворошилова; первый заместитель
М.М.Лашевич, второй заместитель И.С.Уншлихт.
Антракт II. Полет совы
Четырехсотлетний Тохтамыш редко покидал насиженное гнездо под шатром Водовзводной башни.
Казалось, одна была задача у старой птицы – пересидеть в сонливой задумчивости все эти столетья. С
какой целью их следовало пересиживать, боюсь, ему (ей) самому (самой) было неведомо. И только
тогда, когда в крепости вдруг ломался порядок дней, Тохтамыш по ночам вываливался через одному
ему знакомую апертуру в поток московского воздуха и совершал облет стен, как бы желая
удостовериться – устоят ли? Так и в ту ночь, уловив какой-то своей ускользнувшей от внимания
орнитологии мембраной волнение новых князей, называемых комиссарами, Тохтамыш пустился в
свой неслышный, не ахти какой грациозный, однако исполненный онтологической уверенности
полет.
Поднявшись саженей на полста – в воздухе, кроме пары заштатных ворон, никого не замечалось,
пахло дымком, дерьмецом, как обычно, пороху не учуял, – он описал широкий круг над своим
пристанищем, потом, снижаясь, миновал Боровицкую, пролетел, если не проплыл, над Оружейной
палатой и Потешным дворцом, приблизился к Арсеналу...
Все было тихо, вязко и сыровато, караулы на местах, двери на запорах, внешне ничто не выдавало
волнения комиссаров, которое Тохтамыш уловил своей таинственной мембраной, и только во дворе
Арсенала металось нечто.
Тохтамыш опустился на желоб водостока, брезгливо отвернулся от валявшегося там воробьиного
трупика – он уже лет сто пятьдесят не жрал падаль – и уставился на мечущееся нечто, а именно на
здешнего придворного поэта Демьяна, который называл себя «бедным», хотя и был богаче многих.
Сыч уже видел как-то мельком этого человечка, невзлюбил его сразу и запомнил. Мышиную
суетливость свою Демьян прикрывал, анамсыгымтуганда, революционной романтикой, бездарность
виршей – актуальностью.
Что же это он так мечется, будто барсук, нажравшийся волчьей ягоды? Ах да, вдохновение! В
громовые дни набега, еще в том, прежнем обличье, Тохтамыш отличался остротой слуха. Сейчас он
попробовал к ней вернуться и уловил бормотание.
«...Друг, милый друг... – бормотал Демьян, заламывая руки и подымая горй мясистое лицо, то ли
ища луну, то ли принимая два светящихся совиных глаза за ободряющее созвездие. – Давно ль?.. Так
ясно вспоминаю (аю, аю, аю): агитку настрочив в один присест (сест, сест, сест), я врангелевский тебе
читаю (аю, аю, аю) манифест (фест, фест, фест)... Их фанге ан, я нашинаю... Как над противником
смеялись мы вдвоем (ем, ем, ем)! Их фанге ан!.. Ну, до чего ж похоже (оже, оже, оже)! Ты весь сиял: у
нас среди бойцов подъем (ем, ем, ем)! Через недели две мы „нашинаем“ тоже (оже, оже, оже)...
Потом... мы на море смотрели в телескоп (коп, коп, коп)... Железною рукой в советские скрижали
вписал ты „Красный Перекоп“ (коп, коп, коп)... А где же жали-жали-жали?..
...Потом, потом, сейчас главное – не упустить вдохновения, рифмы потом... И вот... неожиданно
роковое свершилось что-то... Не пойму (му, му, му), я к мертвому лицу склоняюсь твоему (му, му, му)
и вижу пред собой лицо... какое?.. живое! (вое, вое, вое)... Стыдливо-целомудренный герой (рой, рой,
рой), и скорбных мыслей рой (ой, ой, ой)... совсем неплохо, по-пушкински получается... нет сил
облечь в слова прощального привета... звонить в «Правду» немедленно... (ета, ета, ета)...»
Больше такого надругательства над ночными словосочетаниями Тохтамыш терпеть не мог и
потому нырнул вниз, овеял поэта страшноватым крылом, дабы заткнулась грязная пасть.

[djjaz63]

Глава третья
Лечение Шопеном
Год завершился в шелесте вечно двусмысленных газет, в грохоте все расширяющейся трамвайной
сети Москвы, в кружении будто обугленных обитателей московского неба, во все нарастающих
синкопах чарльстона, бросающего вызов триумфальному, хоть иногда и расползающемуся, словно
мазут, гулу пролетарских труб.
Пришли снега, и сошли снега, накрылись и прошумели сады перед тем, как в начале октября 1926
года наше повествование вновь, вслед за молочницей Петровной, въехало на дачу Градовых в
Серебряном Бору.
Двери всех комнат внизу открыты. Пусто, чисто, светло. Из библиотеки разносится Шопен. Мэри
Вахтанговна играла, как всегда, бурно, с вдохновением, как бы придавая среднеевропейским
равнинным пассажам некое кавказское стаккато. Время от времени, однако, она бросала быстрые
внимательные взгляды на мужа, который сидел в глубоком кресле, закрыв глаза ладонью.
Рядом с хозяином в классической позе молодого послушного пса сидел Пифагор. Его высокие уши
тоже улавливали поток непротивных звуков. Иногда неслышно, в шерстяных носках проходила по
комнатам Агаша, раскладывала по полкам чистое белье, поглядывала на хозяина, вытирала
платочком уголки глаз.
Борис Никитич в щелку между пальцами созерцал вдохновенный профиль жены. «Странно, –
думал он, – ее княжеский профиль меня никогда эротически не тревожил. Но вот когда она
поворачивалась ко мне лицом, с этими высокими крестьянскими скулами и пухлыми губами...
Почему я думаю об этом в прошедшем времени, мы еще молоды в конце концов, наше либидо еще...»
Молочница Петровна с тяжелыми бидонами, корзиной и ведром шумно размахалась дверьми и
увидела утреннюю идиллию. «Ишь ты, – с умилением подумала она, – жив буржуй».
– Господь с тобой, тише, Петровна! – бросилась к ней Агаша. – Пошли, пошли на кухню!
На кухне, выгружая сметану и творог, Петровна поинтересовалась:
– Чего-сь тут у вас такое?
– Профессор музыкой лечится, – значительно пояснила Агаша.
– Простыл, что ли?
– Ах, Петровна, Петровна, – покачала головой утонченная Агаша.
– А мой-то от всего стаканом лечится, – вздохнула Петровна. – Не поможет стакан, второй берет.
Тогда порядок.
– Ну, иди-иди, Петровна.
Сунув деньги, Агаша спровадила пышущую здоровьем и чистотой бабу за дверь, а сама
остановилась у притолоки – внимать.
* * *
Мэри закончила концерт блестящим глиссандо и встала.
– Как ты себя чувствуешь, Бо?
Борис Никитич тоже поднялся из кресла.
– Спасибо, Мэри! Ты же знаешь, мне этот прелюд всегда помогает. – Он подошел к жене и обнял ее
за плечи, деликатнейшим образом стараясь повернуть ее к себе лицом. Мэри Вахтанговна уклонилась
и показала в окно.
– Смотри, Пулково уже приехал!
От калитки к дому под пролетающими желтыми листьями не торопясь шел Леонид Валентинович
Пулково в своем английском «шерлок-холмсовском» пальто.
– При всем своем разгильдяйстве Ленька всегда точен, – улыбнулся профессор.
– Ну, отправляйтесь все гулять, – распорядилась Мэри Вахтанговна. – Пифагор, ты тоже идешь с
папочкой.
Пес радостно закружился вокруг, временами, будто заяц, поджимая задние ноги.
Агаша уже стояла в дверях с пальто и шляпой для профессора.
– Позвольте напомнить, Боренька и Мэричка, Никитушка и Вероникочка к ужину прибывают
прямо с вокзала, – сказала она.
– Да-да, Бо, ты не забыл? Через два часа у нас полный сбор, – строго, пытаясь сдержать какое-то
экстатическое чувство цельности, произнесла Мэри Вахтанговна.
Пес не мог сдержать, очевидно, очень похожего чувства, подпрыгнул и лизнул хозяйку в
подбородок.
– Да-да, Пифа, ты не забыл! – восхитилась она. – Я вижу, вижу! Напомни в крайнем случае своему
папочке, если он вместо оздоровительной прогулки отправится со своим другом на ипподром.
Весь прошлый год Борис Никитич, невзирая на сильнейшие приступы уныния, работал как
оглашенный. За операционным столом он уже, по сути дела, не знал себе равных – то, что называется
мастерством, давно ушло, уступив место высочайшему классу, виртуозности. Он и в самом деле
ощущал себя с ланцетом и кохером в руках чем-то вроде дирижера и скрипача-солиста одновременно.
В минуты вдохновения – да-да, он испытывал иной раз истинное хирургическое вдохновение! – ему
казалось, что вся сфера жизни, находящаяся в этот момент под его господством – ассистенты, сестры,
инструменты, распростертый пациент, – в эти минуты вся жизнь улавливает не только его слова,
хмыканья, покашливанья, малейшие жесты, но и мысли, никак не выраженные, чтобы немедленно им
подчиниться, и не ради подчинения, а ради общего согласного звучания, то есть гармонии.
Лекции его всегда собирали «битковую» аудиторию. Врачи из столичных клиник и из провинции
ссорились со студентами из-за мест. Говорили, что даже университетские филологи приезжают,
якобы для того, чтобы удостовериться на его примере в жизнеспособности и идейной цельности
сохранившейся части российской интеллигенции.
Еще большие успехи были достигнуты в теории и создании школы. Статьи, направленные на
развитие его оригинальной концепции хирургического вмешательства, вызывали немедленные живые
дискуссии на заседаниях Общества и в печати, как отечественной, так и, да-с, зарубежной. Молодые
врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейший Савва Китайгородский,
гордо называли себя «градовцами». Словом... да что там... как бы там ни было... ах, черт возьми...
Кто из этих «градовцев», кроме, может быть, Саввы, когда-либо догадывался, что их кумир время
от времени со стоном и скрежетом зубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной
наклонности на ковер, стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще
вскидывает бородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж,
почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя: что же тогда
произошло в Солдатёнковской больнице? «Ничего не произошло, я просто был отстранен, со мной не
посчитались, – говорит он себе сначала в дерзкой гордыне, – как угодно, мол, считайте, Ваша Честь
Верховный Судия, но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю».
Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя не войдет и не ринется к роялю, он
начинает понемногу сдавать позиции. Ну, спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих
извергов не боится, ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же если
Мэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себе кое-какое
рукоприкладство к своему гардеробу – то рубашку рванет на груди, как кронштадтский матрос, то
располосует жилет – и громко выкликает: «Соучастник! Соучастник!»
Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастником убийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри
непременно появлялась с настойкой брома, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном.
И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убит был нарком, герой, могучий человек
государства – ничем он был не лучше их всех, такой же изверг, расстреливал пленных, – а потому, что
это был пациент, святое для врачебной совести тело.
К счастью, приступы такой несправедливости, вот именно несправедливости по отношению к
самому себе становились все реже. В спокойные же дни если и вспоминал профессор Градов про ту
октябрьскую ночь прошлого года, то думал только о том, что же фактически сделали Рагозин и
другие, чтобы отправить командарма в нереальные реальности. Даже и сейчас, невзирая на почти
неприкрытый цинизм этих людей, коему он был свидетель, он не мог допустить, что кто-нибудь из
коллег оказался способен попросту, скажем, пересечь артерию. Ведь не буденновцы все-таки, врачи
же все-таки, врачи!
* * *
Зазвенел отдаленный трамвай. Счастливые дети проскальзывали на велосипедах. Менее счастливые,
но все-таки счастливые донельзя разгоняли самодельные самокаты. С шумом взлетает грай грачей,
мгновенно порождая вихрь листопада.
Два друга с гимназических лет, профессор Борис Никитич Градов и Леонид Валентинович
Пулково, прогуливаются в классическом стиле московской интеллигенции – шляпы чуть сдвинуты
назад, пальто расстегнуты, руки за спиной, лица освещены мыслью и обоюдной симпатией. Они то
идут вдоль долгих заборов, то удаляются в рощи, то выходят к трамвайной линии и тогда подзывают
Пифагора – тот тут же подскакивает с раскрытой лукавой пастью – и берут его на поводок.
– Да, Бо, – чуть приостановился Пулково, – третьего дня натолкнулся в «Вечерке» на сообщение о
тебе. Что же ты не хвастаешься? Назначен главным хирургом РККА! Ну, не гигант ли?
Градов слегка поморщился, однако принял предложенный гимназический тон.
– Да-с, милостисдарь, мы теперь в генеральских чинах, не вам чета. Мое превосходительство! Ты,
жалкий физик, не можешь велосипеда себе купить, а у меня «персоналка» с шофером-
красноармейцем! Слопал? На здоровье!
Пулково залебезил вокруг с услужливой шляпой подхалима:
– Мы, ваше превосходительство, это дело даже очень понимаем и уважаем, с нашим полным
уважением...
Градов вдруг остановился и сердито ткнул тростью в ствол ближайшей сосны:
– Я знаю, что ты имеешь в виду, Лё! Эти мои внезапные выдвижения последнего года! Вчера еще
без всяких чинов, а нынче уже и завкафедрой, и главный консультант наркомздрава, вот теперь и
РККА... – Он все больше волновался и обращался уже вроде бы не к своему закадычному Лё, а как бы
бросал вызов некоей большой аудитории. – Ты, надеюсь, понимаешь, что мне плевать на все эти
чины?! Я всего лишь врач, только лишь русский врач, как мой отец, и дед, и прадед! Ничего дурного я
не сделал, решительно ничего героического, но я всего лишь врач, а не... не...
Пулково ухватил друга под руку, повлек дальше по пустынной аллее. Слева уже кружил,
подпрыгивая и заглядывая в лицо, Пифагор.
– Ну, что ты так разволновался, Бо? От тебя не геройства ждут, а добра, помощи...
Градов с благодарностью посмотрел на Пулково: этот всегда найдет нужное слово.
– Вот именно, – сказал он уже мягче. – Вот только оттого я и принимаю эти посты, ради больных.
Ради медицины, Лё, ты понимаешь, и, в частности, ради продвижения моей системы местной
анестезии при полостных операциях. Ты понимаешь, как это важно?
– Объясни, пожалуйста, – серьезно, как ученый ученому, сказал Пулково.
Градов мгновенно увлекся, в лучших традициях ухватил друга за пуговицу, потащил.
– Понимаешь, общий наркоз, во всяком случае, в том виде, как он сейчас у нас применяется,
весьма опасная штука. Малейшая передозировка, и последствия могут быть... – Он вдруг осекся, будто
пораженный догадкой... – малейшая передозировка, и... – Он оперся плечом о ствол сосны и тяжело
задышал.
«Как это я раньше не догадался, – думал он. – Эфир в смеси с хлороформом. Вогнали в своего
командарма лишнюю бутыль проклятущей смеси, и дело было сделано. Да-да, припоминаю, тогда
еще мелькнуло, что пахнет эфиром сильнее, чем обычно, но...»
Теперь уже опять Пулково тянул его.
– Ну, пойдем, пойдем, Бо! Давай-ка просто подышим, помаршируем, разомнем старые кости!
Не менее четверти часа они быстро шли по просеке и не разговаривали. Потом свернули в редкий
березняк и разошлись среди высоких белых стволов. Пифагор сновал между ними, как бы
поддерживая коммуникацию. Вскоре, впрочем, и другая коммуникация возникла, звуковая. Ее завел
Леонид Валентинович, явно напоминая Борису Никитичу те времена, когда они, гимназисты, вот так
же бродили по лесу, время от времени затевая оперные дуэты.
– Дай руку мне, красотка, – гулким басом запрашивал Пулково.
– Нет, вам не даст красотка, – тенорком ответствовал Градов, ну, сущий Собинов.
Лес вскоре кончился. Оказавшись на обрыве над Москвой-рекой, они пошли по его краю в сторону
дома. Пулково, как с чувством выполненного долга – находился, мол, надышался, – теперь
раскуривал трубочку.
– Ну, а что у тебя, Лё? – спросил Градов.
– Со мной происходят странные вещи, – усмехнулся Пулково. – С некоторого времени стал
замечать за собой хвост.
– Хвост женщин, как всегда? – тепло улыбнулся Градов. Вечный холостяк, физик пользовался в их
кругу устойчивой репутацией сердцееда, хотя никто не мог бы вспомнить никаких особенных фактов
сердцеедства с его стороны.
– Если бы женщины, – усмехнулся снова Пулково. – Пока что за мной ходят мужчины с явным
отпечатком Лубянки на лицах. Впрочем, может быть, у них есть и женщины для этой цели.
– Они! Опять они! – воскликнул Градов. – Какого черта им надо от тебя, Лё?
Физик пожал плечами:
– Просто понятия не имею. Неужто моя поездка в Англию, переписка с Резерфордом? Право,
смешно. Кого в ГПУ интересуют теоремы атомного ядра?
Борис Никитич посмотрел сбоку на своего всегда такого уверенного в себе и ироничного друга и
вдруг подумал, что у того, возможно, нет никого ближе, чем он, на свете.
– Слушай, Лё, хочешь я поговорю с кем-нибудь там у них, наверху, попытаюсь узнать?
– Нет-нет, Бо, не нужно... Я, собственно, просто так тебе сказал. Ну, на всякий пожарный...
– Слушай, Лё, почему бы тебе к нам не переехать? Скажем, на полгода? Пусть они увидят, что ты
не один, что у тебя большая семья.
Леонид Валентинович растроганно положил руку на плечо друга:
– Спасибо, Бо, но это уже лишнее. Сейчас все-таки не военный коммунизм.
* * *
Вечером на даче состоялся один из тех ужинов, что становились как бы вехами в жизни маленького
клана, – полный сбор. Чаще всего он объявлялся в связи с приездом из Минска комбрига Никиты и
Вероники; однако возможность всем увидеться была только внешним поводом. Каждый понимал, что
главная ценность полного сбора состоит в проверке прочности основ, в оживлении того чувства
цельности, от которого у мамы Мэри иногда просто перехватывало дыхание.
Итак, все уже, или почти все, собрались вокруг стола, нет только Нинки; егоза, разумеется,
опаздывает.
– Где же эта чертова Нинка? – надувает губы капризная Вероника.
Красавица за истекший год весьма раздулась, еле помещается в широченном, специально сшитом
полесском платье. Губы и нос у нее припухли, каждую минуту она готова заплакать.
«Я старше Нинки на каких-нибудь несколько лет, – думает она, – а вот сижу тут брюхатая, как
деревенская дура, а Нинка небось где-нибудь слушает Пастернака или у Мейерхольда крутится... И
все Никита, это все он, эгоист противный...»
Борис Никитич, сияя, потянулся к невестке, кольнул бороденкой в щеку, поднял бокал, обращаясь
к ее огромному животу:
– Уважаемый сэр Борис Четвертый! Надеюсь, вы меня слышите и готовы подтвердить, что в
отличие от нынешнего поколения революционеров вы собираетесь восстановить и продолжить
градовскую династию врачей!
Вероника скривила рот – шутка тестя показалась ей тошнотворней всей расставленной на столе
великолепной кулинарии. Никита встревоженно к ней повернулся, но она все же преодолела
отвращение и вдруг неожиданно для себя ответила тестю вполне сносной, в позитивном ключе,
шуткой же:
– Он спрашивает, в какой медицинский институт поступать, в Московский или Ленинградский?
Все вокруг замечательно захохотали.
– Что за вопрос?! – грозно взревел Борис III, то есть профессор Градов. – В мой институт, конечно,
к деду под крыло!
Все стали шумно чокаться и закусывать, а Вероника, опять же к полному собственному
изумлению, вдруг взалкала маринованных помидоров и придвинула к себе целое блюдо.
Тут захлопали входные двери, протопали быстрые шаги, и в столовую вбежала Нина; темно-
каштановые волосы растрепаны, ярко-синие глаза пылают в застойном юношеском вдохновении,
воротник пальто поднят, под мышкой портфель, на плече рюкзак с книгами.
– Привет, семейство!
Взвизгнув, бросилась к Веронике, поцелуй в губки и животик, плюхнулась на коленки к брату-
командиру, с трагической серьезностью пожала руку брату-партработнику – «Наше вам, товарищи
твердокаменные!» – будто английская леди, протянула руку для поцелуя Леониду Валентиновичу
Пулково и, наконец, всех остальных одарила поцелуями. Самый нежный поцелуй достался, конечно,
Пифочке, Пифагору.
– Хотя бы по случаю приезда брата могла прийти вовремя, – проворчала Мэри Вахтанговна.
Нина, еще не отдышавшись то ли от бега, то ли от буффонады, а может быть, от «исторического
возбуждения», вытащила из рюкзака свежий номер «Нового мира», швырнула его на стол – пироги
подпрыгнули.
– Ну-с, каково?! В городе дикий скандал! Сталинисты рычат от ярости. Вообразите, ребята, весь
тираж «Нового мира» с «Непогашенной луной» конфискован! Совсем с ума посходили! У них почва
уходит из-под ног, вот в чем дело!
Все собравшиеся улыбались, глядя на возбужденную девчонку. Даже мама Мэри хмурилась только
притворно, с трудом скрывая обожание. Всерьез хмурился лишь Кирилл. Он сурово постукивал
пальцами по столу и смотрел на сестру суженными глазами, едва ли не в стиле следователей ГПУ.
Нина же с изумлением вдруг поняла, что присутствующие, что называется, «не в курсе». То, что
буквально ярило факультет, да и вообще всю «молодую Москву», здесь, в Серебряном Бору, было
лишь каким-то отдаленным звуком, вроде погромыхивания трамвая.
– Позвольте узнать, мисс, что это за «Луна», что наделала такого шуму? – поинтересовался
Пулково.
– Повесть Пильняка, неужели не слышали?
– А о чем эта повесть, малыш? – спросил отец.
– Ну, вы даете, народы! – захохотала Нина. – Помните, прошлой осенью? Смерть командарма
Фрунзе в Солдатёнковской больнице? Ну вот, я еще не читала, но повесть именно об этом, Пильняк
намекает на подозрительные обстоятельства...
Она осеклась, заметив вдруг, что все лица за столом окаменели.
– Что такое с вами, народы?
За столом воцарилось неуклюжее молчание. Нина переводила взгляд с одного на другого. Отец
сидел неподвижно, глаза его были закрыты. Мать тревожно смотрела на него, дрожащим голосом
бормотала что-то растерянное, можно было уловить: «...какие, право, неуместные... странные... такой
вздор... глупые сплетни...» Пулково застыл с не донесенной до рта рюмочкой водки. Тихо поскуливал
Пифагор. Агаша с поджатыми губами терла полотенцем совершенно чистое блюдо. Кирилл углубился
в тарелку с винегретом. У Никиты на лице было написано почти открытое страдание. В глазах
беременной красавицы быстро скапливалась влага.
Напряжение было прервано звонком в дверь. Агаша просеменила открывать и вернулась с дюжим
и румяным военным. Тот стукнул каблуками, прямо по-старорежимному, отдал честь, заорал:
– Младший командир Слабопетуховский! По вашему приказанию, товарищ профессор, машина из
Первого военного госпиталя!
Борис Никитич посмотрел на часы, слабо вздохнул.
– Ой, уже половина восьмого, – встал, поцеловал Мэри Вахтанговну. – Я вернусь сразу после
операции.
Младший командир Слабопетуховский направился к выход у, на ходу подкрутив карикатурный ус,
что-то шепнул тут же зардевшейся старой девушке Агафье. Профессор вышел за ним.
Мэри Вахтанговна, гордо подняв подрагивающий подбородок, демонстративно не смотрела в
сторону дочери.
– Какая жестокость, – проговорила она. – Какая самовлюбленность! Так ничего не замечать! Отец
жертвует всем ради своих больных, ради своего подвижничества! Не знает ни дня, ни ночи...
– Да что, в конце концов, происходит?! – воскликнула Нина. – Что за МХАТ тут разыгрывается?
Никита положил сестре на плечо свою весомую руку с шевроном.
– Спокойно, Нинка. – Он повернулся к матери и мягко спросил: – Мама, может быть, мы должны
объяснить Нинке?..
Мэри Вахтанговна резко встала из-за стола.
– Не вижу никакой необходимости! Нет ничего, что нуждается в объяснении! – Драматически сжав
руки на груди, она быстро вышла из столовой.
Никита, шепнув сестре: «Поговорим завтра», пошел вслед за матерью. Весело начавшийся ужин
дымился в развалинах.
Кирилл как бы с некоторой брезгливостью кончиками пальцев оттолкнул от себя номер «Нового
мира» и исподлобья уставился на Нину.
– Если этот клеветнический номер был запрещен, где ты его достала, позволь спросить?
Нина схватила журнал, выпалила прямо брату в лицо:
– Не твое дело, сталинский подголосок!
Кирилл совсем уже в партийном стиле шарахнул кулаком по столу:
– Ты считаешь себя идейной троцкисткой?! Дура! Пиши лучше свои стишки и не лезь в оппозицию!
Отшвырнув стулья, оба молодых отпрыска Градовых вылетели из столовой в разные стороны.
Агаша, вскрикнув уже даже и не в стиле МХАТа, а прямо в своей природной замосквореченской, то
есть Малого театра, манере, скрылась на кухне.
В полной растерянности разъехался четырьмя лапами по паркету Пифагор.
За недавно еще густо населенным столом остались только Пулково и Вероника. Она приложила
платок к глазам, стараясь не расплакаться, но потом высморкалась в этот платок и неожиданно
рассмеялась.
– Наш Кирка совсем уже очумел по партийной линии, – сказала она.
Пулково налил себе рюмочку и подцепил треугольничек соленого груздя.
– Мда-с, и всюду страсти роковые, – произнес он как раз то, что и должен был произнести холостяк
джентльмен, глядя на ссору в большом семействе.
Вероника улыбнулась ему, показывая, что помнит, как год назад в этом доме они едва ли не
флиртовали.
– Вот видите, Леонид Валентинович, еще год назад здесь, помните, Мэричкин день рождения, я
крутилась, кокетничала, а сейчас... – Она показала ладонями, будто крылышками, на живот. – Вот
видите, как изуродовалась.
– Ваша красота, Вероника Александровна, немедленно восстановится после родов, – сказал он.
– Вы думаете? – совсем по-детски спросила она и тут же накуксилась. – Ох, какая дура!
Пулково глянул на часы, встал прощаться, взял руку Вероники в обе ладони.
– Между прочим, я сейчас часто играю на бильярде с одним интересным военным, комполка
Вадимом Георгиевичем Вуйновичем. Он нередко вспоминает вас с Никитой... вас особенно...
– Не говорите ему, что мы приехали! – воскликнула она.
В следующий момент оба вздрогнули: из кабинета начали разноситься бурные драматические
пассажи рояля. Пифагор бросился к дверям, ударил в них передними лапами. Выскочила Агаша,
схватила его за ошейник:
– Тише, Пифочка, тише! Теперь наша мамочка сами лечатся!
* * *
Мэри Вахтанговна музицировала весь остаток вечера. Нине в ее комнате наверху иногда казалось, что
рояль обращается прямо к ней, то требует, то просит сойти вниз и объясниться. Она злилась на эти
воображаемые призывы: сами что-то скрывают от нее, а потом устраивают сцены. Обвиняют в
равнодушии, а самим наплевать на жизнь дочери! Разве хоть раз мать или отец, не говоря уже о
братьях, спросили, что происходит в «Синей блузе», в «Лито», в отношениях с друзьями, с Семеном...
Все разговаривают с ней только каким-то раз навсегда усвоенным дурашливым тоном, как будто она
не взрослеет, не мучается проблемами революции. Да и что для них революция? Они просто
счастливы, что она отходит на задний план в жизни страны, что прежняя их комфортная обыденщина
так быстро восстанавливается. Чем, по сути дела, мои родители отличаются от нэпачей, от какого-
нибудь Нариман-хана из «Московского Восточного общества взаимного кредита», о котором недавно
писал Михаил Кольцов? Тот ликует в своем банке под защитой швейцаров в зеленой униформе, здесь
– дворянские фортепианные страдания, вечерние туалеты для выездов в оперу... «Нормальная жизнь»
возвращается, какое счастье!
Не раздеваясь, она валялась на своей кровати, пытаясь читать «Непогашенную луну», но не
читалось никак, строки ускользали, набегали одна за другой досадные мысли: «Как-то не так я живу,
что-то не то я делаю, почему я позволяю Семену так себя вести со мной, почему я стесняюсь своей
романтики, своих стихов, почему я не откровенна сама с собой и не могу сказать себе, что на ячейке
мне скучно, почему...»
Она заснула с открытой книжкой «Нового мира» на животе и очнулась только от шума
подъезжающего автомобиля. Хлопнула калитка. Нина выглянула в окно и увидела своего любимого
отца. Веселый, в распахнутом пальто, он шел в свете луны по тропинке к дому. Значит, операция
прошла удачно. Стукнула дверь, застучали каблучки. Любимая мать побежала навстречу мужу.
Слышны их веселые голоса.
Нина погасила лампу, но продолжала сидеть, прижавшись лбом к стеклу. Луна парила в чистом
небе над серебряноборскими соснами. По тропинке к дому теперь шествовал, поводя гвардейскими
плечами, младший командир Слабопетуховский. Послышался его паровозный голос: «А я гляжу,
печка-то у вас на кухне малость дымит, Агафья Власьевна». – «Ой, не говорите, товарищ
Слабопетуховский! – отвечал пронзительный от счастья голос Агаши. – Не печь, а чистый бегемот!
Сажень дров на неделю!»
Нина вытащила тоненькую книжечку Пастернака, открыла наугад и прочла:
Представьте дом, где пятен лишена
И только шагом схожая с гепардом,
В одной из крайних комнат тишина,
Облапив шар, ложится под бильярдом.
Тишина в конце концов действительно улеглась. Сквозь дремоту Нине почудилось, что по соседству, в
спальне родителей, кто-то занимается любовью. «Но этого же не может быть», – улыбнулась она и
заснула.

[djjaz63]

Глава четвертая
Генеральная линия
Северное бабье лето наутро обернулось сильным холодным дождем, лишенным какого-либо
поэтического контекста. Кирилл Градов в кургузом пальтишке и рабочей кепочке, спасая книги за
пазухой, быстро шел по улице поселка к трамвайному кольцу. На полпути его догнала легковая
машина. Рядом с водителем сидел старший брат, Никита, в полной форме комдива. Машина
притормозила, Никита открыл дверь и пригласил Кирилла:
– Слушай, я еду в наркомат. Садись, подвезу!
Не замедляя шага, Кирилл махнул рукой:
– Нет, спасибо! Я на трамвае!
Никита сделал знак шоферу, и автомобиль медленно поехал вровень с идущим. Красный
командир с улыбкой смотрел на нахохленного партработника.
– Перестань дурить, Кирка! Ты же промокнешь!
– Ничего, ничего, – пробормотал Кирилл и вдруг осерчал: – Езжайте, езжайте, ваше
превосходительство! Мы к генеральским авто не приучены!
Никита тогда тоже немного разозлился:
– Ух ты, какие гордые нынче у нас марксисты! Да ведь ты и сам сейчас в ранге градоначальника,
шутка ли, второй секретарь Краснопресненского райкома!
Не ответив, Кирилл резко свернул за угол. Шофер посмотрел на комдива: прямо или направо?
Никита показал – езжайте за ним! Автомобиль повернул за Кириллом, невзначай пересек большую
лужу, обдав идущего мутной водой. Никита не поленился наполовину вылезти и встать правой ногой
на подножку.
– Послушай, Кирка, я давно тебе хотел сказать. Зачем ты культивируешь этот псевдопролетарский
стиль? Ну, где ты откопал этот пальтуган? Дома висят без дела по крайней мере три хороших
драповых пальто, а ты ходишь в рогоже! Штаны у тебя на заду так вытерлись, что можно как в
зеркало смотреться! Кому и что ты хочешь доказать?
– Ровным счетом ничего и решительно никому! – рявкнул в ответ младший брат. – Оставьте вы все
меня в покое! Я получаю партмаксимум сто двадцать тpи рубля в месяц и должен одеваться и
питаться в соответствии с этим. В партии еще сохранился здравый смысл! Мы не пойдем за теми, кто
внедряет в РККА дух старорежимного офицерья.
Задетый за живое, Никита вызывающе захохотал. Он даже забыл о присутствии шофера с
треугольничками в петлицах.
– Ха-ха, ты думаешь, твои любимые вожди такие же аскеты, как ты?
Кирилл ткнул в его сторону гневным указательным:
– Повторяешь мелкобуржуазные сплетни, комдив!
В этот момент в конце улицы появился трамвай, неся на борту рекламу известного лефовца
Александра Родченко: «Не грустили, вкусно ели Макароны-Вермишели!» Не глядя больше на брата,
Кирилл опрометью припустил к кольцу. Никита сердито захлопнул дверцу машины. Проезжая мимо
остановки, он смотрел, как граждане бросаются в вагон, стремясь захватить сидячие места.
Признаться, он уже забыл, как это делается.
В сухую погоду в трамвае, несмотря на давку, все шелестят газетами, умудряются их
разворачивать над головами или между ног. Нынче намокшие газеты не шелестели и не спешили
разворачиваться, однако граждане все равно хорошо читали. Прогрессивные иностранцы постоянно
отмечают, что в СССР самая читающая публика. Кирилл недавно дискутировал вопрос о печати с
помощником отца Саввой Китайгородским. Собственно говоря, он даже не дискутировал – что можно
дискутировать с типичным буржуазным либералом? – а проверял на Савве правильность партийных
установок.
Естественно, мусье Китайгородский недоволен. Чего стоят все послабления нэпа, если печать
осталась в руках у правящей партии, если ни одна дореволюционная газета не восстановлена?
Вот чего они хотят: не только нэповских лавок, но разнузданной прессы. Значит, в этом
направлении мы держим правильный курс. Никаких поблажек. Пресса – здесь Троцкий прав –
острейшее оружие партии!
Кирилл стоял в углу трясущегося вагона, зажатый с трех сторон мокрыми, хмурыми пассажирами
такого же, как и у него, пролетарского обличья. Газетные заголовки маячили у него перед глазами.
Пресса партии богата событиями. И очень хорошо, что они даются в партийной интерпретации:
человека не бросают в одиночку на съедение факту, наоборот, учат потреблять факты, оценивать их с
классовых позиций.
Расстрел за растрату; избирательного права лишены кулаки, служители культа, бывшие царские
чиновники; увеличивается экспорт леса; за покупку жилплощади – выселение; «Рычи, Китай!»;
Футбол: сборная сахарников и совторга бьет «Пролетарскую кузницу»; центральный аэродром им. т.
Троцкого, новые аэропланы «Наркомвоенмор», «Л.Б. Красин», «Имени тов. Нетте», полет шара,
аэронавт – слушатель академии воздухофлота тов. Федоров... Много, много фактов, жизнь в красной
республике бурлит; вот еще – отповедь Пилсудскому; а вот вам и реклама – краски, хна-басма,
«Тройной» одеколон, вежеталь... на потребу мещанству...
Отвернувшись к окну, Кирилл вытащил свое чтение – толстую книгу. Он делал вид, что не
замечает, как две его постоянные попутчицы, девчушки лет двадцати, совсем не противные на вид
секретарши-машинистки, поглядывают на него и хихикают.
– Все-таки он очень хорошенький, не находишь? – сказала одна.
– Очень уж серьезный, – сказала другая. – Что же он читает? – Она вполне бесцеремонно заглянула
Кириллу под локоть. – Ну и ну, «Учебник хинди»!
Кирилл молчал, стискивал зубы, хиндусские слова мельтешили перед ним без всякого смысла,
будто только добавляли вздору в общий вздор вокруг его столь цельной личности: споры с Нинкой и
Никиткой, мокрая, гнусная одежда, идиотизм газет, волнение и трусость от близости двух этих девиц.
Трамвай подходил к Песчаным, там пересадка. Пассажиры готовились к еще одной атаке.
* * *
Причина, по которой комдива Градова в этот раз вызвали в Москву, была, с его точки зрения,
несколько надуманной. Новый наркомвоенмор Климент Ефремович Ворошилов делал большой
доклад о современной военной стратегии, что ж, прекрасно, в добрый час, но зачем же отрывать такое
количество командиров на местах от неотложных практических дел, в частности от отработки
взаимодействия кавалерии и танкеток в условиях наступательных действий на лесостепной равнине?
Да и в личном смысле эта поездка была в высшей степени не ко времени – Вероника на последнем
месяце беременности. Никита надеялся, что она на этот раз останется в Минске под присмотром
привычных и вполне опытных врачей окружного госпиталя, которые к тому же знали все ее «бзики»,
но она и слышать ничего не хотела: «Упустить поездку в родную Москву, в бурлящую столицу,
вырваться хоть на неделю из этого затхлого Минска; даже не думай об этом!»
Провинциальное прозябание, бессмысленная трата «лучших лет» были едва ли не главными
темами их домашних разговоров. В лучшие дни он шутил с женой, называя ее «четвертой чеховской
сестрой» с этим их вечным журавлиным кличем: «В Москву, в Москву!»; в худшие, когда она впадала в
кромешный мрак, Никита иной раз попросту выскакивал из дома и отправлялся без всякого дела в
штаб, где часто сидел в темном кабинете и отгонял свои собственные, кронштадтские мраки.
И вот теперь он сидит в большом конференц-зале наркомата, смотрит на лоснящуюся физиономию
докладчика, а думает только о жене, о том, что, не дай Бог, это начнется у нее в каких-нибудь
Петровских линиях или в Лубянском пассаже, куда она, конечно же, отправилась инспектировать
модные лавки.
Ворошилов, похоже, просто наслаждался своей ролью главнокомандующего, военного философа и
стратега. Плотненький, цветущий, с маленькими аккуратными усиками, он даже в своей идеальной,
явно сшитой на заказ форме выглядел преуспевающим купчиком с Кузнецкого моста. При
внимательном наблюдении в его лице со смышлеными глазками можно было уловить промельки
исключительной глупости. Время от времени, как бы напоминая о себе, кто он такой, Климент
Ефремович на мгновение застывал, фиксировал монументальность.
После лекции в коридоре Никиту окликнули трое бравых командиров. Одного из них он сразу
узнал – Охотников! Они обнялись. Охотников бросил взгляд на его петлицы:
– Ого, ты уже комдив, Никита!
– Вот уж не ожидал тебя увидеть, Яков, – сказал Никита. – Давно из Закавказья?
– Да я сейчас на курсах, в академии. Набираюсь премудрости, – смеялся Охотников. – Знакомься с
моими однокашниками. Аркадий Геллер, Володя Петенко.
По манере рукопожатия Никита с удовольствием опознал кадровых крепких бойцов.
– Очень рад. Позвольте, Аркадий, а вам не кажется, что мы уже встречались?
– Конечно, – сказал Геллер. – На Польском фронте, в октябре двадцатого. Бронепоезд «Гроза
Октября».
– Совершенно верно! – воскликнул Никита.
Из конференц-зала в этот момент вышел в сопровождении высших чинов Ворошилов. Под мышкой
у него была папка с только что прочитанным докладом. Круглая физиономия поворачивалась,
очевидно ожидая восторженных взглядов со стороны курящих в коридоре командиров. Охотников
довольно небрежно махнул головой в сторону наркома:
– Ну, как тебе доклад нового командующего?
Никита дипломатически пожал плечами.
– Ну, не новый ли Карл Клаузевиц? – насмешливо процедил Геллер.
– Бо-о-льшой теоретик! – хохотнул Петенко.
Никита засмеялся:
– Я вижу, друзья, Москва и на вас действует своей крамолой.
Охотников взял его под руку, заглянул в лицо:
– А что же? Оппозиция, конечно, слишком горлопанит, но во многом она права. Армия лучше
других знает хватку бюрократов.
Вспоминая потом этот короткий разговор, Никита пришел к выводу, что он открыл ему сразу
несколько важных тем, которые бередили столицу. «Бюрократами» здесь называли сталинистов, то
есть большинство существующего Политбюро. Слушатели Военной академии имени М.В.Фрунзе
близки к высшим военным кругам. Высказывания Охотникова, Геллера и Петенко явно показывают,
что в этих кругах зреет раздражение против навязывания РККА «бюрократического» стиля
руководства. Если эти круги еще не стали союзниками оппозиции, то, во всяком случае, они
симпатизируют ей, хотя бы уж потому, что она выступает против тех, кто после двух блестящих
личностей, Троцкого и Фрунзе, продвинул на высший военный пост страны бездарного Ворошилова.
Ну, а симпатии армии – это всегда достаточно серьезно.
По сути дела, разговор прервался в самом интересном месте, сожалел потом Никита. Он увидел
проходящего мимо по коридору комполка Вуйновича. Он даже столкнулся с ним взглядом, но тот
немедленно отвернулся, не проявляя ни малейшего желания останавливаться.
– Вадим! – крикнул Никита.
Вуйнович, не оборачиваясь, прошел по коридору и свернул за угол.
– Вадим, черт тебя дери!
Оставив «академиков», Никита побежал по коридору, тоже повернул за угол и остановился. Теперь
они были одни в пустом крыле здания. По паркету четко стучали удаляющиеся шаги Вуйновича.
«Как это глупо, – думал Никита, – порвать с лучшим другом из-за какой-то двусмысленной
ситуации, в которую попал отец друга. Даже если бы он был замешан в то темное дело, то я тут при
чем? А он к тому же и не замешан вовсе, а просто, просто... Эх, как это глупо!»
– Вадим, это глупо! Давай поговорим!
Не оборачиваясь, Вуйнович открыл дверь на лестницу и исчез.
* * *
Секретарши, делопроизводители и охрана Московского городского комитета ВКП(б) без излишнего
восторга, мягко говоря, взирали на вторжение рабочих партийных масс в кожанках и коротайках,
кепках и красных косынках. В учреждении давно уже все было доведено до вполне приличного уровня
– паркеты натерты, ковровые дорожки расстелены и на мраморных лестницах закреплены медными
прутьями, буфетчицы в белых наколках разносили по кабинетам чай и свежайшие бутерброды,
разговоры велись приглушенно, пепельницы немедленно очищались, бюсты великого Ленина
протирались самым тщательным образом, может быть, даже лучше, чем предшествовавшие им
мраморные нимфы Коммерческого общества, и вдруг явился пролетариат, как еще иначе скажешь,
громко окликают друг друга, топают, сморкаются, с подошв сметают ошметки грязи,
распространяется запах недомытости и махры; как будто военный коммунизм вернулся.
Конференц-зал на третьем этаже забит работниками горкома и райкомов, партактивом
крупнейших предприятий. Кирилл Градов в своей вечной затрапезе, люстриновом «спинжаке» и
ситцевой косовороточке, по внешнему виду гораздо ближе к людям окраин, чем к холеным людям
центра, и этим он чрезвычайно доволен. Впрочем, старшие товарищи высоко ценят его теоретическую
подкованность, а к маленьким псевдодемократическим чудачествам относятся снисходительно: у
молодого человека впереди достаточно времени, чтобы постичь неписаные правила партийного
этикета. Державший речь секретарь МК как раз являл собой идеальный тип растущего партийца
середины двадцатых годов: сталинского фасона френч, рыковская бородка, бухаринская всезнающая
усмешечка.
– Товарищи, – говорил он, – оппозиция предпринимает отчаянные усилия обратиться к рабочим
через голову партии. Группа их лидеров явилась в ячейку завода «Авиаприбор», была предпринята
попытка прямого срыва партийных решений. Другие организовали собрание ячейки группы тяги
Рязанской железной дороги, и рабочие вынуждены были принять председательство таких
сомнительных товарищей, как Ткачев и Сопронов! Там выступал член Политбюро Троцкий. В ячейке
Наркомфина выступал Рейнгольд.
Оппозиция также разослала своих гастролеров по заводам «Богатырь», «Каучук», «Морзе» и «Икар».
С прискорбием следует заметить, что Госплан и Институт красной профессуры стали настоящими
форпостами оппозиции, их люди совершают постоянные вылазки и агитируют рабочих Трампарка и
Завода Ильича.
То же самое происходит в Ленинграде, но это сейчас не наша забота. Главная задача коммунистов
Москвы – пресечь все контакты вождей оппозиции с рабочими. Говоря откровенно, лучшим решением
вопроса было бы подключение органов ГПУ, но мы сейчас не можем пойти на это: поднимется
страшный вой. Сегодня мы должны разослать группы нашего актива по всем предприятиям, где, по
надежным сведениям...
Секретарь МК ухмыльнулся. «Красноречивая ухмылка, – подумал Кирилл, – сугубо чекистская,
всесильная, наглая и темная ухмылка». Он вдруг почувствовал, что ненавидит этого человека, но тут
же отогнал это предательское «либеральное» чувство. Зачем видеть в нем гадкого человека, вообще
отдельного человека? Это представитель партии, и сейчас у нас одна задача – не допустить раскола!
– ...По надежным сведениям, – продолжал секретарь МК, – вечером будут предприняты новые
попытки срыва партийных решений. Товарищ Самоха, немедленно приступайте к распределению
товарищей по группам.
Закончив выступление, секретарь МК спустился к массам, ответил на несколько вопросов, в
основном отсылая спрашивающих к товарищу Самохе, потом с явным облегчением удалился во
внутренние покои. Там, за дверью, мелькнул дивный, располагающий к отдыху диван.
Товарищ Самоха, жилистый чекистский оперативник в традиционной кожанке, которую он явно
донашивал со времен более веселых, деловито распределял путевки по заводам. Протянув Кириллу
бумагу со штампом ВЦСПС (узаконенная липа, на случай оппозиционных провокаций, будто МК и
ГПУ организовали обструкцию), он без церемоний сказал:
– Ты, Градов, со своей группой отправишься на объединенное собрание тяги, пути и
электротехники Рязанской жэдэ. Там к вам подойдут наши товарищи из Управления. Положение
напряженное. Могут появиться высшие вожди оппозиции. Среди рабочих там брожение, а всем
известно, что Лев Давыдович на толпу действует гипнотически. Вы должны провалить их резолюции!
Любыми методами! Постоянный контакт с ГПУ! Как можно больше личных бесед с рабочими!
Запоминайте колеблющихся. Все ясно?
Кирилл подумал: «Вот и моя война начинается, обходные маневры, обманные действия, дымовые
завесы».
– Все ясно, товарищ Самоха!
После раздачи путевок актив был приглашен на обед в горкомовскую столовую. Делегаты
отправились туда не без удовольствия: обещались разносолы вроде семги, тушеного гуся, заливного
поросенка. Кирилл, однако, остался верен себе. Товарищи могут смеяться над уравниловкой, но мне с
моим буржуазным благополучным прошлым надо держаться своих принципов.
Он вышел из МК и на Солянке засел в дешевой столовке. Мясные щи, макароны по-флотски и
кисель стоили ему меньше рубля, точнее 87 коп. Сидя у окна со своей едой, он смотрел на едоков в
сводчатом зале столовки и в окна на москвичей, вся жизнь которых, казалось, вертелась вокруг
трамваев: прыгают в трамвай, выпрыгивают из трамвая, смотрят на часы в ожидании своих «Аннушек»
и «Букашек», разбегаются с остановок, чтобы пересесть на другие трамваи. В Москве в последние годы
установилась почему-то немыслимая спешка, все бегут, впрыгивают, выпрыгивают, кричат друг другу
«ну, пока!», «всего!»; и никто не догадывается, что сегодня произойдут события, которые, может быть,
определят будущее страны на данный конкретный период реконструкции.
* * *
Ранним вечером того же дня Вероника Градова, молоденькая комдивша, сидела в сквере, что на углу
Кузнецкого и Петровки. Весь день она ходила по лавкам, приценивалась, примерить, увы, ничего уже
было нельзя, кроме шляпок. В конце концов она даже купила себе кое-что, глубоко заветное, а именно
контрабандную польскую жакетку. Недавно как раз прочла сатирические строчки Маяковского в
«Известиях»: «Знаю я – в жакетках этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам
привозят контрабандой» – и зажглась в своем Минске – непременно, непременно оказаться на
Петровке и заполучить польскую жакетку. Не все же время брюхатиной буду ковылять, скоро уж и
обтяну жакеткой осиную талию, примкну к этой «бабьей банде» на Петровке. Сатирик, сам того не
желая, из негативного образа сделал какой-то клан посвященных, дерзких москвичек в «польских
жакетках». Пока что все-таки придется пребывать в ничтожестве.
Она вдруг поняла, что ее больше всего ранит – отсутствие или полное равнодушие мужских
взглядов. Раньше у каждого мужчины при виде красавицы появлялось в глазах некоторое обалдение,
и не было ни одного, буквально ни одного, который не посмотрел бы вслед. Теперь никто не смотрит,
все утрачено, беременность – это преждевременная старость.
Она нервно посматривала на часы: Никита опаздывал, а Борис IV толкнул пару раз ножкой.
Почему все так уверены, что будет мальчик? Градовская патриархальщина. Вот возьму и рожу
девчонку, а потом брошу своего солдафона и уеду в Париж, к дяде. Выращу француженку, звезду
экрана, новую Грету Гарбо... уеду с ней еще дальше, в Голливуд... Вот так когда-нибудь мое лицо – ее
лицо – вернется в эту паршивую Москву, как плакат Мэри Пикфорд на афишной тумбе.
Ей стало не по себе, она приложила руку к животу под широченным пальто, дыхание сбивалось.
Не дай Бог, начну прямо здесь. За афишной тумбой с именами Пикфорд, Фербенкса и Джекки Кугана,
а также гимнастов Ларионова – Диаболло остановился извозчик. С дрожек соскочил военный. Она не
сразу сообразила, что это Никита.
– Ну, наконец-то! – вскричала она, когда он приблизился, весь в своих нашивках и бранденбурах.
Никита с улыбкой поцеловал ее.
– В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а не назначать свидания господам
офицерам!
Вероника тут же разнервничалась, закуксилась, чуть не расплакалась.
– Неужели ты не понимаешь, что я не могу без Москвы? Да для меня просто пройтись по
Столешникову – истинное счастье! Что же, в кои-то веки приехать в Москву и сидеть в этом вашем
Серебряном Бору, выращивать градовского наследника? Ну уж, это просто издевательство!
Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос.
– Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади!
Вероника отворачивалась.
– Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебе наплевать!
– Ну, Никочка, ну, деточка!
Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее:
– Ну, что там, в этом вашем дурацком наркомате? Перевели тебя наконец в Москву?
– Напротив, меня назначили замначштаба Запада.
– Значит, опять этот вонючий Минск, – с унынием протянула Вероника. – Если бы хоть Варшава
была наша.
Никита вздрогнул. Легкомысленная женщина вдруг воткнула булавку в сердцевину тайных
стратегических совещаний.
– Что ты говоришь, Ника! Варшава?
– Ну, а что? Все-таки какая-никакая, а столица, Европа. – Она уже сообразила, что коснулась чего-
то самого запретного, и теперь не без прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: – А что? Надо
взять наконец Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате.
Никита уже хохотал:
– Киса, киса, ну, перестань валять дурака! Посмотри, какой у меня для тебя сюрприз – билеты к
Мейерхольду!
Вероника была поражена.
– Билеты к Мейерхольду?! Да еще и на «Мандат»? Ну, Никита, ты превзошел самое себя! – Давно
он уже не видел ее такой сияющей. – Когда это? Сегодня? – Вдруг набежала мгновенная туча. – Но я
же не успею одеться!
Никита опять зацеловал все ее щеки и нос.
– Ну, Викочка, ну, Никочка, ну, зачем тебе как-то особенно одеваться? Ты и так вполне одета
для... – Тут он сообразил, что чуть-чуть не ляпнул бестактность, и поправился: – Для революционного
театра в конце концов. Мы еще успеем поужинать в «Национале», и ты увидишь, там все ахнут от
твоего платья с белорусскими мотивами.
Вероника заворчала с неожиданным добродушием:
– Ты просто хотел сказать, что для моего пуза и так сойдет. Знаешь, Никита, из всех этих гнусных
мужей ты не самый худший. Господи, как же я мечтала сходить к Мейерхольду!
* * *
Объединенное собрание ячеек Рязанской железной дороги состоялось в огромном депо по ремонту
паровозов. Депо было настолько огромным, что многосотенному собранию хватило одного угла, где
была воздвигнута временная платформа и подвешен на кабеле мостового крана портрет бессмертного
Ильича. За спинами аудитории между тем зиждились молчаливые паровозы, что придавало событию
некий восточно-мистический оттенок, будто боевые слоны замыкали выходы с какой-нибудь площади
Вавилона.
Аудитория была по большей части в спецовках – еще не успели переодеться после смены;
большинство голов накрыто кепками, косынками. Проинструктированные сегодня в горкоме депутаты
вперемежку с «кожаными куртками» сидели кучками, зорко оглядывались. Иной раз появлялись
личности в обиходных пиджаках с галстуками. На таких смотрели с подозрением, особенно если
туалет дополнялся шляпой, а тем паче очками.
В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннюю разгоряченность, собрание иногда
прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал, беспартийные рабочие открывали гигантские или,
так скажем, циклопические ворота, присвистывала позднеоктябрьская непогода.
«Почему я не занялся лингвистикой? – вдруг с тоской подумал Кирилл Градов. – Ведь я так люблю
языки! Сидел бы сейчас в библиотеке. Однако кто же будет бороться за истинный социализм, если вся
интеллигенция разойдется, попрячется в лингвистике, в микробиологии?..»
В президиуме собрания под портретом Ленина сидело несколько представителей оппозиции и
«генеральной линии». На трибуне ораторствовал Карл Радек, личность, российскому пролетариату
глубоко чуждая, если не подозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начинали расползаться
новые радековские шутки о головотяпстве советской бюрократии, и звучали они оскорбительно не
только для сталинистов, но в некоторой степени и для масс, как бы намекая на извечную косность
русского народа. Радек говорил по-русски грамматически правильно, но с очень сильным акцентом, а
главное, с какой-то сбивающей с толку интонацией.
От одного только слова «това’истчи» рабочие службы тяги начинали с ухмылкой переглядываться.
Конечно, как сознательные члены партии, интернационалисты, они о национальности оратора не
высказывались, но уж можно поручиться, что каждому пришло в голову что-то вроде: «слишком
жидовствующего жида прислали», или «что-то очень уж евреистый этот еврей», или уж в крайнем
случае «какой-то не наш этот товарищ еврей».
Оратор между тем продолжал развивать свои логически убийственные тезисы:
– ...Идея нынешнего ЦК о построении коммунизма в одной отдельно взятой стране разит
затхлостью пошехонской старины. Ей-ей, това’истчи («ей-ей» в его устах прозвучало не в смысле «ей-
ей», а в смысле «ой-ой»), этот тезис по своей нелепости не может не напомнить сочинений писателя-
сатирика Салтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах.
Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскими дозами квасного патриотизма, а
между тем Советы теряют рабочее ядро, индустриализация тормозится частным капиталом, на
международной арене мы буксуем, теряем авторитет среди революционных масс! Товарищи, вождь
мирового пролетариата товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывают вас –
вдохнем новую жизнь в нашу революцию!
Радек сошел с трибуны разочарованный – железнодорожников за неделю будто подменили.
Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты и возгласы: «Правильно», «Ура!», «Долой
центристов!», но вскоре эти хлопки и выкрики потонули в шиканье, свисте, бешеных воплях: «Долой
троцкистов!», «Тащи его из президиума, братцы!», «Никаких компромиссов с оппозицией!», «Заткнуть
рты!», «Вон из партии!». Потом уже ничего нельзя было различить, сплошная «буря негодования». Он
понял, что тут успели здорово поработать, что было ошибкой вот так легкомысленно ехать в это депо,
выступать вот в таком духе, со всеми этими «щедриными» и «гулливерами», да и вообще не было ли
ошибкой примыкать сейчас к антисталинскому крылу, вот так активно высовываться?
Кирилл Градов вместе с большинством негодовал, вскакивал со стула, потрясал кулаком,
выкрикивая что-то уже не очень-то связное. Его распирало блаженное, вдохновляющее чувство
единства. Вот это и есть классовое чувство, говорил он себе, вот оно наконец пришло.
На задах собрания возле одного из ремонтируемых паровозов стояла группа гэпэушников во главе
с Самохой. К этим «классовое чувство» в данный момент явно не пришло, потому что оно их никогда
и не покидало. Они деловито озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда
перешептывались. Пока все шло, как задумано.
Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум:
– Требую слова!
Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и звук выглядели смехотворно среди
ревущей толпы в паровозном депо. Наконец голос председательствующего пробился сквозь крики:
– Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке записавшихся у нас сейчас очередь
товарища Преображенского!
Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал из-за стола президиума и,
заправив за спину, за ремень складки своей хорошего сукна гимнастерки, направился к трибуне.
– Требую слова в порядке ведения! – кричал между тем Кирилл.
Вдруг на платформу запрыгнули два парня в кепарях, по виду скорее не рабочие, а
марьинорощинские мазурики. Криво улыбаясь и распахивая руки, они преградили путь
оппозиционеру. Крепыш Преображенский мощно пытался пробиться к трибуне, парни же висели на
нем, с ног не сбивая, но не давая сделать и шагу.
– Что за безобразие?! Негодяи! – кричал Преображенский.
Лошадиный хохот гулко разносился в ответ по гигантскому помещению.
Кирилл в этот момент вспрыгнул на платформу с другой стороны и занял трибуну.
– Товарищи, прошу минутку внимания! – что есть силы закричал он.
Собрание чуть-чуть утихло, хотя свист и шиканье все еще слышались то там, то здесь.
– Товарищи, я молодой коммунист, – продолжал Кирилл. – Единство партии – вот что для нас
важнее воздуха! Предлагаю осудить раскольнические и высокомерно-вождистские действия
товарищей Троцкого, Зиновьева, Пятакова! Предлагаю вынести резолюцию о прекращении дискуссии
с оппозицией!
Бурный подъем в зале. Огромное большинство кричало, с шапками в кулаках:
– Правильно! Довольно трепать партию! Трещины не допустим! Долой дискуссию!
Преображенский наконец отделался от своих «кепариков», подошел к трибуне и стукнул кулаком.
– Что здесь происходит?! Организованная провокация?! Я требую, чтобы мне дали слово!
Кирилл, не глядя на стоявшего вплотную к нему человека с бурно вздымающейся грудью, с
потоками пота, катящимися по лицу и шее, закричал в зал:
– Предлагаю слова товарищу Преображенскому не давать!
Ответом был новый взрыв антиоппозиционных страстей. Долой! Долой! Долой!
Преображенский махнул рукой и пошел на свое место.
Собрание все-таки продолжалось еще не менее двух часов и закончилось ночью. Оппозиция была
разбита в пух и прах.
Расходясь в темноте, спотыкаясь о рельсы, партийцы еще продолжали переругиваться.
Преображенский шел в группе своих товарищей и молчал. Почему-то этот ночной проход через
железнодорожную территорию напомнил ему что-то из дореволюционных, эмигрантских времен.
«Нас выталкивают отсюда, – думал он. – Мы становимся чужими. Как бы снова не оказаться в
эмиграции». Обернувшись, он заметил издали юнца, который перехватил у него трибуну. Отстав от
товарищей, он подождал его.
– Градов, можно вас на минуточку?
Следы неподдельного вдохновения все еще как бы трепетали на молодом лице, если это только не
были следы стыда, что вряд ли. Кирилл приостановился.
– В чем дело, товарищ Преображенский?
Преображенский предложил ему папиросу, закурил сам.
– Скажите, неужели вы всерьез не понимаете смысла происходящего? Не понимаете, что
оппозиция – это просто попытка остановить Сталина?
– Сталин борется за единство партии, и довольно об этом! – парировал Кирилл.
Преображенский внимательно вглядывался в его лицо.
– Ваш отец – хирург Градов?
– Да. Какое отношение это имеет к дискуссии? – дернулся Кирилл.
Преображенский уронил папиросу и пошел прочь.
– До свидания, товарищ Градов, – бросил он не оборачиваясь.

[djjaz63]

Глава пятая
Театральный авангард
В тот вечер, когда Вероника и Никита Градовы отправились на «Мандат», в репетиционном зале
Театра Мейерхольда проходило собрание труппы и актива. Актеры, занятые в сегодняшнем спектакле,
были уже в гриме и костюмах, остальные – в модных кофтах и свитерах и, разумеется, в шарфах,
длинных, разноцветных, брошенных на плечи, за спину, обмотанных вокруг шеи, – все это составляло
впечатляющую гамму: дивная богема Москвы.
Что касается «актива», занимающего задние ряды, теснящегося вдоль стен и даже сидящего на
полу в проходах, то большинство его состояло из учащейся молодежи.
Собрание, разумеется, только называлось собранием, на самом деле это было одно из редких
«явлений Мастера народу».
Мейерхольд и Зинаида Райх только что вернулись из европейской поездки. «Первая леди» была
ослепительна и в чудном великодушном настроении. Изделия высших парижских кутюрье,
представленные сейчас в Москве, даже и зависти у театральных дам не вызывали, так космически
были недоступны, одно лишь восхищение. В зале различались и жадные взоры мужчин, явно
желавших навести беспорядок в роскошном туалете.
Мейерхольд, облаченный в серый, широкий, тоже чертовски заграничный, «в селедочную
косточку» костюм, являл собой некоторую сумрачность. Он уже узнал, что недавняя премьера
«Ревизора» вызвала сущую свистопляску враждебной прессы. Небрежно отмахивая фразы длинной
кистью правой руки, почетный красноармеец Отдельного московского стрелкового полка рассказывал
о заграничных впечатлениях.
В театрах Европы полный застой. Дальше Рейнгарда заграница не ушла. Постановки на уровне
Малого театра, декорации примитивно реалистические. Полное отсутствие стиля, эксперимента. Не
просто боязнь эксперимента, но непонимание его смысла. Даже в Италии упадок. Театр Пиранделло
еле влачит существование на субсидиях.
Все-таки есть и кое-что интересное. Великолепные церковные церемонии, например. Вот театр!
Или негры, джаз, диксиленд, Германия потрясена, огромный успех. Наших цыган хорошо бы
организовать в эдакую гастрольную труппу. Пока что я стараюсь заполучить негров к себе. Спокойно,
спокойно, еще ничего не известно, идут переговоры. Французы поначалу не хотели давать нам визы,
боятся «красной заразы». Между тем именно в Париже, да еще, пожалуй, в Лондоне, в левых
артистических кругах огромный интерес к нашему театру.
Москва для этих людей становится театральной Меккой. Наша школа провозглашается
единственно живым направлением. В этой связи высказывания наших газет о «Ревизоре» выглядят как
бездарный заговор смердящей буржуазии. Чего стоят, например, вот такие стишата в «Известиях»...
Он взял со столика газету, с гадливостью тряхнул ее за край, газета развернулась, и он прочел:
– «Убийца. Эпиграмма-рецензия на мейерхольдовскую постановку „Ревизора“.
Гнилая красота над скрытой костоедой...
О Мейерхольд, ты стал вне брани и похвал.
Ты увенчал себя чудовищной победой,
«Смех», «гоголевский смех» убил ты наповал!
Усталый, несколько надменный мэтр пропал, произошло одно из бесчисленных маленьких чудес
мейерхольдовских репетиций. Дурацкая эпиграмма была прочитана таким образом, что все
присутствующие разразились хохотом, как бы воочию увидев советского тугодума-сочинителя.
Мейерхольд улыбался, довольный. Он рад был вернуться в Москву, к «своим ребятам».
В толпе «актива» на задах залы стояла и Нина Градова, пылающие от восхищения щеки,
сверкающие в беспрерывном движении глаза и зубы, взлохмаченная башка. Мейерхольд был ее богом.
Видеть и слышать его было не то что счастьем, но каким-то олимпийским озарением. Конечно, она
уже забыла, что сегодняшний приход в театр не прост, что среди них сам Альбов, лидер подпольной
троцкистской ячейки, что готовится «акция».
Пьеса Николая Эрдмана «Мандат» с самого начала оказалась своего рода бутылью керосина для и
без того раскаленных до грани пожара партийно-комсомольской и интеллектуально-артистической
сфер Москвы. Говорили, что буквально каждую реплику в ней надо понимать двояко, что в каждой
мизансцене заключены не только сатира и шутовство, но прямая атака против обюрократившихся
цекистов, чекистов, центристов, всей этой нечисти, постепенно, но упорно искореняющей всю
романтику революции.
На премьере в Театре Мейерхольда в прошлом году так и казалось, что с каждой фразой брызгают
керосинчиком на пышущие жаром угли. Часть зала взрывалась восторженным хохотом,
аплодисментами, другая пребывала в возмущенном шипении, в шиканье, исторгала возгласы:
«Позор!», «Издевательство!», топала ногами, потрясала партийным кулаком, о котором недавно
совсем ошалевший (по мнению прежних эстетствующих поклонников) Маяковский сказал так
впечатляюще, что мороз пошел по коже: «Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий
кулак!»
Такое возможно было, пожалуй, в те времена только в Москве, чтобы авангардистский спектакль
стал ареной противоборства двух политических сил, оппозиции и генеральной линии правительства.
В тот вечер «Мандат» давался уже в который раз и ничего особенного не предвиделось, хотя зал,
как всегда, чутко отвечал на исходящие со сцены дерзостные инспирации. Вот, к примеру, Пьяный
Шарманщик на кривых ногах ковыляет в просцениум, вещает косым ртом: «Павлуша, бывалочка, еще
маленькой крошкой, сидючи у меня на коленях, все повторял: „Люблю пролетариат, дядя! Ох, как
люблю!“
Зал хохочет, аплодирует, атмосфера веселого заговора возбуждает зрителей. Забыв о своем «пузе»,
весело смеется Вероника, хлопает стальными ладонями ее муж, комдив РККА, Никита Градов.
Вдруг резкий девичий голос с верхнего яруса прорезал карнавальную атмосферу:
– Позор сталинским лицемерам!
Сразу в нескольких местах зала поднялись плотные группы молодежи. Будто под команду
дирижерской палочки они начали скандировать:
– Прочь коварство, тупость, злоба!
– Убирайся к черту, Коба!
– Долой жуликов-бюрократов! Долой Сталина!
Никита посмотрел на ярус и шепнул жене:
– Клянусь, там среди них наша Нинка!
– О Боже мой, – ужаснулась Вероника.
В зале воцарился сущий хаос. Многие зрители шумно возмущались: «Безобразие! Хулиганство!
Митингуйте в своих вузах, не лезьте в театр! Срывают спектакль! Надо милицию позвать!» Другие
поддерживали оппозиционеров: «Правильно! Долой сталинских ставленников! Надоело!» Третьи
просто смеялись: весело, дерзко, уж не сам ли Мейерхольд придумал? Четвертые сгорали от
любопытства – что дальше будет? Пятые благоразумно пытались выбраться из зала. Кое-где началась
свалка. Старший капельдинер, держась за голову, пробежал вверх по проходу. Навстречу ему к сцене,
бурно хохоча и явно не по трезвому делу, валила к сцене поэтическая ватага во главе со Степой
Калистратовым.
Степан кричал на сцену какому-то дружку, занятому в спектакле:
– Гошка, поздравляю! Сегодня даже лучше, чем на премьере! Так и должно быть! В этом смысл
современного театра! В скандале! Театр – это скандал!
Произнеся эту исключительную новацию, о которой знал еще Грибоедов, Степан бросил через
плечо своему подголоску Фомке Фрухту:
– Запиши!
– Готово! Записано! – тут же отозвался подголосок.
Суматоха усиливалась. Никита, вглядываясь в бурлящую толпу, забыл на мгновение о жене. Когда
же посмотрел на нее, похолодел, закричал будто гимназист, а не комдив:
– Что делать?! Что делать?!
У Вероники вдруг начались схватки. Она то сжимала зубы, то хватала воздух ртом. Пот ручьями
стекал по лицу. Платье было совсем мокрым. Кляня себя за идиотское легкомыслие, Никита
подхватил жену под мышки, стал пробираться к выходу.
– Пропустите, граждане! Пропустите! Жена рожает! «Скорую помощь»! Пожалуйста!
В свалке захохотал, тыча в них пальцем, какой-то богемного вида юнец:
– Смотрите, смотрите, только у нас! Комдив свою бабу тащит! Баба рожает от Мейерхольда!
Озверев, Никита ударил юнца ногой в зад.
– Пропустите же, мерзавцы! – В остервенении вытащил из кобуры револьвер. – Расступись!
Стрелять буду!
Тут уж граждане, еще не забывшие подобных возгласов, немедленно очистили путь. Он подхватил
кричащую от боли Веронику и устремился к выходу.
Степа Калистратов на одной из лестниц театра перехватил кубарем летящую вниз Нинку Градову.
– Привет, гражданка! Слушай, тут армяне приехали, поэты, будет сабантуй. Айда шампанское
сажать?!
Нинка хохотала в его руках. «Ну, не счастье ли, – мелькнуло в Степкиной башке, – держать в руках
такую хохочущую, вот именно, нимфу?»
Нимфа, увы, тут же выскользнула, отстранилась.
– Ты, Степан, неисправимый декадент и богемщик!
«Ну, что ж, – подумал он, – нельзя же век держать в руках такую хохочущую и полную небесного
огня». И за этот миг спасибо, Провидение.
С лестницы солидно спускался пролетарий Семен Стройло.
– А ты все еще с этим Стойло? – усмехнулся поэт.
Нинка немедленно разозлилась:
– Не Стойло, а Стройло, от слова «строить», с вашего позволения!
Тут же она прилепилась к своему избраннику и далее вниз по лестнице путешествовала, как бы
частично свисая с его плеча, что давало ей возможность иной раз оглядываться на обескураженного
Степана.
И все-таки спасибо тебе, Провидение, подумал поэт.
Мимо валили люди из Нинкиной группы. Среди них выделялся мужчина за тридцать, львиная
грива, теоретические очки: Альбов.
– Акция удалась, – коротко резюмировал он.
* * *
Под утро к агонизирующему в приемной роддома Грауэрмана Никите Градову вышел дежурный врач
– уже было известно, что роженица – жена комдива, сына профессора Градова, – и сообщил, что
родился сын. И вес, и рост основательные, бутуз что надо. «Так что идите домой, товарищ комдив,
поспите и приезжайте пополудни, мы вам покажем вашего первенца».
Никита, ничего не соображая, в распахнутой шинели, в сдвинутой на затылок буденновке, вышел
на улицу, зашагал куда-то, почему-то все ускоряя шаги, резко срезая углы, хватаясь за водосточные
трубы. Одна, ржавая, прогнулась под его рукой.
Арбатские переулки были пустынны и темны, только далеко в перспективе слабо светилась
витрина, и там был виден большой глобус. Этот глобус как бы вдруг взвинтил комдива, он весь
встряхнулся и осознал всю эту ночь, в течение которой любимая женщина, страдая, родила ему сына.
– Сын родился! – заорал он вдруг и побежал по направлению к глобусу. В витрине он видел свое
приближающееся отражение, разлетающиеся полы длинной шинели, блестящие высокие сапоги. Он
выскочил на Арбат. За крышами виднелся уцелевший крест небольшой церкви. «Сын, сын... родился
сын!» Он перекрестился, раз, другой, но потом отдернул щепоть ото лба, от своей красной звезды.
Тогда вытащил револьвер и пальнул в воздух. Ура!
– Не стреляйте! – послышался голос поблизости. Никита посмотрел и увидел в подворотне фигуру
старика с палкой в руке. Дворник, должно быть.
– Не бойтесь, ничего страшного, просто у меня сын родился, Борис Четвертый Градов, русский
врач.
– Все-таки это еще не повод, чтобы стрелять, – сказал старик, вышел из подворотни и прошел
мимо Никиты, оказавшись вовсе не стариком, а средних лет странным господином с тростью, в
старомодном дорогом пальто. Поблескивали крутой лоб и лысая макушка. Просвечивая, трепеща,
вилась вокруг этих фундаментальных высот эфемерная золотовато-серебристая флора. Уж не Андрей
ли Белый?

[djjaz63]

Глава шестая
РКП(б)
Под вечер погожего октябрьского дня – бабье лето в полном разгаре! – инструктор районного
Осоавиахима Семен Стройло поджидал Нинку Градову в кабинете наглядных пособий, что
располагался на втором этаже Дома культуры Краснопресненского района.
Луч солнца, падающий через узкое окно, подчеркивал обилие пыли, лежащей на пособиях и
тренировочных материалах, гранатах, противогазах, парашютных ранцах, а стало быть, он
подчеркивал и некоторую ленцу уважаемого товарища инструктора.
Семен всю эту туфту терпеть не мог, ни черта в ней не понимал. Пост свой он получил в порядке
«выдвиженства» как человек с незапятнанной анкетой, однако долго здесь задерживаться не
собирался: впереди большая дорога. Пока что он был доволен – работа не бей лежачего, а главное,
ключи от трех кабинетов, большое удобство для встреч с девчонкой.
В середине комнаты на столе, демонстрируя свои железные кишки, стояла продольно распиленная
половинка станкового пулемета «максим». На стенах висели пропагандистские плакаты, по которым
иногда Семен все же проходился тряпкой. Гигантский пролетарский кулак дробит английский
дредноут, похожий на жалкую ящерицу: «Наш ответ Керзону!» Косяк дирижаблей в небе под сиянием
серпа и молота: «Построим эскадру дирижаблей имени Ленина!»...
В комнате было жарко. Семен лежал на кушетке в одной майке с эмблемой «Буревестника». Он
курил, отпивал из горлышка портвейн «Три семерки» – папаня именует этот напиток «три топорика» –
и читал замусоленную книжонку «Принцесса Казино».
Вот она придет, зараза, думал он, увидит, как я тут лежу в одной майке, пью напиток, читаю
бульварщину, и восхитится – ах, какой простой, какой свободный! Зараза такая!
Роман с профессорской дочкой, изнеженной Ниночкой Градовой, с одной стороны, восхищал
Семена Стройло, с другой же стороны, по-страшному его раздражал: приходилось как бы постоянно
играть роль, навязанную ему воображением избалованной фифки. Она увидела в нем идеал
пролетария, простого, свободного, без околичностей берущего в руки все имущество мира, потому
что оно отныне принадлежит ему, он строит будущее. Значит, надо было постоянно показывать
простоту, городскую народность, уверенность и даже некоторую косолапость неторопливых
движений, каменистость гиревых мышц. Между тем по сути своей Семен Стройло был скорее суетлив,
извилист в мыслях, не очень даже и могуч физически, гири ненавидел. Короче, она смотрела на него
скорее как на игрушку пролетария, чем на истинного пролетария, которым он в общем-то, несмотря
на чистоту анкеты, никогда не был. Ни папаня, ни дедка матценностей не создавали, происходя из
марьинорощинских складских. Ну, в общем, обижаться все-таки не приходится: девчонка сладкая, и
польза от нее идет пребольшая, однако...
Из коридора, с лестницы долетел полет шагов – идет, зараза, минута в минуту!
Нина пробежала через вестибюль и всякий, кто встретился ей в обширном помещении,
останавливался в изумлении: чего, мол, девица так сияет, откуда, мол, такой оптимизм на десятом
году революции?
Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:
– Вишь, к инструктору на свиданку побежала!
Сторож чмокнул, утерся рукавом.
– Прыткая, гладкая... Эхма...
Нина пролетела по коридору, рванула дверь с надписью «Наглядные пособия». Ворвалась в
комнату, потрясая свежим выпуском журнала «Красная новь».
– Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в «Красной нови»!
Открыла журнал, облокотилась на полупулемет, с силой прочла:
Могла ли я в стремительных мгновеньях
Не вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,
Полночных кораблей жасминное цветенье,
И тени крепостей, и звук далеких труб?..
Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.
– Про что это?
Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
– Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.
– Про ночь, – сказала она.
Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал, потягиваясь.
– Хочешь шамать, Нинка?
Он показал на открытую банку мясных консервов и булку московского хлеба.
Нина отрицательно помотала головой.
– Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. – Портвейну хошь? Ну, ты даешь, сестра, от «Трех
семерок» отказываешься!
Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
– Ну, ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!
Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с
ним, таким простым.
– Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...
Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.
– Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!
Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: «Да-да, ты прав, моя любовь... быть проще...»
– но на самом-то деле, как всегда, воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-
победителя.
Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать сильный и долгий скрип
кушетки. Пришлепал и сторож.
В наступивших сумерках Нина долго еще ползала губами по его щекам и шее, гладила мокрые
волосы усталого повелителя.
– Ты мой Царь Осоавиахим, – шептала она.
Семен гудел, довольный:
– Кончай, кончай эти телячьи нежности!
Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
– Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно, девка хорошая, однако немного
больше активности тебе не помешает. Вот когда момент подходит, тебе вот так надо делать. – Он
показал рукой, как надо делать, – эдакая волна со всплеском. – А ты, уважаемая, этого не делаешь!
Она засмеялась, нисколько не обидевшись:
– Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.
– А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть от самого Альбова. Он
велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком мало времени кружку, слишком много этому... –
Брезгливо потряс «Красную новь». – Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает... ты все ж
таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не по пути!
Нина расхохоталась:
– Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не очень-то массивный, но в такие
моменты он ему самому казался кувалдой.
– Чего-о? Я тебе всерьез, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с кисейным воспитанием не
расстанешься!
Нина села на кушетке.
– На самом деле Альбов говорил?
Он кивнул:
– Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а Градова по лефовским вечеринкам
порхает.
Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе Осоавиахима пролетели один за другим
предметы туалета – юбка, блузка, свитер, шарф. Мгновение – и она уже одета, как будто и не
предавалась только что грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского
пулемета.
– Семка, мы же опаздываем в университет!
Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным материалом.
* * *
На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать извозчика за счет ячейки, иначе бы вся
затея рухнула по причинам явно не уважительным.
Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания университета, названивая и
рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись перегруженные трамваи. Резко кричали торговки
студенческой отрадой – горячими пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с
субпродуктом. Иной раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с
обалделыми от вкусового шторма гляделками.
Возле университетских ворот под фонарем подвешено было объявление:
«Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!
«Алгебра революции!» Читает поэт Сергей Третьяков.
Также выступают:
Поэт Степан Калистратов, «Неназванное»;
Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате «Летатлин».
Стройло и Нина, бросив взгляд на плакат, быстро прошли в ворота, пересекли двор мимо
памятника Ломоносову и бегом взлетели по торжественной лестнице.
Когда Нина и Семен вошли, амфитеатр Коммунистической аудитории был еще пуст, хотя над
кафедрой загодя к вечеру уже была подвешена модель похожего на птеродактиля футуристического
летательного аппарата.
– Успели. Слава Труду, никого, – прошептала Нина.
– Давай за дело! – скомандовал Семен.
Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки листовок. Дело было закончено
быстро, после чего молодые люди устроились поближе к сцене, в первом ряду, и открыли учебники,
изображая прилежное чтение в ожидании концерта. Время от времени они поглядывали друг на друга
и хихикали.
«Кроме всего прочего, – подумала Нина, как бы отвечая кому-то, – мы с Семкой – боевые друзья». –
«Ишь ты, – подумал про нее Семен, – глазища-то!»
Через несколько минут аудитория стала быстро заполняться студентами. Кто-то уже нашел
листовку и громко прочитал: «Спасение революции в ваших руках! Долой Сталина!»
Из другого ряда зачитывали иной вариант: «Остановим попытку Термидора! Позор сталинскому
ЦК!»
Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не в новинку. Их находили и в
общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к стене, иной раз пачками с призывом «Раздай
товарищам». Многие сочувствовали, многим было наплевать. Иной раз вспыхивали митинги, а другой
раз можно было заметить студента, несущегося в уборную с листовкой в кулаке. В этот раз студенты
вроде бы воспламенились сперва, начали выкрикивать: «Долой!», «Позор!», но потом нашлись
шутники-пересмешники – уж как не поидиотничать вечером перед девочками? – которые стали
умножать: «Двойной долой!», «Тройной позор!», «Долой в квадрате!» «Плюс позор в кубе!». Пошел
хохот. «Вот так алгебра революции!» Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.
Между тем Коммунистическая была уже заполнена до отказа. Стояли в проходах и дверях. Среди
опоздавших был ассистент профессора Градова, молодой врач Савва Китайгородский. Его затерли в
проходе, и он дрейфовал, пока не приткнулся в уголке, где можно было даже слегка опереться плечом
о стену.
* * *
Поэт Сергей Третьяков был уже на сцене, но Савва туда не смотрел. Взгляд его выискивал нужное
лицо в зале. Наконец нужное лицо было найдено – Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим
остолопом, но зато это она воочию! «Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд...»
Молодой врач тоже не был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал
продвигаться.
Амфитеатр рыкнул, разразился, притих. Популярный Сергей Третьяков, друг Маяковского, вышел
к краю сцены – читать. Он был очень большого роста, не ниже самого Маяка, однако внешностью
трибуна не обладал, скорее уж было в нем что-то общее с людьми типа Саввы Китайгородского,
интеллигентными: очки, костюм-тройка... У Маяковского это всегда был «костюмище»; у Третьякова –
костюмчик. Поэтому и лефовский напор выглядел в его исполнении немного неуместным: эти
рычания и взмахи кулакастой рукой. В общем, он читал: Корень квадратный из РКП!
Делим на: Вперед! В упор глаза! Жми! И ни шагу назад! Плюс: Электрификация! Смык! Тренаж!
Плюс: Мы хотим, чтобы мир стал — Наш! Минус: Брех! Минус: Грязь! Минус: Дрянь! Равняется: Это Путь Октября!
Финальный выкрик ударного стиха выгодно подчеркивал корневую рифму «гря» – «ября», чем поэт
явно гордился, не задумываясь о двусмысленности, возникающей при сопоставлении слов.
Филфаковцы восторженно взревели: «Браво, Сергей! Браво, ЛЕФ!»
Стоявшая рядом с Саввой «литдевочка» – подбритый затылок, длинная косая челка, вот коняга! –
повернулась к нему:
– Вам нравится?
Савва пожал плечами. «Литдевочка» рассмеялась:
– Мне тоже не очень. Какая же это алгебра? Чистая арифметика для четвертого класса!
Толпу качнуло. Ее бедро прижалось к его бедру. Прошел весьма неуместный ток. «Литдевочка»
усмехнулась с притворным смущением:
– Простите.
Савва заерзал, пытаясь создать пространство между двумя разнополыми телами.
– Да, так тесно...
В своем ряду Нина теребила Семена за рукав.
– Ну, вот такая поэзия тебе ближе? Ну, скажи, Семка, ну!
Мне это очень важно!
Стройло забасил пренебрежительно в своем «пролетарском стиле»:
– А-а-а, говна. У меня вот мочпузырь щас лопнет, пойду отолью.
Он стал пробираться через ноги соседей к выходу. Нина успела шепнуть ему вслед: «Милый,
постой!» Он обернулся, гаркнул «Кончай!» – потом огрызнулся на недовольных студентов:
– По ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли, вашим ходить?
* * *
Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком, облицованную кафелем уборную старого
университета и увидел стоящего у окна молодого человека в полувоенной одежде, который,
возможно, его-то тут и поджидал. Взялся за свое дело. Молодой человек приблизился.
– Стройло, салют!
– Физкульт-привет! – ответствовал Стройло, отряхиваясь.
– Заскочим в партком? – спросил очень положительный молодой человек.
– Айда! – сказал Стройло, завершая диалог полностью в стиле своего поколения.
Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной. Народу там в этот час не было,
только в глубине у настольной лампы сидел человек средних лет, перебирая бумажки. Царил со
стены из богатого багета Владимир Ильич Ульянов (Ленин).
При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу.
– Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за рога. Сколько человек было последний
раз на заседании кружка?
– Девятнадцать, товарищ комиссар, – четко ответил Стройло, отстегнул клапан и вынул
бумажку. – Вот список.
Комиссар взял список, прочел несколько фамилий вслух: «Альбов, Брехно, Градова, Галат...» –
сунул список в карман и крепко пожал руку Стройло.
– Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело делаешь!
С просиявшей и оттого несколько истуканистой физиономией Стройло вытянулся.
– Служу трудовому народу!
* * *
В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан Калистратов – мятая вельветовая блуза,
закинутый за спину шарф, непокорная, что называется, «есенинская» шевелюра. Как всегда, было
неясно, насколько пьян Степан в данный момент – порядком, основательно или почти «в лоскуты».
Так или иначе, он читал с мрачным вдохновением:
Гудки вблизи и в отдаленье.
Земля пустынна и плоска.
Одно лишь вахтенное бденье,
Ни ангельского голоска...
Нам остаются в утешенье
Ночных трактиров откровенья
Да «Арзамасская тоска»...
Нина Градова смотрела на него завороженно. Степан нравился публике, особенно девушкам,
пожалуй, даже больше, чем Третьяков. Каждый его стих сопровождался восторженными
аплодисментами.
Может быть, единственным человеком в аудитории, кто почти не обращал внимания на поэта, был
Савва Китайгородский. Он не отрывал взгляда от задумчивого, будто светящегося изнутри лица
Нины. Когда с ней рядом нет «пролетария», она немедленно меняется, вот именно так вот
освещается, и именно в этом, в этом, милостивые государи, ее суть!
Шепот «литдевочки» по соседству отвлек Савву от этих мыслей.
– Вы знаете, Калистратов на грани разрыва с ЛЕФом!
Савва даже вздрогнул:
– Да что вы говорите? А как же революция?
Она с улыбкой посмотрела на него через плечо:
– Некоторым уже надоела.
Из публики кто-то бросил Степану букет цветов. С ловкостью, удивительной для вечно
пьяноватого богемщика, он не дал им упасть на пол, а, подхватив в воздухе, прижал к груди и затем
передал в первый ряд Нине Градовой.
Студенты выкрутили башки, весь зал высматривал, кому достался привет поэта. Нинины щеки
пылали среди гвоздик. «Литдевочка» сказала Савве прямо в ухо:
– А эту особу знаете? Молодая поэтесса Нина Градова. Говорят, что...
– Простите, – торопливо перебил ее Савва и стал пробираться к выходу.
Между тем к Нине, совсем уже не обращая внимания на ноги окружающих, возвращался Семен
Стройло. Плюхнувшись на свое место, он, ни слова не говоря, вырвал у нее букет и швырнул его за
спину, выше по амфитеатру.
Степан в это время, с каждой строфой раздувая легкие все больше и больше, гудел свое самое
известное стихотворение «Танец матросов».
* * *
Глубокой ночью в доме Градовых не спал только могучий, но нежный душою молодой Пифагор.
Стараясь не очень постукивать когтями по полу, он прохаживался по пустым комнатам, освещенным
лишь полосками лунного света из-за штор. Иногда он направлялся на кухню, вставал на задние лапы
и смотрел в незашторенное окно. Наконец он увидел то, что так рьяно высматривал, побежал ко
входной двери и сел рядом, тихонько скуля.
Повернулся ключ, вошла, вернее, пробралась Нина и сразу стала снимать туфли – чтобы
легчайшим полетом на цыпочках не разбудить домашних, а лишь навеять им мирные сны. Пес
бросился к любимой сестре целоваться. Она раскрыла ему объятия.
– Спасибо, Пифочка, что ждал и не залаял.
В сопровождении Пифагора она прошла через столовую и гостиную и вдруг заметила, что в
глубине кабинета горит маленькая лампа. Заглянула туда и увидела отца. В халате и шлепанцах он
сидел на диване и читал «Новый мир» с «Повестью непогашенной луны».
Папочка, милый, любимый, тихо растрогалась Нина и хотела уже пройти к лестнице, когда он
вдруг поднял голову и заметил две славных рожи: одна с большущими глазами, другая с
большущими ушами. Он отложил журнал.
– Нинка, посиди со мной немного.
Она села на ковер у его ног. Он взъерошил ее короткую гривку.
– Эта повесть, что ты тогда притащила... вот случайно попалась... мда-с... В общем-то довольно
абстрактное сочинение... хотя при желании... – Так он мямлил некоторое время, но потом вдруг
твердо сказал: – Ты должна знать, что я там не был. Я был отстранен в последнюю минуту. И конечно,
если бы я там был, то... Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Нина взяла его руку и прижалась к ней щекой.
– Понимаю, папка. Теперь я все понимаю. Я верю, что ты там совсем не был...
Он вздохнул:
– Увы, это не совсем так. Я расскажу обо всем позднее... но... они, конечно, считают меня чужим.
Они продвигают меня на верха, как бы завязывают в один общий узел, награждают, но все же
прекрасно понимают, что я им чужд, и вся моя школа, мы просто русские врачи, даже и молодежь
вроде Саввы Китайгородского.
– Кстати, как он, этот Савва? – спросила Нина явно небезразличным тоном.
«Как чудесно она о нем спросила, – подумал отец. – Хотел бы я знать, спрашивала ли когда-нибудь
обо мне вот такая какая-нибудь девчушка».
– О, – сказал он. – Савва – это будущее светило, поверь мне. Мы здорово работаем вместе над
местной анестезией. Ему, знаешь ли, туго приходится: тянет семью сестры, а жалованье у молодых
врачей мизерное. Подрабатывает на «скорой помощи».
– А что же он перестал... ну... у нас бывать? – спросила Нина, и отец опять восхитился, на этот раз
какому-то чудному лукавству в ее голосе.
Он засмеялся:
– Ты прекрасно знаешь, лисица, почему. Потому что ты среди чужих.
Она ласкалась к его руке, как котенок.
– Вот уж чепуховина!
Лежащий рядом Пифагор активно лизал ее ногу.
Сверху, из спальни, тихо спустилась Мэри Вахтанговна. Остановилась в дверях кабинета, глядя на
мужа и дочь. Те не замечали ее.
– Эх, если бы мы все родились лет на пятьдесят раньше! – вздохнул профессор.
Нина вдруг воспламенилась, бросила отцовскую руку:
– Вот уж нет! Хочешь верь, хочешь не верь, но я счастлива, что живу именно сейчас! Что я молода
именно сейчас, в двадцатые годы двадцатого века! Все времена бледнеют перед нашим!
Отец погладил ее по голове:
– Ты только не кричи, Нинка, но мне кажется, что тебе нужно временно уехать из Москвы.
Нина, конечно, тут же закричала:
– Ты с ума сошел, папка?! Куда еще уехать?
В этот момент мать села рядом с ней и обняла за плечи.
– Хотя бы в Тифлис, к дяде Галактиону, – мягчайшим тоном прожурчала она. – Дочка, ты зашла
слишком далеко в своем пристрастии к политике. Вах, папин шофер, младший командир
Слабопетуховский, на днях по секрету сказал Агаше, что тобой интересуются в ГПУ.
Нина, хоть у нее и екнуло внутри, весело рассмеялась:
– Ах, все это вздор! Нашли кому верить – Слабопетуховскому! Конечно, в ГПУ полно балбесов, но у
нас все-таки не режим Муссолини!
Она вдруг вскочила и потянула мать за руку:
– Ты лучше поиграй нам, мамочка!
Мэри Вахтанговна улыбнулась:
– Сейчас нельзя играть по ночам. У нас ребенок. Мы разбудим Бореньку.
Нина настаивала, тянула:
– Ну, я тебя прошу, ну, тихонечко! Ну, как раз тот ноктюрн шопеновский, тот самый... – И уже
почти добилась своего, мать стала подниматься с ковра.
Смеясь, она присела к роялю:
– Да ведь это же стародворянская романтика, ведь ты же это отвергаешь, ведь ты же любишь джаз
и додекафон...
Она заиграла еле слышно. Муж и дочь благоговейно слушали, переглядывались любовно. Пифагор
тоже стал слушать, сидя в позе идеально послушного пса, поводил ушами. Появилась и встала в
дверях Агаша. Из спальни наверху вышли Никита и Вероника, которая немедленно после родов
взялась за свое привычное дело – сиять красотой. Кирилл, как оказалось, давно уже сидел на
лестнице, глаза его были закрыты. Когда в кабинете были открыты обе его широкие двери, из него
как бы просматривался весь объем старого, крепкого дома. Нина обводила глазами этот объем
родного гнезда. Господи, как же я их всех люблю, даже дурацкого Кирку! Я просто не имею права так
сильно их всех любить... В спальне заплакал разбуженный ребенок. Мэри Вахтанговна бросила
клавиши:
– Ну, вот, пожалуйста, Борис Четвертый гневаются!
* * *
Первый снег пошел в конце октября. Физик Леонид Валентинович Пулково ехал в трамвае вдоль
Чистых прудов, когда в молочно-голубоватом небе начали парить эти почти невесомые кристаллы.
Автоматически отметив, что бабьему лету конец, он приготовился к выходу. Ему было не до
наблюдений за природой: в последние дни слежка за ним стала не просто навязчивой, а какой-то
демонстративной. Вот и сейчас на площадке вагона стоит типчик в шляпе, явный сыщик, который не
только не скрывается, а, наоборот, как бы желает быть увиденным, показывает, будто играет в
фильме, что именно вот как раз этот джентльмен в английском реглане и шапке пирожком из
астраханского каракуля как раз и является объектом его забот. Даже ничему не удивляющиеся
москвичи с недоумением оборачиваются.
Трамвай тормозил у остановки, и сыщик, опять же рисуясь, подчеркиваясь, высовывался из вагона
и показывал кому-то на Пулково – здесь, мол, он, все в порядке! На остановке Пулково ждали уже два
типуса. Они тоже не скрывались, отвечали на жестикуляцию из трамвая и смотрели с кривыми
улыбками на выходящего профессора.
Пулково, проходя мимо, иронически приподнял свой «пирожок». Типусы гыкнули, хмыкнули,
переглянулись и тут же последовали за «недорезанным буржуем», держась на положенном
расстоянии, то есть очень близко.
В последние дни Пулково стал жалеть, что не принял приглашения Бо и не переехал в Серебряный
Бор. У него уже не было уверенности, что кто-то не проникает без него в его холостяцкую квартиру.
Более того, он не мог бы даже поручиться, что кто-то не ходит по ночам, когда он спит. Он
наталкивался на шпиков повсюду – на лестнице, в подворотне, в трамвае, в книжном магазине, возле
института и внутри института, даже на концертах в консерватории, которые он посещал неизменно
по абонементу уже много лет. Что делать? Обратиться в милицию – смешно, писать жалобу в ГПУ –
унизительно.
Он завернул в свой переулок и сразу увидел возле дома, прямо под козырьком матового стекла в
стиле арт декор, большой черный автомобиль. На шоферском месте сидел красноармеец. «По мою
душу», – подумал он, и ему даже стало легче: наконец-то все выяснится. Двое, один в цивильном
пальто, другой в форме ГПУ, вышли из автомобиля.
– Профессор Пулково, Леонид Валентинович? – спросил первый чекист. – Здравствуйте, мы из
ОГПУ. Извольте ознакомиться, ордер на обыск вашей квартиры.
Секунду подержав выправленный по всей форме ордер в недрогнувшей (что это было за странное
самообладание?) руке, Пулково вернул его предъявителю.
– Что же вы ищете? – спросил он с улыбкой.
Второй чекист выпалил с мрачным автоматизмом:
– Вопросы задаем мы! За спиной профессора уже стоял красноармеец с увесистым пистолетом на поясе.
Джентльменским жестом Пулково пригласил всех присутствующих пройти внутрь.
* * *
Обыск подходил к концу. Чекист, копавшийся в письменном столе профессора, закрыл все ящики и
присоединился к своему товарищу, возившемуся у высоких книжных полок. Пулково, как и
полагается, с трубкой в зубах сидел в глубоком кресле. На коленях у него нежился кот.
С точки зрения кота, ничего особенного в уютной холостяцкой квартире, где, к сожалению, запах
табака несколько преобладал над его, котовскими, сокровенностями, не происходило. Просто к папе
зашли два библиофила. Даже то, что в дверях истуканом стоял солдат, не казалось коту чем-то
особенным.
– Ну, вот и все, – сказал первый чекист, тот, что был в хорошей штатской одежде. – Мы ничего не
изымаем, кроме вот этого. – Он показал пальцем на висящую на стене карту Англии с флажками,
отмечающими путешествия профессора.
– Да зачем вам она? – изумился Пулково.
– Вам все объяснят позднее. А теперь, профессор, вам придется поехать с нами.
– Прикажете понимать как арест? – быстро произнес Пулково фразу, которая все у него вертелась,
пока сыщики копались в бумагах и книгах.
Чекист усмехнулся:
– Назовем это «чрезвычайно важной встречей».
Пулково пожал плечами:
– Я могу и не поехать, если это не формальный арест.
– Это исключено, профессор. Вы поедете. – Чекист нагнулся и снял с колен Пулково его
роскошного персидского кота.
Вот этого кот не любил. Никто, кроме папы, не имел права брать его под пузик. Он зашипел и
царапнул руку библиофила. Второй чекист, тот, что имел одну шпалу в петлице, снял со стены карту
Англии и стал скатывать ее в рулон. Только тогда, при виде этого вроде бы вполне простого действия,
Пулково как-то неадекватно, почти конвульсивно содрогнулся.
– У вас есть йод? – спросил первый чекист, зажимая оцарапанную руку.
В ранних сумерках машина с Пулково выехала на кишащую извозчиками и грузовиками
Лубянскую площадь. Печально знаменитое массивное здание в стиле конца века приближалось сквозь
усилившийся снегопад. Нынче, в разгар нэпа, здание это, в котором когда-то помещалась мирная
страховая компания, уже не наводило такого ужаса, как прежде, в дни «красного террора» и «военного
коммунизма», однако и теперь здание это в обиходе предпочитали не упоминать, а если и
упоминали, то как-то косо, с двусмысленной улыбкой, с мгновенной неуклюжестью в жесте и
походке, что, бесспорно, свидетельствовало об укоренившемся страхе. В пивных под сильным
градусом московские мужики иной раз толковали о «подвалах Лубянки», о том, что там и сейчас не
затихает мокрая работа. Ходили по городу слухи о трех жутких лубянских палачах, которых
именовали в духе гоголевского Вия: Рыба, Мага и Гель.
В интеллигентских кругах разное говорили о вновь выплывшем на чекистскую верхушку
нынешнем председателе ОГПУ Вячеславе Рудольфовиче Менжинском. Известно было, что он из семьи
петербургского сановника шляхетского происхождения, то есть как и предыдущий – отколовшийся в
революцию католик. В докатастрофные времена отнюдь не всегда он был твердокаменным ленинцем,
иной раз публиковал даже оскорбительные памфлеты по адресу вождя всех трудящихся, однако
Ленин именно его за исключительные интеллектуальные способности выдвинул на пост наркома
финансов, а потом за какие-то еще исключительные способности – в президиум Чека, где он и сидел
веселенькие годы, с девятнадцатого. О личных пристрастиях этого человека молва несла совсем уже

[djjaz63]

противоречивые слухи – то выходил он диким развратником, грозой женщин или мужеложцем,
алкоголиком и наркоманом, а то представал полным аскетом, едва ли не скопцом, как и предыдущий,
Феликс Эдмундович.
Машина проехала мимо огромных глухих ворот, ведущих во внутренний двор Лубянки, и
остановилась возле парадного входа, что чуть-чуть ободрило Леонида Валентиновича Пулково. По
знаку сопровождающего он вылез наружу, посмотрел на фасад и произнес с нервным смешком:
– Ага, вот она, «Россия»!
Чекист сзади сухо пресек неуместный юмор:
– Это Государственное Политическое Управление.
– Только воробьи этого не знают, – продолжал легковесничать Пулково. – Однако мы, старые
москвичи, все еще помним ваших предшественников, страховое общество «Россия».
– Следуйте за мной, гражданин Пулково! – сказал чекист.
Леонид Валентинович похолодел и тут же залился горячей испариной. Он вдруг вспомнил, что
они ни разу не обратились к нему со своим уважительным «товарищем», называли его только
«профессором», а вот теперь этот отчужденный и холодный адрес превратился в зловещего
«гражданина»; так они называют арестованных, заключенных, врагов. Цепляясь все-таки за
спасительный юморок висельника, он пробормотал:
– Ага, понятно... формулировка, кажется, подходит к завершению...
* * *
«Наверное, отправят в Соловки, – думал он, проходя в сопровождении двух агентов по помещениям
„Лубы“. – Там, говорят, можно уцелеть, много интеллигентных людей... Да ведь не убьют же, в самом
деле, не отправят же в подвал к этим рыбам, магам и гелям».
Между тем ничего зловещего на первый взгляд в окружающей обстановке не было. Его провели
сначала через огромный вестибюль с портретом Ленина и с пересмеивающейся между собой охраной,
которая не обратила на профессора ни малейшего внимания. Потом они поднялись один марш по
роскошной лестнице, призванной производить солидное впечатление на клиентов «России», и вошли
в лифт.
Вместо ожидаемого подъема лифт пошел вниз. Душа Леонида Валентиновича падала камнем в
пучины. Значит, все-таки в подвалы? Лифт остановился. Вместо мрачных сводов и орудий пытки
Пулково увидел ярко освещенный безликий коридор с множеством дверей. Из-за некоторых дверей
успокоительно трещали пишущие машинки. Вдруг откуда-то донесся дикий и долгий вопль. Это все-
таки был человек под пыткой. Профессора ввели в другой лифт и на этот раз повезли вверх. Наконец,
бледный и ошеломленный, он был подведен к большим, с резьбой, дверям мореного дуба.
В кабинете главы страховой компании теперь вполне логически размещался председатель ОГПУ
В.Р.Менжинский. Пулково увидел мебель красного дерева, большой персидский ковер, письменный
стол, крытый зеленым сукном, портреты Ленина и Дзержинского.
За столом сидел причесанный на пробор интеллигентный человек. Он встал как бы в приятном
удивлении, потом направился с протянутой рукой к вошедшему, вернее, введенному Пулково.
Любезнейшим тоном зарокотал:
– Очень рад познакомиться, товарищ Пулково! Спасибо, что приехали. Я – Менжинский.
Пулково пожал руку и, не скрывая облегчения, вынул платок и сильно приложил ко лбу и щекам.
– Мне тоже очень приятно, товарищ Менжинский, – попытался вспомнить тот изначально
спасительный юморок, усмехнулся, но получилось довольно жалко. – Признаться, это был довольно
долгий путь между его «гражданином», – он показал глазами на агента, – и вашим «товарищем».
Менжинский добродушно рассмеялся:
– Наши товарищи иногда немного пережимают. – Взял профессора под руку, повел в глубину,
доверительно поделился: – Люди с героическим прошлым, но нервы не всегда в порядке.
Он провел Пулково в угол кабинета, где стояли кресла и маленький столик. После этого
повернулся к агентам.
– Товарищи, почему же вы просто не объяснили товарищу Пулково, что я хочу с ним поговорить? К
чему эта таинственность? Ну, хорошо, вы свободны.
«Об обыске затевать речь, видимо, бессмысленно», – мелькнуло у Пулково.
Менжинский вернулся к нему.
– Присаживайтесь, Леонид Валентинович. Не хотите ли коньяку?
– Спасибо. Не откажусь.
Менжинский разлил коньяк, показал профессору этикетку.
– Бывший «Шустовский», ныне «Армянский. Пять звездочек». По-моему, бьет «Мартель». Ваше
здоровье!
Сделав большой глоток, он придвинул кресло и улыбчиво смотрел несколько секунд, как розовеет
и возвращается к жизни лицо его гостя. Затем приступил к делу.
– Много слышал, Леонид Валентинович, о вашем прошлогоднем путешествии в Англию. В
правительстве считают, что эта поездка принесет пользу советской науке... В принципе как раз об
этом, о некоторых перспективах современной науки, я и собираюсь с вами поговорить, однако прежде
чем начать, я хотел бы уточнить нашу информацию о ваших встречах там с некоторыми людьми...
Все опять вдруг рухнуло внутри неподвижно сидящего, стремительно каменеющего Пулково.
Неужели и об этом они пронюхали? Да что же в конце концов в этом? Ведь личное же, сугубо
частное... Неужели и это теперь криминал?
– Прежде всего с господином Красиным, – продолжал Менжинский, не спуская с профессора
холодных, пытливых, прямо скажем, не особенно джентльменских глаз.
Вздох облегчения, вырвавшийся у Пулково, не прошел незамеченным. Кажется, малейшее
подергивание лицевых мышц фиксировалось этим нехорошим взглядом.
– Простите, Вячеслав Рудольфович, вы имеете в виду нашего посла товарища Красина? Того, что
скончался несколько месяцев назад?
– Он вовремя скончался, этот господин Красин. Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Нет, простите, решительно ничего не понимаю, да ведь и Красин уже был послом во Франции во
время моего пребывания. Вот на обратном пути, в Париже, я был действительно представлен...
– Это нам известно, – быстро сказал Менжинский. – А вот в Англии?.. Во время вашего пребывания
Красин дважды приезжал в Англию. Он вас не знакомил с какими-нибудь представителями
британского правительства?
– Как же он мог меня с кем-то знакомить, если я его там не видел? – пробормотал Пулково.
Менжинский деланно засмеялся:
– Хорошо отвечаете, товарищ Пулково.
Пулково вдруг ни к селу ни к городу подумал, что, если бы не революция, Менжинский никоим
образом не стал бы главой тайной полиции. Был бы каким-нибудь левым журналистом или биржевым
маклером. Может быть, революция любого может сделать чекистом?
– Ваше счастье, Леонид Валентинович, – легко, дружелюбно продолжал беседу Менжинский, –
ваше счастье, что вы не встречались с Красиным в Англии, мой дорогой... ни в гостинице по дороге из
Лондона в Кембридж, ни в клубе «Атенеум»... хорошо, что не встречались нигде, кроме Парижа... где
это было, сейчас не помню, кажется, на приеме в полпредстве?.. Я вам немного приоткрою шторку,
если угодно. Видите ли, Красин уже канонизирован, правда о его британских связях никогда не
выйдет на поверхность, а вот тем людям, кто имел несчастье с ним связаться в этом контексте,
наверняка не поздоровится.
Я вас ценю как ученого, Леонид Валентинович. Немного, знаете ли, по-любительски, интересуюсь
современной физикой. За этой наукой будущее. Очень бы не хотелось, чтобы выдающиеся умы
ввязывались в темные политические дела. Такие люди, как Красин и его друзья из британских служб,
вам не компания, профессор.
Вы уж лучше держитесь своей компании, дорогой. Ну, вот дружите с Эрнестом Резерфордом и
дружите на здоровье... Кстати, расскажите мне о нем!
Говоря все это, шеф могущественной конторы дважды подливал коньяку и себе, и гостю и не один
раз отхлебывал. Пулково даже показалось, что всепроницающие глаза покрылись некоторой
пленочкой. Он стал рассказывать Менжинскому о работах Резерфорда. О чем еще можно рассказывать
в связи с гениальным ученым, если не о его работах?
После первого воспроизведения искусственной ядерной реакции Резерфорд уже не выходит из
этой области. Он предсказал существование нейтрино и надеется поймать эту частицу в
лабораторных экспериментах. Да, мы хорошие друзья, Эрнест с симпатией относится к моим
изысканиям в области низких температур, к идее высокочастотных разрядов в плотных газах...
Менжинский внимательно слушал, кивал, потом вдруг хлопнул ладонью Пулково по колену и
пьяно захохотал:
– Ну, а как вам нравится Мейерхольд, Леонид? Он нас всех одурачил со своим Гоголем! Знаете,
вот отправляюсь, конечно инкогнито, на «Ревизора», ну, естественно, отдохнуть, похохотать... а
вместо отдыха со сцены прет чертовщиной какой-то, жуть, серой пахнет... Эге, это не для рабочих и
крестьян, как полагаете?
Не дожидаясь ответа, Менжинский встал и пошел к своему столу. По дороге он передумал и
переменил направление в сторону маленькой двери в дальнем углу. Тут его основательно качнуло.
Достигнув двери, он обернулся к физику.
– Живем, ей-ей, на грани какой-то мистики, – проговорил он. – Недавно я читал, что ваш
Резерфорд предполагает планетарное строение атома. Значит ли это, что наша Солнечная система
может оказаться просто атомом, а Земля – одним из электрончиков?
– Это не исключено, – сказал Пулково.
– Ха-ха! – вскричал Менжинский. – Впечатляюще!
Хохоча, он ушел в смежную комнату.
Несколько минут Пулково сидел в одиночестве, пытаясь собрать убегающие, будто нейтрино,
мысли, пытаясь понять, что все это значит и откуда в Чека вдруг объявился интерес к ядерной
физике.
Менжинский вернулся совершенно трезвый – да и неизвестно, был ли он пьян хоть на минуту, не
актерствовал ли, – и сел рядом с Пулково. Несколько секунд он молча смотрел на него, а потом
строго спросил:
– Леонид Валентинович, правда ли, что атомические исследования могут привести к созданию
всесокрушающего оружия?
* * *
К ночи снег быстро стаял под внезапно приплывшей в район Москвы оттепелью. Дул сильный южный
ветер, зонты вырывались из рук. Бо и Лё медленно шли, поддерживая друг друга, по пустынной
дачной улице в Серебряном Бору.
– Что же ты ответил ему на вопрос об атомическом оружии? – спросил Градов.
– Я сказал, что на это уйдет не меньше столетия, – пожал плечами Пулково.
Градов усмехнулся:
– Большевики – странные люди. Иногда мне кажется, что при всем материализме их поступками
движет какой-то мистицизм. Чего стоит, например, бальзамирование Ленина и выставление останков
на поклонение. Что касается времени, то они его, сдается мне, запросто делят на четыре. Вот,
возможно, что тебя спасло, Лё, атомическое оружие. Они хотят его иметь через четверть столетия...
Большая фигура в милицейской форме вдруг вылезла из-за забора, нетрезво качнулась и
произнесла, подняв ладонь к козырьку:
– Так точно, товарищ профессор! Даешь оружие через четверть столетия!
– Слабопетуховский! – вскричал профессор Градов. – Что вы тут делали? Опять подслушивали? И
почему это на вас милицейская форма?
Весьма довольный произведенным эффектом, Слабопетуховский весело доложил:
– Выписался из героической РККА и записался в героическую милицию, товарищ профессор.
Агафья Власьевна не даст соврать, третий день у вас участковым уполномоченным на страже
благополучия. Позвольте задать личный вопрос. Лишний троячок случайно у вас не завалялся в
карманчике пальто?
* * *
В конце месяца Никита, Вероника и Борис IV возвращались в Минск. Собственно говоря,
возвращались-то только родители, в то время как надменный младенец, урожденный москвич,
совершал свое первое путешествие.
Среди толкотни и суеты Белорусского вокзала на перроне возле спального, так называемого
международного, вагона собиралось семейство Градовых. Мэри приехала из дома вместе с любимым
внуком, чуть позднее прибыл Борис Никитич, потом сосредоточенно пришагал Кирилл.
Никита держал на руках Бориса I V. Увесистый крошка чуть посапывал ему в щеку, переполняя все
существо комдива неслыханной нежностью. Агаша, бывший младший командир, а ныне участковый
уполномоченный Слабопетуховский, а также неизвестный красноармеец, присланный из наркомата,
завершали погрузку багажа.
– Почему так много комсостава на перроне? – спросил Кирилл старшего брата. На юном его лице
было отчетливо написано, что он-то имеет право задать такой вопрос и рассчитывает получить ответ.
Никита это заявление немедленно прочел и ответил как свой своему:
– Большие маневры на польской границе.
– Вах, – сказала тут Мэри. – Дайте мне подержать самого лучшего ребенка в мире.
Борис IV тут же перекочевал к ней, стал сопеть теперь уже ей в щеку.
– А где же Вероника? – спросил Борис Никитич.
– Пошла купить журналов на дорогу, – сказал Никита и поднялся на ступеньку, чтобы сверху
высмотреть в толпе жену. – Вон она! Как всегда, в своем репертуаре – забыла обо всем на свете!
Вероника с ворохом журналов медленно двигалась в толпе отъезжающих и провожающих,
штатских, военных, крестьян, совслужащих. Погруженная в журналы, она ничего не замечала вокруг,
даже подозрительно крутящихся поблизости пацанов-беспризорников.
Вдруг кто-то из толпы тихо обратился к ней:
– Вероника Александровна!
Она подняла глаза и узнала Вадима Вуйновича. Смуглый, широкий в плечах, тонкий в талии,
больше похожий на кавказца, чем полугрузин Никита, он смотрел на нее, не скрывая восхищения,
вернее, не в силах скрыть его. Казалось, в следующую секунду он просто бросится к ней в любовном
головокружении. Вероника засмеялась:
– Вадим! Вы меня напугали! Шепчет, как шпион: «Вероника Александровна!»
Она давно уже понимала, какого рода чувства испытывает к ней этот человек, и всегда
инстинктивно старалась снизить тон, обернуть драматические страсти-мордасти в легкую веселую
двусмысленность.
– Простите, я не хотел обращаться к вам, но... но... – бормотал Вадим.
– Тоже едете в Минск? – спросила она. – Заходите в наше купе, мы в «международном».
Познакомитесь с его высочеством Борисом Четвертым.
Никита с подножки вагона видел идущих рядом Вадима и Веронику. Он знал, что бывшему другу
нечего тут делать, как только выслеживать его жену. Мрак опустился на него, а тут еще он вдруг
увидел бодро шагающий по перрону небольшой отряд, вроде бы полувзвод моряков в их черной
форме с блестящими пуговицами, с трепещущими лентами бескозырок; один, в первом ряду, – с
боцманской дудкой на широкой груди. Никите вдруг показалось, что в следующий момент отряд
возьмет его на прицел, то есть мгновенно и без церемоний отомстит за Кронштадт.
– Нет, я не приду к вам в купе, – тихо сказал Вадим Веронике. – Я просто хотел вам счастья
пожелать.
Вероника еще веселее засмеялась и взяла его под руку.
– Такой странный! Счастья пожелать! – Она махнула мужу всей пачкой только что купленных
журналов. – Никита, смотри, кого я заарканила!
Вадим освободил свою руку, отступил и исчез в толпе.
Отряд моряков остановился и сделал левый поворот возле «международного» вагона, в котором
отбывал не только комдив Градов, но и главком Западного военного округа Тухачевский. Оказалось,
что это просто-напросто музыканты. Почти мгновенно они заиграли «По долинам и по взгорьям».
В последний момент перед отходом поезда по перрону, словно скоростная моторка, пронеслась
Нина. Она еще успела прыгнуть на шею брата, лобызнуть золовку, подкинуть высокомерного
младенца-племянника.
Поезд медленно тронулся. Никита и Вероника стояли в дверях вагона, обнявшись. Смеялись и
посылали воздушные поцелуи. Все шло как по маслу под бравурную интерпретацию красноармейско-
белогвардейской песни минувшей войны. Провожающие, как им и полагается, махали руками,
платками и шляпами. Мэри Вахтанговна, не в силах видеть удаление любимого детища, уткнулась
мужу в мягкий шарф. Участковый уполномоченный Слабопетуховский то и дело доставал из-за
голенища четвертинку водки. В его сознании, очевидно, произошел некоторый сдвиг времен.
– Шла дивизия вперед! – кричал он вслед поезду. – Даешь Варшаву!
– Прекратите, Слабопетуховский! – строго сказал ему Кирилл Градов. – Вы что, не понимаете, что
вы несете?
Участковый протянул партийцу свою драгоценную четвертинку и очень удивился, когда его
щедрая рука была решительно отодвинута.

[djjaz63]

Глава седьмая
На носу очки сияют!
В ноябре 1927 года Тоунсенд Рестон вновь покинул свою штаб-квартиру в Париже для того, чтобы
совершить путешествие на «Красный Восток». Повод на этот раз в отличие от первого, два года назад,
приезда был более отчетливым – освещение грандиозных празднеств, затеваемых в Москве в связи с
десятилетием Октябрьской революции.
Десятилетие немыслимой власти, перед которой даже шабаши чернорубашечников и речи
Муссолини кажутся лишь пьеской комедиа дель арте! Власть стоит незыблемо и, по всей вероятности,
вовсе не думает меняться, то есть утрачивать свою немыслимость, идти в том направлении, которое
предсказал тогдашний собеседник Рестона, мистер Юстрелоу, теоретик движения «Смена вех».
В отличие от того профессора-эмигранта Рестон не испытывал никакого священного трепета перед
«исторической миссией России», если он вообще когда-нибудь предполагал, что эта миссия
действительно существует и с ней цивилизованный мир должен считаться. Он просто видел полную
абсурдность и самую наглую беспардонность установившейся в разрушенной империи власти и ни на
минуту не сомневался, что они раздавят этот свой нэп в ту же минуту, как только решат, что он им
больше не нужен.
Первая серия «русских» статей Рестона, которую он как раз и построил в форме дискуссии с неким
русским, «осоветивающимся» историком, имела успех. После этого Рестон уже не сводил взгляда с
Востока. Он знал о проходящей внутрипартийной борьбе и ни на цент не верил ни тем, ни другим.
Конечно, Устрялов ухватился бы за тот факт, что генеральная линия одолевает оппозицию с ее
ультрареволюционными лозунгами. Вот, сказал бы он, вам и доказательство укрепления идеи
нормальной государственности. Сталин – прагматик, ему нужна крепкая держава, а не мировой
пожар, ему нужен нэп, нужны крепкие финансы, надежное снабжение, довольный сытый народ.
«Bullshit», – бормотал Рестон в ответ на эту воображаемую тезу, коммунизм в этой стране зловеще
укрепляется с каждым годом, и укрепляет его генеральная линия, а не болтуны из оппозиции.
Оппозиция, при всем ее революционном демонизме, – это все еще отрыжка либерализма. Истинный
коммунизм начнется со Сталина.
Утром 7 ноября он вышел из «Националя» и пешком направился на Красную площадь, куда ему
стараниями ВОКСа был выписан пропуск. Сопровождала его воксовская переводчица Галина,
блондинистая молодая особа с повадками плохо тренированного скакуна. Она все время как-то
дергалась в разные стороны и озиралась одновременно во всех направлениях.
«Может быть, все-таки переспать с ней? – думал Рестон. – Удовольствие явно будет не высшего
сорта, но зато смогу похвастаться перед Хэмом в „Клозери де Лила“, что спал с чекисткой».
Он положил ей руку чуть-чуть ниже талии. Круп Галины немедленно ушел из-под руки, как
льдина из-под сапога в ледоход. Крупные боты сбились на нервный галоп.
– Переведите мне, пожалуйста, все эти лозунги, – попросил Рестон.
Манежная площадь на всем протяжении была заполнена отрядами участников парада; они или
стояли «вольно», или маршировали на месте, или начинали двигаться по направлению к Кремлю.
Серый денек был крепко подогрет повсеместным полыханием одноцветных, то есть кумачовых,
знамен. Со стен Исторического музея, Гранд-отеля и здания бывшей Думы смотрели портреты
Ленина, Сталина, Бухаpина и других членов Политбюро. «В принципе на этих портретах одно и то же
лицо», – подумал Рестон. Меняются от вождя к вождю только очертания растительности.
Галина торжественным тоном переводила призывы с огромного полотнища на фасаде
Исторического музея:
– «Взвейтесь, красные знамена! Пролетарии мира! Труженики всей земли! Готовьтесь, организуйте
победу мировой революции!»
«Вот оно как, – хмыкнул Рестон, – где же ваши принципиальные различия, господин Устрялов?»
Проходившие мимо части Красной Армии демонстрировали новинку – яйцеподобные стальные
шлемы. Промаршировал санитарный отряд женщин в голубых косынках. Марширует на месте полк
Осоавиахима. Рядом машет сжатыми кулаками полк «Красных фронтовиков Германии», часть из них,
несмотря на московский промозглый холод, в коротких баварских штанишках. Здоровенные
молочные ляжки. «Фронтовики» вызывают умиление у московской публики. Подвыпивший субъект в
пролетарской фураженции плачущим голосом обращается к немцам: «Пулеметиков бы вам, браточки,
пулеметиков бы! Показали бы вы тогда Гинденбургу!»
«Зиг хайль!» – ревут хорошо отъевшиеся в Москве немцы.
Через репродукторы по всей площади начинает разноситься произносимая с трибуны Мавзолея
речь Николая Бухарина. Парад начался. Рестон и переводчица ускоряют шаги.
– Пролетарии! – театральным голосом взывал Бухарин. – Трудящиеся крестьяне! Бойцы Красной
Армии и Флота! Пять лет с винтовкой в руке мы сражались против несметных сил врага! Мы разбили
их вдребезги! Мы переломили хребет помещику! Мы ниспровергли банды капиталистов! Пять лет мы
сражались против разрухи и нищеты, частного капитала и паразитов! Мы подняли страну из бездны,
мы быстро идем вперед! Мы тесним капитал, мы окружаем кулака! Кто мы? Массы! Миллионы!
Рабочие, крестьяне-труженики! Да здравствует Великая Октябрьская революция!
«И после таких речей тут люди еще на что-то надеются», – подумал Рестон.
«Почему бы ему не подарить мне эту авторучку? – подумала переводчица, глядя, как гость – „гость
непростой, даже опасный“, предупредили ее, – не замедляя хода, ставит стенографические закорючки
в блокноте своим „монбланом“ с золотым пером. – Ах, я была бы без ума от этой авторучки!»
– Скажите, Галина, это правда, что оппозиция сегодня собирается выступить? – спросил Рестон. –
Говорят, что будет своего рода параллельная демонстрация, вы не слышали?
Она пошла крупной дрожью. Вот уж правильно предупреждали! Опасный!
– Да как же вы можете это говорить в такой день, господин Рестон?! Всенародный праздник,
господин Рестон! Разве вы не симпатизируете нашей стране?
– Нет, не симпатизирую, – буркнул он.
* * *
В десять утра на Кремлевской стене вспыхнула огненная цифра «Х». Из ворот Спасской башни на
белом коне выехал наркомвоенмор Ворошилов. Всадник он был явно неплохой, в седле сидел
вольготно, видно было, что наслаждался сегодняшней миссией: тысячи глаз устремлены на него,
«первого красного офицера»! После завершения церемонии принятия рапортов мимо Мавзолея пошла
кавалерия: всадники в остроконечных «буденновских» шлемах держали пики с разноцветными
флажками.
«Странная униформа, – строчил Рестон в свой блокнот. – Армия Хаоса. Гог и Магог».
* * *
Будто для того чтобы усилить это впечатление «опасного гостя», через площадь на всем скаку прошел
национальный полк Кавказа. Летели черные бурки и голубые башлыки.
На трибунах для иностранных гостей, где преобладали разноплеменные коммунистические
делегации, воцарился полный восторг. Оглядываясь, Рестон видел горящие глаза и поднятые в
пролетарском приветствии кулаки.
Кто-то, кажется группа испанцев, запел «Интернационал». Тут же на разных языках загремела вся
трибуна. Кто-то, принимая за своего, положил Рестону руку на плечо. «Мерзавцы», – думал
журналист, улыбаясь, показывая все тpидцать два американских зуба.
* * *
За трибуной Мавзолея в комнате отдыха был сервирован большой стол с вином, закусками и
огромным самоваром. Здесь наблюдалась постоянная циркуляция вождей, среди которых мельтешили
Молотов, Калинин, Томский, Енукидзе, Клара Цеткин, Галахер, Вайян-Кутюрье... В открытые двери
доносились музыка и гром парада.
Сталин и Бухарин пили чай в уголке. Стаканчик слегка дребезжал о подстаканник в
непролетарской лапке Николая Ивановича. Иосиф Виссарионович олицетворял стабильность, кусок за
куском ел бутерброд с икрой. Как все грузины, он умел есть. Бухарин, истый наследник бездарной
позитивистской интеллигенции, хлебал неаппетитно, шептал:
– Иосиф, есть точные сведения, что оппозиция выступит по крайней мере в Москве и Ленинграде.
Сталин улыбался, то есть слегка распускал рот под усами:
– Не волнуйся, Николай. Рабочий класс не допустит бесчинства кучки негодяев.
– Менжинский в курсе дела? – нервно интересовался Бухарин.
Сталин хмыкнул:
– Не волнуйся, дорогой.
Характер шума за дверьми между тем изменился. Мерное уханье маршировки увядало. Вразнобой
играло несколько оркестров. Многотысячное шарканье подошв. Хаотическая многоголосица. Выкрики
любви к правительству. Начиналась демонстрация трудящихся столицы.
Рестон допытывался у переводчицы, что это за дикие карикатурные фигуры плывут над
колоннами. Та сначала вздыхала, закатывала глаза: ну это так, ну, в общем, политическая сатира, но
потом, закусив губу, с некоторой даже злостью – вот, мол, вам за гадкое любопытство – выложила:
– Вожди британского империализма Макдональд и Чемберлен!
Ага, понятно, Рестон теперь и сам уже начинал разбираться. Вот плывет огромная фанерная
фигура мирового рабочего с кувалдой. Перед ним оскаленные зловещие рожи империалистов в
цилиндрах и с сигарами. Ражие парни, хохоча, тянут веревку. Рабочий вздымает кувалду и
обрушивает ее на цилиндры. После справедливого наказания кувалда снова вздымается, а цилиндры
выпрямляются. «Смешно, что он не может нанести окончательно сокрушающего удара, иначе
провалится все шоу», – зловредничал в записной книжке Рестон.
Вдруг пошла какая-то необозримая колонна китайцев. Над ней на ходулях вышагивали
империалистические чучела. Сатирический мотив затем схлынул. Колонны московских предприятий
плакатами и передвижными радостными диаграммами рапортовали о своих достижениях. Тут и там
проплывали портреты Сталина, Калинина, Рыкова. Представители колонн кричали в большие из
оцинкованной жести рупоры:
– Да здравствует Сталин!
– Да здравствует всесоюзный староста!
– Да здравствует наше родное Советское правительство!
Рабочие завода имени Ильича развернули широкий транспарант: «За ленинизм, против
троцкизма!»
* * *
Главная улица Москвы Тверская с ее гостиницами, ресторанами и магазинами была запружена
медленно продвигающимися в сторону Красной площади колоннами демонстрантов. Погода в целом
благоприятствовала излиянию чувств, как, впрочем, и возлиянию ободряющих напитков. Бодрили и
оркестры, шлось хорошо.
Над демонстрантами, на балконе гостиницы «Париж», стояли шесть фигур руководящего состава.
Они приветствовали колонны, выкрикивали в рупоры лозунги революционного характера, бросали
праздничные листовки. Проходящие под балконом «михельсоновцы» отвечали громким «ура» и
аплодисментами.
– Кому вы аплодируете, товарищи?! – надрывался Кирилл Градов. – Ведь это же оппозиция!
Троцкисты! Раскольники!
Он стоял на платформе грузовика с откинутыми бортами. Вместе с ним орали во все стороны
несколько других агитаторов Краснопресненского райкома ВКП(б).
«Михельсоновцы» сначала и их просто награждали аплодисментами, потом стали соображать –
что-то не по-праздничному базлают товарищи. Потом стали внимательнее приглядываться к
«Парижу», пошел в ход классовый прищур – и впрямь что-то не то: в окнах гостиницы портреты
Троцкого и Зиновьева, с балкона, если разобраться, доносится несуразное «Долой сталинский
бюрократизм!»... а вон листовочка парит, пымай ее, Петро, да прочти! Прочесть мало, тут карикатура
на нашу партию, товарищи. Вот гляньте: «ВКП(б) за решеткой».
«Во влипли, братцы!» – захохотал кто-то. Другой кто-то яростно заорал, потрясая кулаком:
«Надули, сукины дети, испортили праздник!» Из переулка вырвалась группа молодых, краснощеких,
пошла пулять яблоками по балкону: «Бей гадов!»
У входа в гостиницу стояла довольно плотная, не менее двух сотен, толпа оппозиционеров,
преобладали люди студенческого и интеллигентного вида, было, однако, немало и рабочих.
Покачивалось несколько раскольнических лозунгов: «Да здравствует оппозиция!», «Да здравствуют
вожди мирового пролетариата товарищи Троцкий и Зиновьев!» Все новые и новые группы молодчиков
выскакивали из переулков, разрезали колонны, теснили митингующих, выхватывали то одного, то
другого, сильно давали по шее или под дых, швыряли на мостовую. В ораторов на балконе все гуще
летели паршивые яблоки, галоши. Оппозиционеры, видя, что каша заваривается вкрутую, пытались
соединить руки, выкрикивали хором: «Долой Сталина! Долой сталинизм!» – защищались неумело и
ничтожно, будто толстовцы собрались, а не такие же яростные коммунисты.
Подъезжали один за другим милицейские фургоны. Организованных патриотов становилось все
больше, к ним присоединялись и демонстранты из проходящих колонн, и вскоре теснение оппозиции
превратилось в повальное избиение. Оппозиционеры, бросая плакаты, пытались выбраться из толпы,
скрыться в подъездах. Их тут же перехватывала милиция и без церемоний распихивала по фургонам.
Кирилл с райкомовского грузовика не без содрогания смотрел на разворачивающуюся картину.
Литературные ассоциации, которыми, естественно, был богат градовский дом, услужливо
подталкивали сопоставить происходящее с чем-то из «позорного прошлого», некий повтор, deja vu:
[1] налет охотнорядцев на митинг социал-демократов.
Рядом потирал руки радостно возбужденный товарищ Самоха. Борясь с отвращением, Кирилл взял
чекиста за пуговицу.
– Что происходит, Самоха? Вы спустили с цепи Марьину Рощу!
Большой и складный мужик Самоха даже не повернул к юнцу головы.
– Ничего, ничего, – приговаривал он. – Это им пойдет впрок! Не будь интеллигентским хлюпиком,
Градов! История шутить не любит!
«Может быть, он и прав, – подумал Кирилл. – Скорее всего, он прав, пора уж раз и навсегда, как
Ленин учил, выбросить белые перчатки. А чем я лучше этого Самохи? Не я ли весело смотрел, как на
Преображенском висели двое таких же вот, в шпанских кепариках?»
Вдруг он увидел неподалеку, как двое, как раз двое и как раз «таких же вот», в кепариках с
обрезанными под корешок козырьками, тащат женщину с портретом Троцкого в руках. Один сорвал с
нее платок, другой ухватил за волосы. Не помня себя, Кирилл спрыгнул с грузовика и бросился на
выручку.
Троцкий с переломанной палкой резко вылетел из рук женщины, в последний раз на сотую долю
мига косым планом зафиксировался над бурлящей толпой – эх, а ведь совсем еще недавно жарили
под тальяночку: «Посмотри-кось ты на стенку, етта Троцкого портрет, на носу очки сияють,
буржуазию пугают»! – и свалился в грязь под ноги. Рифленая подошва немедленно прогулялась по
легендарному лицу. Бросив женщину, молодчики принялись за Кирилла. Схватили за грудки,
придавили к стене. Морды их сияли счастьем: эх, жизнь – прогулка!
Кирилл сопротивлялся, чем еще больше их веселил. Теперь один давил ему на шею, пригибая
голову к земле, а второй заворачивал руку за спину.
– Пустите! – отчаянно завопил Кирилл. – Я не... я не троцкист! Я за... генеральную линию партии!
Ребята заржали:
– Ты за генеральную, а мы за солдатскую!
Неторопливо подошедший к возящейся троице «рыцарь революции» Самоха в своих кожаных
доспехах – явно не спешил, чтобы и хлюпику Градову кое-что пошло впрок, – показал уркаганам
красную книжечку ОГПУ и освободил марксиста.
* * *
Между тем в другом районе столицы, на углу Моховой и Воздвиженки, откуда уже была видна
пузатая Кутафья башня Кремля, события развивались несколько иным образом. Здесь оппозиции
удалось лучше организоваться. Митинг был гораздо многолюднее и спокойнее. Никто не посягал на
раскольнические плакаты и лозунги. Фасад Четвертого Дома Советов был украшен большим
портретом Троцкого. Неподалеку от портрета в открытом окне время от времени появлялся оригинал,
взмахивал пачкой тезисов, пламенно, в лучшем стиле Южного фронта тысяча девятьсот двадцатого
года, бросал в толпу:
– Вопрос стоит просто, товарищи: или Революция, или Термидор!
В ответ неслись оглушительные аплодисменты и приветствия. Троцкий фиксировал историческую
позу, отворачиваясь от окна, глотал аспирин. Голова трещала. «Надо было действовать три года
назад, – в который раз корил он себя. – К пулеметчикам надо было обращаться, а не к студентам».
По периферии митинга по направлению к Красной площади медленно проходили колонны
основной демонстрации. Демонстранты глазели на митинг, никак не выражая своего отношения к
лозунгам. При появлении Троцкого в окне все, конечно, ахали. Вождь морщился. Ахают от
любопытства, а не из солидарности. Не меньше, наверное, ахали бы, а может быть, и больше, если бы
появлялся Шаляпин.
В одной из колонн продвигалась большая группа молодежи. Внимательно присмотревшись к этой
группе, можно было бы предположить, что она скорее принадлежит к оппозиции, чем к демонстрации
послушного большинства. Между тем она двигалась смирно и даже как бы апатично, стараясь не
обращать внимания на зажигательные кличи из Четвертого Дома Советов. Семен Стройло нес плакат
«Слава Октябрю!», Нина Градова – портрет «всесоюзного старосты», похотливого козлобородого
Калинина, руководитель же подпольного кружка Альбов не постеснялся вооружиться физиономией
самого ненавистного Кобы. Им надо было во что бы то ни стало благополучно достичь Красной
площади.
Движение колонн опять застопорилось, и группа Альбова, не менее сотни юных троцкистов,
остановилась как раз напротив Четвертого Дома Советов. Волей-неволей ребята теперь смотрели
издали на своих, на портрет любимого вождя и открытое окно, в котором только что промелькнул
оригинал. Альбов с тревогой озирал дрожащих от возбуждения соратников: только бы не сорвались!
Нина Градова, оглянувшись по сторонам, прошептала на ухо Семену:
– Ручаюсь, здесь полно агентов Сталина! Посмотри, Семка, вон шныряют шакалы!
– Факт. Где же им еще быть? – натужно пробасил Семен и левой рукой обнял ее за плечи, как бы
передавая свое классовое, уверенное в своей правоте спокойствие. Ему еле удавалось сохранять
широту и размеренность движений, то есть свой главный маскарад. Все у него внутри трепетало и
звало как раз к полной противоположности – юлить, оглядываться, прятать взгляд. Скоро все
выяснится. Почти наверняка она поймет наконец, кто он такой, вот тогда и увидим: любишь или не
любишь, профессорская дочка? Вот тогда и проверится искренность твоих чувств, что тебе дороже:
троцкизм твой говенный или любимый мужик. В новую жизнь ведь тебя могу провести гордой
поступью!
Из-за плакатов, как из-за мейерхольдовских декораций, вынырнуло красивое лицо Олечки
Лазейкиной, послышался ее горячий шепот:
– Ребята, он! Смотрите, Лев Давидович!
В окне и в самом деле вновь возник Троцкий. Застыл на мгновение с поднятой рукой, потом начал
швырять вниз призывы:
– Мы за немедленную индустриализацию! Мы за партийную демократию! Товарищи, пламя
революции вот-вот охватит Европу и Индию! Китай уже рычит! Бюрократия – это оковы на ногах
мировой революции!
Митинг под окнами опять взорвался криками и аплодисментами, вверх полетели шапки.
Трудящиеся из колонн по-прежнему глазели на все происходящее, как на спектакль. Началось
медленное движение к Кремлю. Альбов шептал своим:
– Спокойно, ребята! Мы проходим тихо. Наша цель – Красная площадь.
Вдруг все замерли на Воздвиженке. С крыши Четвертого Дома Советов спускался крюк. Из
слухового окна две пары чьих-то рук дергали толстую веревку, стараясь подвести крюк под край
портрета Троцкого. Оппозиция возмущенно взревела. В колоннах кто-то восторженно взвизгнул:
– Глянь, портрет хотят стащить!
Троцкий некоторое время еще швырял призывы, явно не понимая, что происходит, потом опять
исторически застыл. Распахнулось соседнее окно, и в нем появился ближайший сподвижник Муралов
с длинной половой щеткой. Наполовину высовываясь из окна, он елозил щеткой по стене, пытался
перехватить зловредный гэпэушный снаряд.
– Ура! – вопили теперь восторженно в топчущихся колоннах.
Борьба щетки и крюка захватила всех. Троцкий отступил от окна и сказал приближенным:
– Мы проиграли. Массы инертны.
Между тем дело обстояло как раз наоборот: под давлением щетки крюк позорно ретировался.
Массы с энтузиазмом аплодировали. Отсутствие чувства юмора помешало вождю перманентной
революции использовать свой единственный шанс. Парад продолжался весь день. В приемной на
задах Мавзолея прислуга уже в десятый раз заново сервировала стол. Иногда открывалась дверь на
трибуны, и тогда становились видны коренастые фигуры вождей, неутомимо приветствующих
демонстрантов. Слышался шум проходящих колонн, рев оркестров, возгласы любви.
Охрану внутри Мавзолея несла кавказская стража самого Сталина. Два джигита, вооруженные
револьверами и кинжалами, стояли у дверей подземного тоннеля, ведущего за кремлевскую ограду.
Вдруг одному из них послышалось что-то подозрительное. Он открыл дверь и увидел в тоннеле троих
стремительно приближавшихся командиров РККА.
– Кто пропустил?! – взвизгнул охранник. – Стой! Стрелять буду!
Подбежали еще два кавказца, руки на рукоятках кинжалов. Командиры подошли уже вплотную,
напирали, размахивали пропусками. Один из них гулко басил:
– Какого черта?! Нас послал начальник академии Роберт Петрович Эйдеман для охраны
правительства! Вот пропуска! Комполка Охотников, комбаты Геллер и Петенко! Прочь с дороги!
Охранник забрал пропуска, начал их разглядывать. Командиры как-то странно пружинились,
взгляды их обшаривали буфетную залу, словно кого-то выискивая среди входящих и выходящих
вождей. Осетин-охранник поднял рысий взгляд на басистого Охотникова, от напряжения приподнялся
на носки, будто гончая перед рывком.
– Неправильная печать на ваш пропуска! Почему?
Он еще колебался, предположить ли самое нехорошее, однако инстинкт ему говорил: надо
действовать немедленно, в следующую секунду, иначе будет поздно.
Петенко вырвал у него из рук пропуска.
– Без печати ты не видишь кто мы? Орденов наших не видишь, дикарь?!
Охранник засвистел в свисток. Буфетная наполнилась охранниками, работниками секретариата.
Прогремел голос: «Сдать оружие!» Открылась дверь с трибуны, вошли Сталин, Рыков и Енукидзе. Кто-
то из них удивленно воскликнул: «Что здесь происходит, товарищи?!»
При виде Сталина Охотников, Геллер и Петенко бросились головами вперед. Кавказцы повисли на
них. Все выглядело очень нелепо: опрокидывающиеся столы, разлетающиеся вдребезги бутылки и
тарелки, съехавший в угол и извергающий пар самовар, перепуганные вожди, возящаяся вокруг
возмущенно орущих командиров кавказская охрана; над всем царил крепкий до тошнотворности
запах разлившегося коньяка.
Все это продолжалось несколько секунд, и в течение этих секунд Сталин понял: происходит что-то
очень нехорошее, может быть, то самое, что иногда снится во сне со всеми подробностями, то самое,
что не дает спать по ночам. То самое происходит среди бела дня, над священным телом революции.
Надо немедленно бежать. Не имею права рисковать собой.
В следующую секунду Охотникову удалось отшвырнуть двух охранников. Он подскочил к Сталину
и со всего размаха ударил его кулаком по голове. Сапоги Сталина разъехались в коньячной луже, он
упал в угол, мелькнуло: «Конец революции!», и потерял сознание. Осетин достал сзади Охотникова
кинжалом в плечо. Брызнула кровь.
– Возьмите их живьем! – орал Енукидзе.
Сталин в нелепой позе лежал в углу, вокруг были разбросаны слетевшие со столов закуски.
Охотников зажимал рану правой рукой, вся левая часть спины была в крови, в левой руке он теперь
держал револьвер. В мельтешне он никак не мог прицелиться в Сталина. Что-то мешало ему,
красному герою-головорезу, стрелять в тех, кто ни при чем.
Еще через несколько секунд командирам с пистолетами в руках удалось протиснуться в тоннель и
пуститься в бегство. За Кремлевской стеной их ждали две мотоциклетки.
– Ушли, мерзавцы! Иосиф, как ты? – участливо склонился Рыков.
Сталин сидел сморщившись, будто уксусу хватанул по ошибке. Он расстегнул пуговицы, чтобы
оправить собравшуюся на животе шинель.
– Далеко не уйдут, – пробурчал он.
* * *
Демонстрация между тем продолжалась. «Мы – красная кавалерия, и про нас былинники речистые
ведут рассказ», – голосили девчата в косынках. Колонна, в которую затесалась группа Альбова,
вступала на Красную площадь, демонстрируя все, что полагается: огромный гроб «русского
капитализма», гидру контрреволюции с головой Чемберлена, макет будущего Днепрогэса. Проходя
мимо фасада Верхних торговых рядов, колонна обтекала памятник Минину и Пожарскому. В этом
именно месте Альбов выбежал из ряда и, широко размахнувшись, швырнул на торцовую мостовую
портрет Сталина. Усатой физией вверх портрет проскользнул по слизи в сторону цепи
красноармейцев, выстроившихся перед Мавзолеем.
– Пора, товарищи! – закричал Альбов своим.
Троцкисты уже отшвыривали официальные плакаты и разворачивали над головами припрятанный
до этого момента транспарант «Долой термидорианцев!». Такой же лозунг спускался на огромном
полотнище из окон Верхних торговых рядов прямо на обозрение правительственным трибунам и
почетным гостям: «Долой термидорианцев!»
«Долой! Долой!» – скандировали юнцы. Нина то размахивала руками, то вцеплялась в плечо
Семена. «Долой! Долой!» – морозные волны восторга окатывали и воспламеняли ее. В такую минуту
на пулеметы побежать, погибнуть, испариться! «Долой!»
Власти немедленно начали принимать меры. Рота пехотинцев бежала через площадь, стаскивая
винтовки и отмыкая штыки. Приказ был – лупить прикладами, не жалея. В тыл колонны врезался
эскадрон кавалерии. Честные трудящиеся расступались, показывая конникам: «Это не мы, братцы, это
вон там, жидовня!» Махали вслед кулаками, выражали гнев: «Бей гадов!» У конницы задача, однако,
была не бить, а оттеснить группу с площади на зады Верхних торговых рядов. Разрозненно, со
свистками, создавая дикую панику, подбегали со всех сторон милиционеры: «Лови предателей!»
Сцепив руки, группа Альбова защищала свой транспарант, пока могучие лошади и летящие в лица
приклады не вдавили ее под темную арку проходного двора. «Наше дело сделано! Все врассыпную!» –
донесся откуда-то голос предводителя.
Рассыпаться, увы, было уже некуда. Через несколько минут группа оказалась в узком Ветошном
проезде, отделенном от Красной площади массивным зданием рядов. Здесь уже началось настоящее
избиение. Милиция и красноармейцы орудовали палками, прикладами и шашками в ножнах.
Мелькали окровавленные, обезображенные лица. «Фашисты! Убийцы!» – истошно кричали троцкисты.
Их сбивали с ног, волокли к тюремным фургонам. Кое-кто еще пытался бежать, смешаться с толпой
зевак. Их опознавали и вытаскивали на избиение. Творился сущий бедлам.
Двое красноармейцев, гогоча, волокли Нину Градову. Один обхватил ее сзади, другой рвал
пуговицы на пальто.
– Вот сейчас мы тебя, сучка, заделаем! Вот тащи ее, Коляй, за бочки! Там мы ее заделаем!
Разрываясь от крика: «Семен! Семен!», Нина пыталась освободиться от пронзительно-вонючих
ублюдков. Налетела волна воющих людей и всадников, разорвала сцепление, отшвырнула Нину к
дверям какой-то москательной лавки. Дверь приотворилась, масляная рожица вынырнула из темноты.
– Влезай, барышня, спасайся!
Она в ужасе отшатнулась, снова закричала: «Семен! Семен!» – и вдруг увидела его.
Среди всей этой мрачной свалки инструктор Осоавиахима был светел, даже лучист. Покуривая, он
стоял на высоком крыльце торговых рядов и показывал гэпэушникам, кого брать в толпе. Не веря
своим глазам, она стала пробираться по стенке поближе к крыльцу. «Семен!» – еще раз крикнула она,
и тут он ее услышал, усмехнулся, протянул руку, сквозь вопли до нее донеслось: «Игра окончена,
Нина Борисовна! Влезай сюда!» Она увидела, как один из гэпэушников в этот момент подтолкнул
Семена и вопросительно показал на кого-то в бурлящей толпе: «Этот?» – и как Семен торопливо
закивал: «Этот, этот».
– Доносчик?! – истерически закричала Нина. – Семен, ты доносчик!
Толпа еще раз крутанула ее и отнесла прочь. Оглянувшись, она еще заметила, что Семен и на нее
показывает гэпэушникам: вот эта, мол, тоже. В следующий момент какой-то конник дотянулся до ее
головы древком своей парадной пики. Нина потеряла сознание и свалилась под ноги толпе.
* * *
Сражение было окончено. Милиция запихивала измочаленных троцкистов в фургоны. Толсторожий и
задастый мильтон за руку тащил бесчувственную Нину к углу Никольской улицы. На углу вдруг
уличный сброд, нищие и торговки горячей снедью окружили блюстителя порядка.
– Глянь, глянь, народ, девчонку убили, изверги! Бандиты, мазурики, кровопийцы, школьницу-
красавицу порешили!
Мильтон растерянно озирался:
– Ну, чего, чего?! Живая она! Под арест попала, троцкистка ж!
Какая-то торговка швырнула в него черствым пирогом, полетел недопроданный товар, бабы и
нищие завопили:
– Сам ты троцкист! Морда бесстыжая! Креста на вас нет! Под суд пойдешь, участковый!
Мильтон плюнул, бросил Нину, выбрался из толпы деклассированного элемента. Бабы подняли
Нину, увидели: и впрямь живая, протерли платком затекшее и рассеченное лицо, прикрывая от
милиции, повели ее в глубь Никольской, где стояло наготове несколько карет «скорой помощи».
Вдруг из одной кареты спрыгнул доктор-блондин, рукастый, ногастый, ахнул, зашатался, чуть сам не
сыграл.
– Нина! – кричит. – Нина!
Все сошлось. Разбой в Китай-городе и Савва Китайгородский с избитой принцессой на руках.

[djjaz63]

* * *
Внутри машины Савва уложил Нину на носилки, сделал ей укол морфина, протер лицо марлей,
прижег йодом порезы и места содранной кожи, перебинтовал разбитую кисть руки. По дороге в
Шереметьевскую больницу Нина то отключалась, то вдруг выныривала, тихонько стонала, хоть боли
и не чувствовала из-за морфина, ей хотелось, чтобы Савва приблизил к ней свое лицо.
Что за лицо в самом деле! Лицо такой тонкости и чистоты: ни усищ каких-нибудь, ни бородавок,
просто чистое человеческое лицо, я таких лиц никогда не видела в жизни!
Она не понимала, что с ней происходит и куда ее везут, однако чувствовала уют, покой и себя
предметом заботы, маленькой хныкалкой.
– Савва, Савва, это ты, не уходи, пожалуйста...
Савва, сам еле жив от счастья и нежности, приткнулся рядом на полу трясучей кареты, держал ее
руку, бормотал:
– Ниночка, потерпите еще немножко, сейчас все будет хорошо...
Вдруг она вспомнила гнусные морды красноармейцев, летящие в лицо приклады, дико
вскрикнула, приподнялась на локте.
– А-а-а, что они сделали с нами! Охотнорядцы! Фашисты! Савва, Савва, революция уничтожена!
«Да и черт с ней, с вашей проклятой тираншей-революцией, – думал Савва. – Единственное доброе
дело, что она сделала, – это привела тебя ко мне!»
– Успокойтесь, Ниночка, – умолял он. – Ведь вы-то сами живы, не так ли? Ведь молодость-то ваша,
ваша поэзия живы!
Она снова откинулась на носилках, наркотическая улыбка опять овладела ее лицом.
– Какое у тебя лицо, Савва, – шептала она. – Сравни два лица, твое и мое. Мое – рожа, а твое лицо
с большой буквы. Ты можешь своим лицом поцеловать мою рожу? Поцелуй туда, где не разбито!
Он осторожно выискал неразбитое место на ее лице чуть выше угла подбородка и прикоснулся к
нему губами.
* * *
На трибунах для иностранных гостей возле Мавзолея творилось явное замешательство. Многие
заметили, что нечто странное происходит среди правительства, куда-то исчезли Сталин и Рыков,
Бухарин все время пугливо озирается. Через некоторое время Сталин занял свое место посредине, но
он был явно не в себе, лицо почернело. Потом на другом конце огромной площади произошло какое-
то завихрение, туда проскакал отряд кавалерии. На фасаде тяжеловесного здания напротив трибуны
косо повис какой-то короткий лозунг, вокруг него явно шла борьба: какие-то люди пытались его
стащить, другие не давали.
Рестон злился, его переводчица умудрилась где-то затеряться в самую ответственную минуту, а
может быть, и нарочно скрылась, чтобы не переводить зловредный лозунг. Он пытался что-то понять
среди непостижимой кириллицы, и вдруг, как ни странно, кое-что удалось, он сообразил, что второе
слово происходит от французского «Le termidor» и это имеет отношение к троцкистскому вызову в
адрес правящего крыла партии. Значит, оппозиция и вправду выступила, а он тут торчит на дурацкой
трибуне среди сборища красных олухов и теряет исторические минуты.
Он пошел вверх по проходу, пытаясь найти кого-нибудь из коллег, «журналистов
империалистической прессы». Вокруг с некоторой уже заунывностью звучали «Бандьера росса» и «Ди
Фане хох!», энтузиазм вытеснялся промозглостью и двусмысленностью ситуации. Вдруг лицом к лицу
столкнулся со знакомым господином в хорошем твидовом реглане.
– Ба, профессор Устрялов! Вот удача! Узнаете меня?
Устрялов приостановился явно без большой охоты. Конечно же, узнал немедленно, но делал вид,
что припоминает, вот-вот, секунду, да, да... быстрый взгляд через плечо назад, ах да...
– А-а, это вы... простите... ах да, Рестон... Вы из Чикаго, кажется?
Рестон запанибратски, чтоб перестал валять дурака, крепко взял его под руку.
– Что тут происходит, Устрялов? Говорят, идет какая-то другая демонстрация?
– Я знаю, ей-ей, не больше вас. – Устрялов попытался высвободиться.
– Можете дать короткое интервью? Пять минут возле Мавзолея два года спустя. Неплохо, а? –
продолжал давить Рестон.
Устрялов высвободил руку, глаза его все время отклонялись, как бы не очень-то и замечая
американца, с которым он вел столь содержательную беседу два года назад.
– Простите, сейчас об этом не может быть и речи... Еще раз извините, я спешу...
Он побежал по деревянным ступеням вниз и даже на часы посмотрел: спешу, мол. Рестон, как
истый «шакал пера», все-таки крикнул ему вслед «a provocative question»[2]:
– Значит, ваша теория рушится, Устрялов?
Профессор чуточку споткнулся, пробежал еще несколько шагов, потом все-таки обернулся и
крикнул, вызвав удивление делегации голландской компартии:
– Ничуть! Происходит дальнейшее укрепление российской государственности!
Рестон устало положил в карман перо и блокнот. Появилась Галина с двумя дурацкими
воздушными шариками, на которых красовалась цифра «Х». Рестону в этот момент крайнего
раздражения эти два «Х» показались зловещей угрозой – «экс-экс»: больше я сюда не ездок, хватит,
есть много других тем, поеду в Испанию, там хотя бы я не завишу от переводчиков.
– Где здесь выход? – спросил он Галину. – Я устал.
– Товарищ Рестон! – обиженно воскликнула девица.
– Какой я вам, к черту, товарищ, – буркнул он.
Троцкистский лозунг давно уже исчез с фасада ГУМа. Нескончаемое шествие продолжало
вливаться на Красную площадь. Рестон смотрел на выплывающие один за другим из-за Исторического
музея портреты Сталина. Потом достал блокнот и написал в нем два слова: «Увертюра закончена».
После этого немного повеселел: заголовок ему нравился.

[djjaz63]

Антракт III. Пресса
За покупку жилплощади подлежат выселению из Москвы: трудовые элементы в один месяц,
нетрудовые элементы в одну неделю.
«Религиозники» подлежат прохождению через специальную комиссию по уклонению от военной
службы.
В Театре Вс. Мейерхольда – «Рычи, Китай!», пьеса С.Третьякова.
В цирке Ник-Дьяволо – «Мертвая петля на велосипеде».
В кино звезды экрана: Глория Свенсон, Джекки Куган, Ксения Десни, Чарли Чаплин.
Избирательного права лишены: кулаки, служители культа, бывшие царские чиновники,
подозрительные лица свободных профессий.
Громилы проникли в магазин Михайлова и Лейн (Покровка, 20).
Семашко вскрыл причину растущего хулиганства: наша молодежь росла в период самодержавия.
Исчез Николай Сергеевич Лоренц, 29 лет.
Тихо скончался протоиерей, профессор богословия Н.И.Боголюбский.
Возвратился из отпуска член коллегии Наркоминдела т. Ротштейн.
Всемирно известная паста «Хлородонт»! Хна-басма! «Тройной» одеколон! Кровати!
Отдел снабжения дивизии. Торги. Капуста и картошка пудами.
Разоблачено и обезврежено 49 латвийских шпионов.
«Межрабпом – Русь». Картина собственного производства «Мать» (тема заимствована у Горького). В
гл. ролях В.Барановская, Н.Баталов. Режиссер Пудовкин, оператор А.Головня.
Новое поражение Сун Чуан Фана.
Избиение фельетониста в Одессе.
«Сухая Америка», карикатура: из книги законов льется струя самогона.
Гвозди. Пробки. Пилы. Белье.
Тезисы тов. А.И.Рыкова к XIV партконференции «О хозяйственном положении страны и задачах
партии».
50-летие смерти Михаила Бакунина. Зал МГУ переполнен. Ораторы: ректор МГУ А.Я.Вышинский,
нарком просвещения А.В.Луначарский... «Мы не отрекаемся от своих предшественников!»
Академик П.П.Лазарев: «Гениальные исследования Лобачевского доказали существование новых
видов пространств, отличных по своим свойствам от пространств, в которых мы живем...»
Поэма Л.Овалова «Стальной пропагандист». Посвящается Алексею Ивановичу Рыкову.
Михаил Кольцов. Искусство или Партия? Много вопросов возникает в Москве у рабфаковца с
потертыми сзади, как зеркало, штанами. Вот его актив: 23 рубля стипендии, котлеты с гречневой
кашей, вера во всемирную революцию, кипяток в общежитии, три фунта сала от отчима, случайные
билеты на что-то.
Вот его пассив: учебная нагрузка, партнагрузка, профнагрузка, авиахимнагрузка, мучительные
слепящие витрины, неоплаченные членские взносы, ожоги мороза сквозь соглашательские сапоги.
Тов. Н.Поморский о Нью-Йорке: «...К нашему удивлению, статуя Свободы оказалась пустой внутри... В
центре Нью-Йорка ощущается исключительная газолиновая вонь... Нью-Йорк с его самыми высокими
небоскребами (до 58 этажей!) поднимает в душе огромную злобу... Рабочая революция должна будет
ликвидировать этот уродливый город...»
«Союз рабочих и науки, слившихся воедино, раздавит в своих железных объятиях все препятствия на
пути к прогрессу!» Лассаль.
«...Дух Ленина витает над сухими колонками цифр!» Л.Троцкий.
Михаил Кольцов: «Не может быть и речи о возвращении нашей торговли на заезженные рельсы
капитализма... государство не может допустить анархии рыночного оборота, „свободной игры цен“...
ничего зазорного нет в том, что соответствующие органы призовут кое-кого к порядку...»
Антракт IV. Пляска пса
Юный князь Андрей, ошибочно названный его нынешними родителями Пифагором, в своем обычном
великолепном настроении бегал среди сосен, лаял на ворон, гонял белок. Вид у него издали был
грозный: широкая черная грудь, черная шерсть вдоль длинной спины, мощные светло-серые лапы,
большие чутко стоящие вверх уши, пасть, наполненная дивным сверкающим оружием. Белки должны
были до смерти бояться этой налетающей бури, мчаться прочь, взлетать по стволам сосен к самым
верхним веткам, и они мчались и взлетали, но, кажется, не боялись. Следует признать, что они
взлетали не к самым верхним, а к самым нижним ветвям и оттуда смотрели на князя Андрея. Иногда
ему казалось, что они просто играют с ним, вот в чем дело.
«Что я буду делать, если догоню одну из них? – иногда думал он. – Зубами брать нельзя, может
пострадать шкурка невинной твари. Что делать, – вздыхал он иной раз, сидя под сосной, – мой бег
слишком быстр, по сути дела, догнать их мне ничего не стоит».
Однажды случилось так, что ему и догонять не пришлось. Стремительно несущаяся впереди белка
вдруг остановилась и оглянулась на него взглядом той чухонки, что повстречалась в поле под
Дерптом во время первого Ливонского похода. И как тогда он осадил коня, так и сейчас присел на
задние лапы. Волна любовной жажды, радостной робости и молодого ликования окатила его. Белка
смотрела на него без страха, как та девушка в холщовом платье смотрела на сверкающего русского
витязя. Потом животное начало потонуло в ней, как пружина, и она мгновенно унеслась под
недоступную макушку сосны.
Князь Андрей был уверен в том, что это была та девушка, так же как и в том, что он, трехлетний
немецкий овчар Пифагор Градов, когда-то прошел уже через эту землю в образе русского князя. Вот
где-то она сейчас прыгает по веткам со своими товарками, совокупляется со своим самцом и иногда
смотрит на него вниз своими псевдобессмысленными глазами. Вряд ли она понимает до конца, кем
была тогда и когда это было, так же, впрочем, как и он не вполне отчетливо осознает понятия «князь»,
«Россия», «царь Иван»... Князь Андрей, разумеется, не знал своего имени, может быть, потому, что был
опять чрезмерно молод. Он любил, когда старшие называли его ошибочно Пифагором, а еще больше
– Пифочкой, что, казалось ему, вообще устраняло ошибку.
Он любил всю свою семью: мать Мэри, отца Бо и дядю Лё, вторую мать Агафью и второго дядю
Слабопетуховского (всякий раз, как произносилось это имя, ему хотелось его со смехом повторить),
старших братьев Никиту и Кирилла, сестру Веронику, принесшую в дом недавно неплохого щенка
Бориску I V, ну и, конечно, больше всего сестренку Нинку, которая, к сожалению, мало с ним играет.
Все, что напоминало ему о прежнем, пока что представало перед ним лишь яркими вспышками
счастья: большие окоемы перед последним приступом на Казань или сверкающая масса воды, когда
впервые с конной дружиной прорвался к Балтике, моменты утоления голода или жажды, встречи с
женскими людьми и этот жест задергивания полога шатра, взгляд друга, еще не ставшего извергом...
В этом месте, когда вдруг выплывал взгляд друга или сам друг, «еще не ставший...», князь Андрей
легонько рычал, тряс ушами, чтобы отогнать дальнейшее, и пускался вскачь вокруг сосен или вокруг
мебели, снова весь в радостных бликах нынешнего и тогдашнего.
Однажды утром Савва, который хотел войти в семью князя Андрея, привез на машине Нинку и
вынес ее из машины на руках, говоря, что ей нельзя оставаться в больнице. Мать страшно закричала:
«Что случилось?!» Нину понесли наверх в ее комнату. Князю Андрею удалось проскользнуть впереди
всех и распластаться под кроватью. Он наотрез отказался выходить оттуда и даже немного зарычал,
когда вторая мать взяла его было за ошейник. Тогда отец сказал: «Оставьте его».
Мрак и пожарище вдруг возникли перед ним, поле после боя, тени мародеров, черные хлопья
нежизни, взлетающие вороньем над невыносимым запахом злодеяния. Он чувствовал, что эти хлопья
все гуще собираются над любимой сестрой, а стало быть, и над ним самим. Оттуда, из прежнего,
стала надвигаться череда ужасного: горизонты закрылись, мир сужался в клети, в застенки, в
каменные колодцы, оттуда вытаскивали, но не для спасения, а на самую страшную муку, и застывшее
лицо изверга, бывшего друга, царя Ивана.
Сколько времени прошло, князь Андрей не знал, да он и не задавался этим вопросом. Он старался
не скулить, хотя только скулеж ему бы мог помочь сейчас. Вдруг Нинина рука упала с кровати и
повисла прямо перед его носом. Он тронул ее носом, она была холодна даже для его вечно холодного
влажного носа. Он начал жарко ее лизать своим вечно жарким и длинным, будто поток
вулканической лавы, языком. Вдруг рука поднялась и взяла его сразу за оба уха. «Пифочка, милый», –
прошептал голос сестpы.
Хлопья нежизни разлетелись, будто вспугнутые крылатым всадником. Пес плясал под луной или
под солнцем, что там было в тот миг в наличии. Казематы вдруг раскрылись, будто выдавленные
мощным воздухом. Юность звала назад. День бегства летел вокруг к зеленым холмам Литвы.

[djjaz63]

Глава восьмая
Село Горелово, колхоз «Луч»
Ранней осенью тысяча девятьсот тpидцатого года, однажды под вечер, строго по расписанию или
почти строго, словом, к радости всех ожидающих, на Казанском вокзале Москвы началась посадка в
пассажирский поезд Москва – Тамбов.
Советских людей тех времен при посадке в поезд неизбежно охватывала нервозность на грани
паники. Исправно работающая транспортная система все еще казалась чудом, тем более что опять
пошли крутые времена и за многими предметами ширпотреба, что при нэпе имелись в любой лавке,
приходилось ездить в Москву. Тамбовские крестьянки, обвешанные поверх своих парадных плюшевых
жакеток мешками и сумками, уже вступая под гигантские своды вокзала, призванного напоминать о
XXI веке, но напоминающего только лишь совсем недавний «мирискуснический» модерн, готовились
к бою за свой вагон и за свою полку. Старухи неслись сквозь толпу на перрон с исключительной
скоростью, успевая покрикивать еще на своих товарок: «Давай, давай!.. Маша, не отставай!.. Чей
ребенок, кто ребенка потерял?» Вслед им московский люд, представленный на вокзале не лучшей
своей частью, а именно носильщиками, посылал отменнейшие напутствия. Дореволюционную
благочинность на этом вокзале восстановить пока не удалось, да, видно, никогда и не удастся.
Стойбища татар и чувашей почти полностью покрывали кафельный пол. В туалетах шла посильная
постирушка. В воздухе стоял неизбывный запах Казанского вокзала: смесь хлорки, мочи, размокшего
урюка и отторгнутого винегрета.
Братья Градовы не спешили. С уверенностью молодых мужчин, занимающих твердые позиции в
обществе, они медленно шли по перрону, не обращая ни на кого внимания, занятые только друг
другом. Никита только сегодня утром прибыл с семейством из Минска и, когда узнал, что младший
брат отбывает в Тамбов, вызвался проводить. Кирилл не возражал.
За прошедшие два года он как-то смягчился в своем ригоризме и даже не возразил, когда брат
вызвал машину из наркомата. Даже и черты его лица несколько смягчились, и теперь уже трудно
было, несмотря на одежду мастерового, не опознать в нем молодого человека «из хорошей семьи».
Впрочем, может быть, этому он был обязан новой детали своего облика – очкам в тонкой
металлической оправе. Они немедленно выдавали его непролетарское происхождение.
Никита, как всегда, был в форме высшего командира РККА, все подогнано до последней
складочки. Эта вот подогнанность и классный покрой были тем, что немедленно отличало высших
командиров от средних и младших. Вроде бы все то же самое – гимнастерки, ремни, галифе, сапоги, а
между тем высшего командира всегда можно было издали распознать и не вглядываясь в петлицы.
В последние годы братья виделись редко, еще реже общались, разве только за столом в
Серебряном Бору. Ссоры, всякий раз возникавшие, как говорится, на пустом месте, но вспыхивавшие
буйным пламенем, то из-за Кронштадта, то из-за привилегий командного состава, отдалили их друг
от друга. Нынешние проводы на Казанском вокзале, разумеется, были попыткой преодолеть
отчуждение, и во взглядах Никиты на Кирилла отчетливо читалось: «Ну, Кирка, перестань дуться», а в
ответных взглядах Кирилла на Никиту: «С чего ты взял, что я дуюсь?» – то есть опять
восстанавливались их вечные отношения: любовно-снисходительные со стороны Никиты и любовно-
оборонительные от Кирилла.
Младший старшего обожал еще с тех времен, когда маменькин баловень Ника вдруг резко и
бесповоротно ушел к красным, проскакал героем все фронты Гражданской войны и сделал
головокружительную военную карьеру. Никогда бы и самому себе Кирилл не признался, что именно
этот выбор старшего брата толкнул его в объятия «самого передового учения». Совсем не в этом дело,
а в том, что у него и у самого достало ума понять, в каком направлении идет корабль истории. И
разве страннейшая эволюция Никиты, эта нынешняя как бы пестуемая им безыдейность не
доказывают полной самостоятельности Кирилла?
Посадка на тамбовский поезд стала уже напоминать штурм Зимнего дворца. Спасаясь от
проносящихся мешков и чемоданов, Никита и Кирилл остановились покурить возле фонаря. Как раз в
этот момент фонари зажглись по всей станции. В конце перрона на стене вокзала высветился
большой портрет Сталина и лозунг: «Да здравствует сталинская пятилетка!» Никита вынул коробку
дорогих папирос «Северная Пальмира». Кирилл, однако, уклонился, предпочел свой копеечный
«Норд».
– Все-таки чем ты там будешь заниматься, на Тамбовщине? – спросил Никита.
Кирилл ответил не сразу, как бы поглощенный раскуриванием своего тугого «гвоздика», потом
пробормотал:
– Там налаживается сеть идеологического просвещения...
– Как раз то, что больше всего нужно мужикам, правда? – усмехнулся Никита.
Кирилл не ответил на иронию: ему не хотелось, чтобы разговор опять соскальзывал к серьезным,
если не мрачным темам, чтобы опять сталкивались его высокая партийная идейность и нарочитый
цинизм военспецов.
– А куда именно на Тамбовщине ты направляешься? – с какой-то особой ноткой в голосе спросил
Никита.
– В Горелово и в несколько новых колхозов Гореловского уезда, то есть района, – сказал Кирилл и
уже хотел перевести разговор на семейные темы, но тут Никита усмехнулся.
– Новые колхозы в Гореловском уезде! – Он положил руку брату на плечо. – Поосторожней, Кирка,
там, в Горелово.
– Что ты имеешь в виду?
– В двадцать пеpвом году все гореловские мужики ушли в антоновскую армию. Нам пришлось
брать это село штурмом дважды за один месяц.
– Ну, ты опять за свое! – воскликнул Кирилл с сильной и искренней досадой.
Никита снова усмехнулся, но теперь уже как бы в свой собственный адрес, он явно был смущен.
– Да, братишка, я все еще думаю об этих кошмарах. Как получилось, что мы, армия восставших,
так быстро стали армией карателей?
Кирилл уже опять готов был воспламениться: нежность к брату боролась в нем с обидой за свою
партию.
– Эх, Ника, десять лет почти прошло, коллективизация идет полным ходом, а ты все думаешь о
кронштадтских анархистах и антоновских бандитах!
– Странная наивность, – мрачно произнес старший брат. – Сейчас, мне кажется, самое время об
этом вспомнить. Неужели ты думаешь, что народ в восторге от того, что нэп вдруг с бухты-барахты
отменили, землю забрали и начали коллективизацию? Разве это не чистой воды троцкизм, черт
побери?!
– Наивность?! – вскричал Кирилл. – Скажи, братишка, красный командир, ты прочел за свою жизнь
хоть одну книгу Маркса?!
– Еще чего! – вскричал в ответ Никита на той же пламенно-полемической ноте. – Конечно, не
прочел, и читать не буду, и надеюсь, моим глазам еще долго не понадобится такой велосипед! –
Указательным пальцем он прижал к переносице Кирилла его предательские очки.
Кирилл сначала оторопел, потом расхохотался. Он был благодарен брату, что тот неожиданно
«заюморил» проклятую тему. Никита тоже смеялся, довольный.
– Что слышно о Нинке? – спросил он спустя минуту.
Кирилл пожал плечами:
– Последняя новость – это ее поэма в «Красной нови». Модернистская чепуха. Она защитила там, в
Тифлисе, свой диплом еще два месяца назад, но почему-то не спешит возвращаться. Мать не
понимает, в чем дело, а я уверен, что какая-нибудь очередная дурацкая влюбленность.
– Ну, а ты? – улыбнулся Никита.
– Что – я? – недоуменно спросил Кирилл.
– Не влюблен еще?
Кирилл опять надулся.
– Я? Влюблен? Что за чушь?
Никита, смеясь, обнял брата за плечи.
– Только после коллективизации, да? После индустриализации, верно? По завершении пятилетки,
Кирюха?
Почти одновременно прозвучали свисток паровоза, удар колокола и истошный крик проводника:
«Граждане отъезжающие, граждане провожающие, поезд отправляется!» Граждане бросились кто в
вагон, кто из вагона, произошла последняя сшибка. Кирилл ввинтился в толпу.
Минут десять еще после этого аврала поезд не трогался с места. Кирилл стоял, притиснутый к
мутному окну, зажатый с трех сторон крестьянскими мешками, фанерными чемоданами на висячих
замках, корзинами с приобретенной в столице бакалеей – остро пахнущая кубатура хозмыла,
трехлитровые, то есть «четвертные», бутыли растительного масла, вздымающиеся из синей упаковки
головы рафинада. Не имея возможности особенно-то шевелить руками, Кирилл мимическими
мышцами и подбородком подавал брату соответствующие сигналы: иди, мол, чего стоять, – но брат
не уходил, все стоял и улыбался, стройной своей фигурой и гордой осанкой, не говоря уже о форме,
резко выделяясь среди убогой толпы пятилетки.
«Какая уж тут безыдейность, какой там „усвоенный военными кругами“ цинизм, – подумал
Кирилл, – он просто такой же офицер, каким бы был в Англии, или во Франции, или... ну,
естественно, в царской армии, в белой русской армии. Как я мог этого раньше не видеть? Несмотря
на все свои регалии, Никита попросту русский офицер...»
Поезд наконец тронулся, уплыл Никита, перрон; вокзал с его Сталиным, лозунгом и шпилем
растворился в темноте.
* * *
По прошествии не менее шестнадцати, а может быть и скорее всего, двадцати часов поезд
остановился на полустанке, где была одна лишь будка стрелочника да в сотне метров от нее жалкая
хибара того же стрелочника. Измученный путешествием, Кирилл выпрыгнул, если не вывалился со
своим баулом из вагона. С блаженством вдохнул холодный осенний воздух пустых российских
пространств, снял шапку, подставил лицо ветру. Поезд тут же тронулся дальше, к областному центру
– Тамбову, городу, что некогда славился балами в Дворянском собрании. Из пространства, то есть с
пологих холмов с брошенными на них темными шнурками перелесков, выделился юный, не старше
двадцати лет, крестьянский парень с красной звездочкой на фуражке. Приложил руку к козырьку.
– Товарищ Градов? Здрасте! Лично я – Птахин Петр Никанорыч, секретарь комсомольской ячейки
в Горелове. Поручено вас трас-пор-ти-ровать.
Как и все «выдвиженцы», Петя Птахин любил новые иностранные слова. Неудивительно – вся
российская идеология нынче была нафарширована чесночком иностранщины. «Пролетариат
экспроприирует экспроприаторов», – думали, и не выговорит Петя Птахин никогда, оказалось –
прекрасно выговаривает.
На полпути между полустанком и хибарой стрелочника у колодезного сруба был привязан
транспорт – кляча, впряженная в телегу. Для удобства езды в телегу щедро было брошено соломы.
– Далеко ли ехать до Горелова? – спросил Кирилл.
Странное чувство вдpуг взяло его в тиски. Глядя на простецкую ряшку Птахина, на подводу, на
голые поля с беглым промельком какой-то черной птицы, он словно преисполнился родством к этой
юдоли, будто бы в ней был и его собственный исток, но тут же что-то другое, томящее подключалось,
похожее на безысходный укор и стыд от невозможности одолеть эту юдоль, хотя бы уже и потому, что
она есть место его какой-то невероятно далекой любви, без нее вроде бы и немыслимой.
Петя Птахин весело отвязывал лошадь.
– Ехать, товарищ Градов, всего ничего, часа три с гаком будет, так что я вам охотно от-рапор-тую о
нашей коллективизации. У нас а-а-громадные достижения, товарищ Градов!
* * *
Сумерки сгущались всю дорогу, и в село въехали почти в полной темноте. Все же видны были еще
крестьянские домишки по краям ухабистой дороги. Кое-где тлели лампадки, свечечки, как вдруг
среди этих жалких источников освещения явился один мощный и жаркий – раскаленное до
прозрачности пепелище, розовый дым, еще живые, пляшущие вдоль рухнувших стропил язычки огня.
Мрачнейшая тревога охватила Кирилла. «Вот оно и Горелово... – пробормотал он. – Горелово,
Неелово, Неурожайка тож...»
Петя Птахин с исключительным интересом смотрел на пожарище, оживленно комментировал:
– А это, товарищ Градов, нонче в обед Федька Сапунов, кулацкая шкура, весь хутор свой поджег,
ба-а-льшое хозяйство, чтоб в колхоз не иттить. Всю родню свою и весь скот порешил и сам к своему
боженьке отправился, а только к чертям на сковородку попадет, антоновец проклятый!
Пожарище у Сапуновых, очевидно, было главным событием села. Несколько фигур еще маячили в
зареве, слышались бабьи причитания. Птахин остановил лошадь неподалеку и смотрел на тлеющие
бревна и пробегающие то здесь, то там змейки огня, бормоча почти бессмысленно: «Ба-а-льшое
хозяйство, ба-а-льшое хозяйство».
По тому, как дрожали его губы и как он шапкой вытирал себе лоб, Кирилл понял, что с крушением
Сапуновых уходит и прошлая жизнь этого захудалого комсомольца.